– Ишуаль, – слышит она срывающийся выдох Найюра.
Король Племен поворачивается, чтобы посовещаться с вещью, что была Маураксом, но стала теперь прекрасной норсирайской девушкой.
Серве, понимает Мимара. Другая жена ее приемного отца.
С тех пор как она сбежала с Андиаминских Высот, ей довелось повидать немало странного и даже нелепого. Ей повстречалось больше сущих несуразностей, больше оскорблений природы и непристойностей, чем она смогла бы сосчитать. Сама ее душа, казалась, погребена под скопищем беснующейся мерзости. Но ничто из встреченного и увиденного не зацепило ее так, как эта вещь… Серве.
В Момемне Серве была лишь частичкой династической легенды, лишь духом, тесно связанным с тем безумным театром, что звался Анасуримборами. А еще она была оружием – и постыдным. Мимара частенько использовала это оружие в спорах с матерью – почему бы и нет, раз это имя изобличало святую императрицу как мошенницу? Мертвые, пребывая лишь в минувшем и помыслах, всегда целомудреннее и чище. Будучи живой женой Келлхуса, Анасуримбор Эсменет не могла не быть женою падшей.
Ликовала ли ты, наблюдая за ней, распятой и гниющей, а, мама? Торжествовала ли ты, что осталась в живых?
Сколь же свирепые слова мы извергаем из наших уст, когда хлещем розгами, замоченными в собственных ранах.
Не говоря ни слова, Науюр урс Скиоата пропадает во мраке, покинув ложбину и оставив их с Маураксом-Серве.
Поэты-заудуньяни величали ее Светом Мира. Ибо она погибла за все безвинное человечество. Казалось издевательством и святотатством, что оборотень может носить ее прекрасные черты как одежду.
Все трое в оцепенении наблюдают, как фальшивка, притворяющаяся женщиной, начинает вылаивать в ночь распоряжения и приказы на диковинном языке скюльвендов – одновременно колюще-резком, как кремень, и вкрадчиво-скользком, как только что содранная с горячей плоти кожа. Воины с исполосованными свазондами руками устремляются куда-то через испещренное коварными неровностями маленькое плато. Лучников с хорами отослали прочь – факт, который лишь порадовал бы Мимару, если бы не всеоскверняющее присутствие Серве и не Безделушка, сокрытая у ее брюха.
Таща за собой мальчишку и бросая вокруг взгляды, полные испуга и замешательства, она выводит Ахкеймиона поближе к свету и пытается остановить кровь, струящуюся из его разбитых губ.
– Он еще не закончил с нами, – бормочет волшебник. – Говорить буду я.
– Собираешься сделать так, чтобы нас всех тут поубивали?
Доброе старое лицо темнеет.
– Ты не знаешь его, Мимара.
– Легендарного Найюра урс Скиоату? – Она добродушно усмехается. – Думаю, я знаю его лучше, чем кто-либо.
– Но как?.. – начинает он свою обычную стариковскую брань, но сбивается, заметив проблеск Истины, сияющий в ее взгляде. Он начинает понимать Око и принимать его откровения. – Тогда еще важнее, чтобы ты помалкивала, – говорит он, сплевывая сгусток крови в темноту.
Она замирает, внезапно осознав, что Друз Ахкеймион никогда не понимал Око до конца. Да и как бы он мог, адепт Школы – хуже того, волшебник, – один из тех, кто творит разрушительные чудеса движениями своего разума и дыханием? Он всегда будет стремиться, всегда бороться, полагая, что все происходящее зависит от человеческой воли, является следствием чьих-то действий.
Она замечает, что мальчик внимательно наблюдает за ними.
– Я знаю, что делаю, – убеждает она волшебника, – а вот что собираешься делать ты?
Его лицо искажается:
– То, что Протат советует делать всем, попавшим на суд безумного короля, – лизать ему ноги.
Ахкеймион отстраняется от суетящейся Мимары, взгляд его уже устремлен на вещь, зовущуюся Серве. Беловолосая мерзость всматривается в них, оставаясь в паре шагов, ее утонченная красота в мерцании света и пляске теней кажется совершенно неотразимой.
– Итак, – обращается к твари старый волшебник, – ты его сторож?
Вещь-Серве скромно улыбается, словно девушка слишком застенчивая, чтобы признаться в собственной страсти.
– Разве я не его рабыня? – воркует оно. – Я могла бы любить и тебя, Чигра.
– И как же ты служишь ему, тварь?
Она поднимает свою белую руку, указывая сквозь сияние пламени на одинокий якш, поставленный на восточном краю плато.
– Так, как все женщины служат героям, – с улыбкой молвит оно.
– Непотребство! – плюется старый волшебник. – Безумие!
Оглянувшись на Мимару и мальчика, он ковыляет к белому якшу.
– Вот что они делают! Как ты не видишь этого? Каждым своим вздохом они сражаются с обстоятельствами, каждым вздохом превозмогают и подчиняют их. Они ходят среди нас, как мы ходим средь псов, и мы воем, когда они швыряют нам объедки, мы визжим и скулим, когда они поднимают на нас руку…
Они заставляют нас любить себя! Заставляют любить!
