– Что бы это значило? – вопрошает Король Племен. – Что скажешь, колдун? Что предвещает наша встреча?
Под взором Ока весь мир сияет. Оно не замечает теней, как не знает ни прошлого, ни будущего. Она зрит его, Найюра урс Скиоату, живую легенду, и не может отвести взгляд. Она видит его душу, какая она есть.
– Я не силен в этом, – парирует старый волшебник. – Тут мы с тобой одинаковы.
Скюльвендский демон скалится. Это выглядит для нее так, словно она смотрит в открытую топку, наблюдая за яростным пламенем. Жар опаляет ее щеки, она щурится от уколов невидимых искр. Грехи волшебника – хотя они и ужасны – не идут ни в какое сравнение со злодеяниями, совершенными этим человеком.
Лающий смех.
– Что ж, значит, и наши цели едины. Ты тоже явился сюда, чтобы стрясти кое-что с того, кто задолжал нам обоим.
Она видит это – одна мерцающая вспышка за другой, сплетенные воедино проблески несчетных преступлений. Младенцы, воздетые на острие меча. Матери, изнасилованные и задушенные.
– Нет, – ответствует Ахкеймион, – чтобы суметь составить правильное суждение… нет-нет… чтобы действовать, исходя из него.
Она зрит жестокие пути Народа, преступное богохульство самой принадлежности к племени скюльвендов, к людям, уже рождающимся проклятыми, лицезреет всю бесноватую дикость их бытия, видит руку, скользящую в тени раздвинутых бедер…
Демон насмешливо фыркает.
– Все тот же философ! Все так же треплешь языком, чтобы вернуть себе то, что отдал собственными руками.
И ярко пылающая ненависть – ничего подобного раньше ей встречать не доводилось, душное пламя, затмевающее даже тот огонь, что тлел в душе лорда Косотера, которого никогда не заботили муки тех, кого он терзал и убивал.
– Я лишь знаю, – ровно говорит Ахкеймион, – что миру приходит конец…
Найюр урс Скиоата был убийцей, бросавшимся на своих жертв, готовым хрипеть и визжать вместе с ними…
– Второй Апокалипсис вокруг нас!
…чтобы ближе сойтись с сутью своей ужасающей силы…
Скюльвендский Король Племен глумливо смеется.
– И ты страшишься – а вдруг Анасуримбор и вправду твой спаситель! Вдруг его Ордалия может уберечь мир от гибели!
…чтобы сделать кусочек сущего своим доменом, своим суррогатным миром…
– Я должен знать наверняка. Я не могу ри-рисковать…
– Лжец! Ты же готов прикончить его! Ты затаив дыхание склоняешься над алтарем, который возвел из запылившихся свитков, но при этом от тебя так и смердит отмщением. Ты насквозь провонял им! Ты хотел бы закрыть его глаза – так же как и я!
Старый волшебник стоит, ошеломленный, тревога в нем борется с неверием. Пламя костра извивается и хохочет, где-то в его чреве потрескивают угли, громко и гулко, словно кости, ломающиеся прямо внутри плоти.
– И что же ты ответил на призыв Голготтерата? – вопрошает Ахкеймион. – Спешишь на подмогу Консульту?
Король Племен весь, целиком, обращается в шумящие языки пламени, и Мимара наконец видит его лицо, словно само сущее захотело, чтобы она узрела это. Высокие скулы, массивная челюсть, нависающие брови, шрамы, подобные собравшейся складками коже. Он так же стар, как Ахкеймион, но намного жестче его, так, словно он слишком ревностно пестует свою мощь, обладая волей чересчур неукротимой, чтобы уступить хоть малую толику, отказаться хоть от чего-то, кроме излишков и слабостей, свойственных юности.
Он сплевывает, повернувшись к пламени, притягивающему его взгляд, как бедра девственницы.
– Да гори они все огнем!
– И ты действительно веришь, что сам уцелеешь? – кричит Ахкеймион его силуэту. – Глупец! Ты воображаешь, что Консульт станет терпеть скюльвен?..
Оплеуха внезапна и быстра. Ахкеймион валится во тьму, словно рухнувший с неба воздушный змей.
– Ты что, решил, что у нас тут что-то вроде воссоединения? – кричит Найюр урс Скиоата упавшему. – Встреча старых друзей?
Мимара скорее чувствует, чем видит, как он пинает Ахкеймиона в лицо. Вспышка ужаса.
– Это не благоволение твоей сраной Блудницы-судьбы! Ты не из Народа!
Король Племен выдергивает Ахкеймиона из чернильного омута, и она видит их…
Его свазонды.
Он подтаскивает и воздевает колдуна вверх так, чтобы держать его прямо перед собой, и высоко поднимает вторую руку.
– Зачем? Зачем ты явился сюда, Друз Ахкеймион? Зачем потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг? Скажи мне, что заставляет человека бросать палочки на чрево его беременной бабы?
Шрамы, числом больше, чем у Выжившего, но нанесенные в ритуальных целях, порезы, сделанные с болезненной аккуратностью и настойчивостью. И созерцаемые Оком…
– Чтобы узнать правду! – кричит волшебник окровавленным ртом.
…они дымятся.
– Правду? – Насмешливый оскал. – Это какую? Вроде той, что он делает из народов и Школ свои игрушки? Или той, что затрахал вусмерть твою жену?
– Нет!
Найюр лишь гогочет:
– Даже после всех этих лет он все еще держит тебя в своем кармане, словно дохлую мышь.
– Нет!
