Мягкий покров гниющей листвы под ногами. Душный воздух, напоенный запахом леса. Воняющие мускусом воины, плетущиеся где-то сзади. И открывшееся раздолье для долгого бега…
Горящие факелы, качаясь, плыли сквозь черную, рваную завесу зарослей. Воинство скюльвендов превратилось в огромный, подобный муравьиной колонии, организм и теперь, перебирая бесчисленными конечностями, скользило сквозь гниющую лесную подстилку. Когда мальчик менял направление, роящиеся тени мгновенно рассыпались, а затем вновь собирались в единое целое, связанные нитями гортанных команд. Движение вперед замедлилось, хотя ноги его ступали все так же споро. Если сперва он летел подобно брошенному копью, то теперь он порхал, как воробей. Он петлял, постоянно проскальзывая в промежуток, определенный нависшей угрозой или порожденный случайностью. Он видел опоясывающие руки воинов свазонды, мелькающие в свете факелов, взмахи клинков, сияющих лунными отблесками, натянутые и воздетые тугие луки. Множество криков преследовало его по пятам, заставляя прятаться в укрытиях и укромных уголках, которыми изобиловала раскинувшаяся в предгорьях чаща. Слышались мрачные, гневные речи. Щупальца отрядов вытянулись вдоль лесных троп, подчиняясь последней волне приказов и окриков. Мальчик внезапно подался назад, заставляя преследующее его огромное, многоногое существо врезаться в самого себя. Воробей стал досаждающей, мельтешащей мошкой. Он взбирался на деревья, качаясь и прыгая с одной узловатой ветви на другую. Внизу мчались лошади. Он слышал, как стрелы, шипя, проскальзывают сквозь листву, стучат о кору вязов – иногда рядом с ним, но почти всегда где-то далеко позади. Он замечал высматривающие его глаза, искаженные яростью лица. До тех пор пока он имел возможность удивлять скюльвендов и морочить им голову, пока темнота слепила и сбивала их с толку, он мог проходить сквозь их ряды подобно туману и дыму…
Только светловолосая женщина могла бы настичь его.
Та, у которой вместо лица кулаки.
Ахкеймион, казалось, по-прежнему ощущал порывы воздуха, возникшие, когда беглец и его преследователь исчезли снаружи.
– Отзови эту тварь, – тихо сказала Мимара, ошеломленно взирая на Короля Племен.
Найюр откинулся назад и небрежно вытащил из лежавшего позади мешочка небольшое яблоко. Уполовинив его одним укусом, он принялся изучать открывшуюся мякоть – белую, словно толченая известь.
– Отзови эту тварь! – рявкнула Мимара, теперь настойчиво и угрожающе.
– Эта в-вещь! – следом за ней прохрипел старый волшебник. – Скюльвендский дурень! Эта вещь – воплощенный обман! И снаружи, и изнутри! Ложь нагромождали на ложь и соединяли подлогом до тех пор, пока все это не стало глумливой пародией на душу. Найюр! Найюр! Ты спишь с самим Голготтератом! Как ты не видишь?
Варвар схватил колдуна за глотку, поднялся с корточек и одним размашистым движением вздернул его над собой. Ахкеймион пинался, ухватившись за исполосованное предплечье, отчаянно пытаясь как освободить горло, сдавленное его собственным весом, так и держаться подальше от найюровой хоры, оказавшейся чересчур близко к его животу.
– Довольно! – вскричала Мимара.
И, к невероятному изумлению старого волшебника, безумный скюльвенд прислушался к ней и швырнул его на кошму, словно сгнивший пучок соломы. Ахкеймион поднялся на ноги и встал рядом с Мимарой, которая, как и он, могла лишь взирать, озадаченная и пораженная ужасом, как Найюр урс Скиоата, Укротитель Коней и Мужей смеется в манере и нелепой, и безумной – смеется над ним.
Старого мага едва не стошнило. Впервые за сегодняшнюю ночь он по-настоящему уверовал, что сейчас умрет.
– Она! – пролаял Король Племен. – Она видит слишком многое, чтобы по-настоящему узреть хоть что-то! Но ты, колдун, ты и вовсе настоящий дурак! Так тщательно вглядываешься в то, чего увидеть нельзя, что всякий раз бьешься носом о землю у себя под ногами!
Найюр возвышался над двумя взмокшими от пота кетьянцами – невероятный и жуткий с этой своей сеткой из шрамов, сияющих в свете костра.
– Ба! Я преследую лишь свои собственные цели, а мое доверие кому-либо давным-давно развеялось в пыль. Моя добыча принадлежит мне целиком и полностью – за счет того, о чем ты ничего знать не можешь! А как насчет тебя? Что насчет твоей добычи, чурка? – плюнул он в него этим тидонским ругательством, оставшимся, видимо, в его памяти еще с Первой Священной войны. – Как ты сможешь ухватить то, чего не можешь даже увидеть?
– Ты что, собрался перехитрить Консульт? – вскричал Ахкеймион, потрясенный и встревоженный. – Ты это собираешься сделать?
– Я перехитрил дунианина! – проревел безумный скюльвенд. – Я убил одного из них! Нет никого на свете, способного на такое коварство, как я! Моя ненависть и моя ярость ведут меня столь извилистым лабиринтом, что ни одна другая душа не сможет разгадать его.
