– Не встану, пока ты мне не отдашь мое, – спокойно ответила бабушка и посмотрела прямо на Эллен. – Ты меня обокрала. Я заложила шубу, и рецепт обошелся мне недешево. – Внезапно ее слова преобразились, оправленные в последние горькие остатки утраченного авторитета.
– Я тебе этого не дам, – возразила Эллен.
– Может, тебе это самой нужно?
Эллен не шелохнулась. Потом она отпустила бабушку, встала и медленно положила таблетки на стол.
– Я тебе отдам, бабушка. Но прежде ты мне расскажешь историю.
– Обещаешь, что потом все мне отдашь?
– Обещаю, – сказала Эллен.
Старая кровать раздраженно заскрипела. Эллен взбила подушку, накрыла бабушку, как ребенка, потом сама завернулась в одеяло и присела на край кровати. Ликование улеглось, и она мерзла. По всем щелочкам комнаты расползлось молчание, напряженное и задумчивое молчание, ожидание правды, заложенной в самой последней сказке, ожидание шепота суфлера. Серо-зеленая печка, старинный корабельный сундук и белая пустая кровать – все они сморщились в этой сосущей тишине, словно из них выпустили воздух, обвисли складками и замерли в ожидании, когда их снова надуют. Безнадежно поблескивал крестик над юго-западной Африкой и до последнего оборонялся против иссушенного жаждой дыхания отчаявшихся людей.
Бабушка отвернула лицо от Эллен и задумалась. История, что-нибудь новое – придумать это было труднее всего на свете. Эллен ждала, завернувшись в одеяло и привалившись к спинке кровати. Она ждала молча и неумолимо, как любое молчание всегда ждет слова, которое бы его наполнило, – ждала, когда у нее снова забьется сердце. Как неприкаянная душа, скорчилась она на краешке кровати.
– Рассказывай, бабушка, рассказывай! Ты же сама говорила, что все истории носятся в воздухе, стоит только руку протянуть!
– Мне ничего не приходит в голову, давай в другой раз! – Бабушка испуганно оглянулась по сторонам.
– Прямо сейчас, – прошептала Эллен.
– У тебя еще будет много сказок, ты еще молодая!
– Ну и что? – сказала Эллен.
– Сейчас-то уволь меня!
– Не могу.
– Ты молодая, – сказала бабушка, – и жестокая.
Эллен наклонилась и прижалась лбом к бабушкиному лбу. Она не знала, как ответить. Старая женщина беспокойно заметалась. Куда они подевались, все эти истории, которые она сотнями вытаскивала из карманов, из шляпки, а на худой случай и из-под разорванной шелковой подкладки, из бесчисленных тайничков, как хомяк – свои припасы? На них обрушилась всесильная полиция. Все поглотила тьма. Та самая тьма, что всегда зевает, не удосуживаясь прикрыть зияющую пасть рукой.
Бабушка застонала. Она листала от конца к началу распадающийся альбом воспоминаний. В альбоме она нашла трехлетнюю Эллен на белой блестящей табуретке, с открытым в беззвучном вопросе ртом.
– Бабушка, что такое воробей?
– Шустрое маленькое чудо.
– А голубь?
– Упитанное чудо.
– А продавец каштанов?
– Продавец каштанов – это человек.
Тут Эллен замолкала на несколько секунд, не больше, а затем снова бралась за свое.
Белую табуретку давно сожгли, и фото пожелтело. Но вопросы не умолкали.
– Историю, бабушка!
Но разве бывают вообще новые истории? Все истории старые, древние, и только ликование человека, раскрывающего объятия, сотворяет их заново, – ликование человека и дыхание мира. Пока Эллен требовала рассказать историю, она посреди черной, опасной ночи требовала, чтобы бабушка жила.
Итак: или бабушка придумает историю, и тогда после этого она уже не захочет умирать. Или она ничего не придумает, тогда она проиграет пари и яд останется у меня. Но что я с ним буду делать? Выброшу его в темноту. Темнота от этого не умрет.
– Бабушка!
Но бабушка все еще не знала, с чего начать. Она все так же понапрасну боролась со словами, и мятая географическая карта висела под крестиком – кусок бумаги, и больше ничего. Огня ждала печь, тепла ждала постель, а ночь ждала указаний. Ночь охватило нетерпение, потому что уже угрожающе надвинулось утро, наполненных осчастливило надеждой, а не наполненных прогнало прочь. И ничего не произошло, опять ничего. Все вызревало в тишине, а кто не мог ждать, оставался незрелым. Так ждала ночь, и Эллен ждала, пока бабушка не задремала. Удар, успела она подумать, легкий апоплексический удар, пока они не пришли! Но Бог не наносит ударов по нашему хотению. Эллен с усилием кусала ломоть хлеба и не оставляла надежды. «Жили-были… – запинаясь, пробормотала бабушка, – жили-были…»
– Правильно! – возбужденно крикнула Эллен, отбросила хлеб и нагнулась ниже, чтобы расслышать доносившиеся издали слова. – Дальше, бабушка, дальше! – Но бормотание снова перетекло в ничто. Рассказывать истории оказалось не так просто. Они требовали разжатых рук и маленьких щелочек между пальцами, сквозь которые они могли бы просочиться. И они требовали открытых глаз.