Дымящееся сплетение, сияющее, как раскаленные угли…
– Ненависть… Да… Ты не видишь этого, потому что все еще слаб. Ты не видишь этого, потому что все еще жив, – он прижимает два толстых пальца к своему виску, – здесь… Ясный взор изменяет тебе, и поэтому ты выдумываешь какие-то оправдания, прикрываешься неведением, рассказываешь сказки! Ты прячешься от истины, которая звучит в твоем голосе, скрываешься за дурацкими отговорками, стремишься как-то очистить себя. Но я-то вижу это четко и ясно – так же ясно, как видят дуниане. Ненависть, Заветник! Ненависть привела тебя сюда!
…дымящееся… сочащееся муками и исходящее воплями. Наследие бесчисленных битв, обернутое тьмой глубочайшей ночи, мантия, сотканная из украденных душ.
– Да, я ненавижу! – кричит Ахкеймион, плюясь и харкая кровью. – Не отрицаю! Я ненавижу Келлхуса – это так! Но моя ненависть к Консульту еще сильнее!
Король варваров отпускает его.
– А что насчет обид и оскорблений, нанесенных тебе самому? – давит Ахкеймион. – Что насчет Сарцелла? Шпиона-оборотня, убившего Серве? Твою наложницу? Твою добычу?
Кажется, что эти слова уязвляют варвара так, будто его ножом ударили в горло.
– И кто из нас мышь в чьем-то кармане? – продолжает Ахкеймион с желчной яростью в голосе. Кровь струей течет из его носа, собираясь сгустками и путаясь в бороде. – Кто из нас дешевка?
Огромная черная фигура разглядывает его.
Увенчанный рогами и исходящий дымом образ души, еще живущей на свете, но уже ставшей Князем Преисподней.
– При чем тут дешевка, – скрипит он, – если это они делают то, что я им скажу?
На один удар сердца она действительно готова поверить, что величие и могущество скюльвендской злобы на самом деле простираются столь далеко. Ахкеймион не может видеть того, что видит она, и тем не менее кажется, он тоже знает, понимает какой-то сумрачностью своего сердца, что стоящий перед ним человек есть нечто намного большее, чем обломок самого себя. Что он скорее могучий осколок… что он обладал бы душой подлинного героя, если бы не Анасуримбор Моэнгхус…
Если бы не дунианин.
– Но что же будет со всем миром? – протестует волшебник.
– С миром? Пф-ф-ф! Да гори он огнем! Пусть младенцы висят на деревьях, как листья! Пусть вопли ваших городов взовьются до небес и расколют их вдребезги!
– Но как ты можешь?..
– Моя воля должна свершиться! – вопит варвар. – Анасуримбор Келлхус поперхнется моим ножом. Я вырежу из его груди ту кишку, что он зовет своим сердцем.
– И это все? – кричит в ответ Ахкеймион. – Найюр урс Скиоата, Укротитель Коней и Мужей! Раб Консульта.
Король Племен бьет Ахкеймиона так, что тот вновь оказывается распростертым на земле.
– Я позволил бы тебе еще пожить, колдун! – гремит он, опять вытягивая несчастного старика из темноты.
Она замечает лицо Ахкеймиона, отчаянно пытающегося глотнуть воздуха – подобно тонущему путешественнику меж двух океанских валов…
Паника, словно тысяча крошечных коготков, царапает и скребет ее сердце.
– Я бы пощадил твою сучку, – рычит король варваров, – твоего нерожденного ребенка…
Она слышит собственный крик:
– Ты!..
Изумление заставляет этот напоенный тьмой и горящим жиром мир на миг замереть.
– Ты не из Народа!
Она не чувствует своего лица, но с мучительной ясностью чует их, хоры, Слезы самого Бога, висящие во тьме, подобные свинцовым шарикам, заставляющим покрываться рябью сырую ткань мироздания. Дюжина маленьких прорех в ткани сущего.
Найюр урс Скиоата, отвернувшись от распростертого колдуна, теперь воздвигается перед ней, тень, подобная нависшей гранитной скале, обрамленной пляшущим белым пламенем, плоть, полыхающая адским огнем. Сама ночь рычит и дивится.
– Всю свою жизнь! – вопит она. – Ты слишком много думал!
И вновь видение раскаленной топки…
– Всю! Свою! Жизнь!
Око закрывается, и нахлынувший ужас наполняет Мимару. Ее взгляд мечется от громадной тени к жуткой лошади и ее всаднику, висящим на кольях, и к Маураксу, сидящему подле этой выставленной напоказ мертвечины. Она замирает…
– Да, – рокочет скюльвенд, – ты напомнила мне ее…
Мауракса, понимает она, нет более. На его месте сидит женщина. Льняные волосы, длинные и сияющие, струятся в свете костра, окутанные тенями.
– Эсменет… Да. Я помню.
Имя это действует словно пощечина, но Найюр уже смотрит мимо.
– Взгляни на меня, мальчик.
Потрясение. Она совсем забыла о мальчишке.
Скюльвендский Король Племен возвышается над ними обоими, его тень охватывает их целиком. Она разглядывает жестокую маску, застывшую на его лице, видит смутные оттенки чувств, замечает, как он пытается проморгаться, словно наркоман, выползший из опиумной ямы.
– Найюр! – слышит она крик Ахкеймиона. – Скюльвенд!
Король варваров протягивает свою огрубевшую, словно бы чешуйчатую, руку к детской щеке. Мальчик даже не вздрагивает, когда огромный палец вдавливает кожу. Он лишь смотрит на скюльвенда, как смотрит всегда и на все – с мягким, внимательным, всеразоблачающим любопытством.