Старый волшебник и беременная женщина лишь съеживались под этим проявлением всеподавляющей воли, под сочетанием его яростного гнева и телесной мощи.
– Двадцать лет! – гремел он. – Двадцать лет минуло с тех пор, как я проник в твою палатку и, держа твою жизнь на кончиках своих пальцев, поведал тебе всю правду о нем – истинную правду! Двадцать зим утекло талым снегом, и вот ты заявляешься в мой шатер, колдун, – смущенный, растерянный и сбитый с толку. Весь целиком!
Голос безумного скюльвенда скрипел, как жернова, ревел, как пламя.
– Весь без остатка объятый Тьмой, что была прежде!
Он бежал, петляя и кружась, выписывая невероятные кульбиты, извиваясь, подобно змее, пытающейся увернуться от разящих мечей. Все чаще и чаще гудели тетивы тугих луков, все больше яростных стрел свистело вокруг. Казалось, что целое войско собиралось и окружало его до тех пор, пока весь мир не наполнился беснующимся пламенем факелов, буйством и толчеей. Но мальчик уже ощущал близящуюся границу, черту, за которой простиралась во всех направлениях, уходя в беспределье, недоступная для его преследователей гористая пустошь, обещание, манящее одиночеством и свободой…
Всего один поворот.
Он остановился бы там отдохнуть, сделал бы паузу – настолько сильна была его уверенность в неуязвимости, которую он сумел бы там получить. А затем, создав из слепоты и невежества врагов непроницаемый и необоримый доспех, он вернулся бы назад, чтобы вновь обрести своих спутников.
Если бы не эта женщина, эта… штука. Мчащаяся следом за ним, как шелковый лоскут, очутившийся в бушующей буре. Настигающая его.
И он снова ринулся сквозь темную чащу. Теснились вокруг корявые вязы, смыкались заросли орешника, преграждали путь разбитые скалы. Но она все еще настигала его. И он резко ускорил свой бег, жертвуя оставшимися запасами сил ради проворства.
Лиственный полог редел. Сквозь чернеющие ветви прорывалась, вскипая звездами, необъятность ночного неба, открывая взору укутанные во мрак предгорья. Скалы и деревья, возникая из окружающей тьмы, неслись навстречу, словно щепки в бурном потоке, чтобы тут же кануть в небытие за его плечами.
Но она по-прежнему настигала его.
В своей жизни ему уже приходилось убегать вот так вот – спасая свою жизнь. Одиннадцать раз. И хотя слепящая тьма Тысячи Тысяч Залов и была абсолютной, в его воспоминаниях они полнились серебром пронзительных визгов и воплей, которые скользили и вились, словно рыбьи косяки в глубинах вод, мгновенно и бездумно делились и дробились, чтобы всякий раз наполнить собой ветвящиеся проходы и коридоры и, настигнув его, наконец рассыпаться звенящими брызгами, превратившись в бесчисленных жалких созданий.
Первые семь раз он, как мартышка, цеплялся за спину Выжившего, несся во тьме, повиснув на нем и вопя во весь голос от наполнявшего его ликования, радуясь жизни, ощущая свистящий в ушах ветер, чувствуя, как что-то хватает его за одежду и тут же разлетается кровавыми брызгами.
Присущая Выжившему необоримая мощь была каким-то неоспоримым законом этого мира, не требующим даже размышления. Вроде знания о том, что брошенные предметы падают вниз. Выживший побеждал, одолевал – всех, всегда и всюду. Мальчику и в голову не могло прийти, что они сами однажды могут оказаться побежденными, могут уступить бешеному напору беснующихся созданий. Но ему не могло прийти в голову и то, что однажды Визжащие вдруг истощатся, а затем пропадут вовсе и их последние звенящие серебром крики канут в небытие, растворившись во тьме лабиринта. Ему не могло прийти в голову и то, что на свете есть такая штука, как солнце.
Выживший выживал – всегда.
Выживший защищал и хранил его от опасностей.
Неужели поэтому его безумие и усилилось?
Лес проносился мимо, сплетаясь в запутанные, темные очертания, а затем исчезая в небытии…
Она бежала быстрее, эта светловолосая вещь. Она была более сильным ветром. Чтобы понять это, мальчику достаточно было лишь прислушаться к частящему ритму ее стремительного бега – там, в ночи у себя за спиной…
Он сам не заметил, как заплакал. Он никогда не делал этого раньше. Он не понимал, что за чувство охватило его, хотя множество раз видел его отражение на лицах старика и его беременной женщины.
И никогда у Выжившего.
– Я слышу, как ты скулишь! – взвизгнуло оно на дунианском языке, пытаясь задеть его честь, которая была для него пустым звуком.
Проносились мимо деревья и скалы, замшелые камни, угрожающие утесы воздвигались, нависали сбоку. Вещь повелевает Фюзисом – сомнений тут быть не может. Лишь Логос – его убежище…
Логос на его стороне.
Все было просто… или могло бы стать таковым.
– Я чую твой страх!
Мальчик бросился к утесам. Страх? – удивилась какая-то часть его.
Нет. Никакого страха.
Может, ярость?
Вещь-Серве возвратилась, прихрамывая, к белому якшу, стоявшему все там же, хотя наступивший рассвет заставил его белоснежные стены ярко сиять.
Найюр урс Скиоата, жесточайший из людей, ожидал внутри.
Какое-то время они молча разглядывали друг друга – человек и его чудовищный любовник.