Она следует за ним, придерживая свой живот, прикрытый золотой чешуей доспеха. Вещь-Серве позволяет Ахкеймиону идти куда ему вздумается, но ступает рядом с Мимарой. Несмотря на то что они шагают во весь рост, шпион-оборотень бросает взгляд лишь на ее раздутый живот, в остальном не обращая на нее никакого внимания. Мимара же размышляет об извращенной мерзости, носящей, ухватив и сжав своими челюстями, лик той, что мертва уже двадцать лет.
Столько чудес, малыш…
Внутри шатра еще мрачнее, чем снаружи, – скорее из-за варварской обстановки, чем из-за недостатка света. Стелющееся по земле пламя костра, обложенного кругом почерневших камней, сияет по центру. В походных палатках королей Трех Морей всегда присутствовали роскошные вещи – наиважнейший признак положения и власти, но в якше Найюра, Укротителя Коней и Мужей, Мимара не видит ничего, что могло бы служить в этом качестве. Лишь подушки из сложенного и прошитого войлока, разбросанные на окружающих очаг кошмах, выдают хоть какую-то уступку хозяина якша собственному удобству. И нет никаких украшений, если, конечно, не считать таковым бунчук из лошадиных хвостов, поражающий Мимару своими космами. Пучки соломы аккуратно, подобно пирожкам, расставлены у южной стены. Дрова грудами свалены вдоль северной. Нимилевый хауберк, кианский шлем, круглый щит и колчан развешаны на конопляных веревках напротив входа. Седло с высокими луками лежит слева. Якш установлен на скошенном, покрытом рытвинами склоне, отчего кажется, будто они все стоят на борту перевернувшегося корабля.
Былая она – озлобленная на весь мир имперская принцесса – увидела бы тут лишь захламленное бандитское логово. Но та, былая она, и сама, скорее всего, благоухала бы амброй, а не смердела гнилыми мехами и вонью немытого женского тела. Варварство, размышляет она с нотками черного юмора, варварство давным-давно поглотило всю ее жизнь.
Король Племен – единственное подлинное украшение якша. Он сидит скрестив ноги напротив входа, с противоположной стороны очага. Раздетый до пояса, он видится ей одновременно и сухощавым, и громадным. Темная фигура кажется еще более зловещей из-за озаряющего ее снизу света пламени. Свазонды сплошь покрывают руки и тело Найюра пятнами зарубцевавшейся кожи, похожими на разлившийся по телу воск.
Мы сможем рассказывать тебе такие дивные сказки…
Найюр урс Скиоата ничем не показывает, что заметил их появление. Он созерцает струящийся дым, удерживая на нем неподвижный взгляд, подобный пальцу, погруженному в быстрый поток. Ахкеймион поражает ее тем, что, используя его отвлеченность, шагает прямо к костру и усаживается справа от Найюра, как мог бы сидеть рядом с ним двадцать лет назад, во время Первой Священной войны, когда они делили один очаг. Мимара колеблется, зная еще с тех лет, которые она провела на Андиаминских Высотах, что самонадеянность старого волшебника может быть воспринята как вызов и провокация. Лишь когда вещь-Серве садится слева от своего супруга, Мимара тоже опускается на колени рядом с Ахкеймионом. Мальчик следует их примеру, усевшись напротив нечестивой подделки.
Горящие березовые поленья свистят, извергая шипящий пар из своей влажной сердцевины.
– Ты искал Ишуаль, – говорит скюльвенд с резкой, рубящей интонацией. Его голос даже во время обычного разговора хрипит раскатами грома, гулкими, словно отдаленный звериный рык. Он по-прежнему пристально всматривается в какую-то неопределенную точку над очагом.
– Я бросил ему в лицо твои обвинения сразу после падения Шайме. – Брови старого волшебника лезут на лоб, что происходит всякий раз, когда мысли его охватывает какое-то особенно удивительное воспоминание. – Практически сразу после того как Майтанет короновал его как аспект-императора на высотах Ютерума, перед всеми Великими и Малыми Именами. – Он пристально вглядывается в лицо варвара как бы в поисках одобрения собственной храбрости. – Как легко понять, затем мне пришлось бежать из Трех Морей. Все эти годы я жил в изгнании, размышляя о произошедшем, о пророчествах и пытаясь найти хоть какие-то подсказки об Ишуали в своих Снах. Истина о том, кем является человек, рассуждал я, заключается в его происхождении.
Ей трудно сосредоточиться на Найюре, несмотря на его всеподавляющее присутствие. Образ его супруги, даже оказываясь на периферии зрения, маячит, нависает там смутной опасностью и угрозой. Серве, тезка ее сестры, еще более прекрасная, чем образ, навеянный легендой, подобная юной дочери некого бога…
– Тебе не хватило той правды, что я поведал тебе тогда, в последнюю ночь?
– Нет, – отвечает Ахкеймион, – не хватило.
Плевок Короля Племен шипит в пламени.
– Ты сомневаешься в моей правдивости или в моем рассудке?
Вопрос, от которого у Мимары перехватывает дыхание.
– Ни в том ни в другом, – пожимает плечами старый волшебник, – а лишь в том, как ты все это воспринимаешь.
Король Племен ухмыляется, по-прежнему глядя в пустоту.
– То есть все же в моем рассудке.
– Нет, – уверяет старый волшебник, – я…
– Мир сам по себе способен сделать людей безумцами, – прерывает Найюр, наконец повернув к Ахкеймиону свой безжалостный лик и сверля его взглядом бледно-голубых глаз. – Ты искал Ишуаль, чтобы решить вопрос о моем помешательстве.