Старая женщина все твердила эти два слова, но историй не было. Истории в самом деле носились в воздухе, но они спали, а когда просыпались, начинали насмешничать, подлетали к самым губам и снова уносились прочь. «Таблетки», – раздельно произнесла она через некоторое время. Эллен покачала головой. Бабушка умоляюще протянула руки, в последний раз шепнула «Жили-были…», потом все силы, которые и были источником мучений, ее покинули, и она впала в сон.
– Ну нет, – беспомощно сказала Эллен. Она зажгла ночник и вздрогнула. То, что здесь лежало, было такое чужое, так далеко и так поглощено собой, словно оно никогда не было бабушкой. То, что здесь лежало, дышало так тяжело и так задыхалось, словно никогда не знало радостей мирной жизни. «Эй!» – неуверенно сказала Эллен и прижалась теплым лицом к холодному на подушке. Приступы удушья постепенно затихли, дыхание стало легче. Но все остальное было по-прежнему далеко.
– Раз так, – решительно сказала Эллен, – раз такое дело, я сама расскажу историю! – Она не знала, почему начала с Красной Шапочки, не знала и того, кому предназначалась эта сказка, ночи, марту или сырой стуже, сочившейся сквозь щели в окне. Ведь бабушка спала, и только время от времени вздрагивала в сиянии черного света.
– Жила-была на свете мама, – начала Эллен и задумчиво наморщила лоб, – в Америке. Она там работала в клубе официанткой. Эта мама сильно тосковала. И тоска у нее была красного цвета. – Эллен смолкла и вызывающе огляделась по сторонам, но рядом никого не было, кто бы ее подбодрил, и никого, кто бы ей возразил. Тихим голосом она стала рассказывать дальше. – Когда она ночью возвращалась с работы, она была очень усталая и никто ее не ждал. Тогда она начинала вязать. И она связала из своей тоски круглую красную шапочку с длинной кисточкой, чтобы ее трепал ветер. Она вязала каждую ночь, но тоска не уменьшалась, и шапочка получилась такая большая, как нимб вокруг святых, но красная, а кисточка такая толстая, как мяч для водного поло, игрушка для бури. – Ночь прислушалась и облокотилась на окно. Окно звякнуло. – Когда на улице было тихо, – сказала Эллен и метнула поверх кровати взгляд в темное стекло, – или когда в оконные стекла дул ветер с моря, она все вязала и вязала. Когда шапочка была готова, мама оборвала нитку, тянувшуюся из ее сердца, положила шапочку в коробку и послала ее через океан. Да, чуть не забыла, она еще положила туда немного пирога и бутылку вина и корзинку для бабушки. – Эллен снова оглянулась, словно кто-то сомневался в правдивости ее слов, но ночь у окна только тихо смеялась и роняла слезы – тоже бесшумно. – Одному Богу известно, как это все пробралось через таможню, – сказала Эллен, – но все-таки посылка дошла. – Теперь она говорила быстрее. – Только бумага немного обуглилась и пирог пахнул горелым, потому что шапочка раскалилась. Взял ребенок шапочку и быстро надел на голову. Но когда вечером он хотел снять шапочку, она уже не снималась, крепко сидела на голове, как красный нимб, и пылала огнем. Такому прекрасному нимбу мог бы позавидовать кто угодно.
За окном все еще шел дождь, старая женщина дышала ровнее, и пол потрескивал, словно голос Эллен его только что разбудил. Но Эллен не давала себя сбить с толку, она помолчала только секунду, словно смутилась в такой большой компании, а потом сразу заговорила дальше. – Бутылка треснула, но Красная Шапочка несмотря ни на что все-таки положила ее в корзинку, и подгорелый пирог тоже, и пошла в гости к бабушке. Бабушка жила в той же комнате, но дорога к ней была дальняя и вела через темный лес. Корзинка у девочки ударилась о дерево, и бутылка выкатилась. В другой раз выпал пирог, и его сожрала война. У нее была длинная, косматая, грязная шерсть, прямо как у волка. «Куда ты идешь?» – «Иду к бабушке.» – «А что ты ей несешь? – насмешливо спросила война. – Ведь в твоей корзинке пусто!» – «Я несу ей тоску». – Тут волк разозлился, потому что не мог же он сожрать тоску, она бы обожгла ему язык. В гневе убежал он прочь, забежал вперед девочки, а Красная Шапочка в страхе побежала за ним. Но волк бегал быстрее и первым добежал до цели. Бабушка лежала в постели. Но была сама на себя не похожа».
Эллен запнулась. Она схватила бабушку за плечи и пристально заглянула ей в лицо. Она подняла ночник и посветила над старой кроватью. Вскочила и попыталась найти слова.
– Тут Красная Шапочка и говорит: «Бабушка, почему у тебя такие большие уши?» – «Чтобы тебя лучше слышать!» – «Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?» – «Чтобы тебя лучше укусить!» – «Бабушка, почему у тебя такие толстые губы?» – «Чтобы это лучше проглотить!» – «Яд, бабушка? Ты имеешь в виду яд?»
Эллен соскочила с кровати, она стояла босиком посреди комнаты и дрожала от холода и страха. Старая женщина спала и не шевелилась. На столе белели таблетки, Эллен не стала их трогать. Одним прыжком очутилась она у себя в кровати. Она натянула одеяло, подложила руки под голову и стала думать над последним вопросом: «Бабушка, почему у тебя такие холодные руки?» Но ответа она не находила. Она стерла слезы со щек и вздохнула. Еще немного, и она, окончательно обессилев, уснула.