– Что ж… – молвил лукавый чародей, – можешь в таком случае ждать, пока Бог Богов лично низойдет, чтобы спасти тебя.
– Что ты хочешь сказать? – возопил Пройас, уже плохо соображавший от страха. Под ногами его лязгали челюстями двадцать локтей высоты, кора начинала жалить ладони.
– Или… – начал Акка, делая эффектную паузу.
– Что или?
Друз Ахкеймион пошире развел перепачканные чернилами пальцы, и Пройас заметил, что ногти свои он отгрызал, а не стриг.
– Ты можешь принять протянутую Им руку.
Взгляд чародея был полон любви, отцовской, разлитой по бутылям и закупоренной. Пройас никогда не признал бы, что ощутил пламя любви в то мгновение, и всегда стремился забыть его, как старался забыть свои плотские позорища.
И он осмелился поднять руку, перенести весь свой вес на другую, обламывая ветвь…
Он не помнил, как удар о землю лишил его сознания. Однако лубок свой получил – если не на душу, то на левую ногу. Все говорили, что выжил он чудом. Мать рассказала ему, что, когда он упал, Ахкеймион кричал громче, чем она сама. В последующие годы многие из благородных подражали этому крику, когда чародей проплывал мимо…
Но ни он, ни Ахкеймион никогда не упоминали об этом разговоре.
И теперь он снова упал.
Пройас брел, оступаясь, через мешанину шайгекских палаток, мимо балдахинов антанамеранцев, мимо острых деревянных каркасов шатров куригальдеров. Вокруг почти никого не было, поэтому он мог не скрывать своих чувств. Тем не менее осознание непотребства и паскудства собственного вида всякий раз возникало, когда он приближался к потрепанному шатру какого-нибудь лорда. Стыд и… злорадство. Что произошло? Что происходило? Он захихикал. Ему казалось, что сердце его загорится, вспыхнет открытым пламенем при малейшем упоминании о том, что случилось!
Блудница-судьба улыбнулась экзальт-генералу, ибо ни одна душа не попалась ему навстречу.
Звезды усыпали пылью черное нутро пустоты. Ордалия простиралась на весь видимый мир под небом, мозаикой, вписанной в контуры местности, каждое ополчение кубиком смальты ложилось в лабиринт троп. Все вокруг теперь казалось Пройасу безумием: груды частей тел шранков, особенно их кривые ладони и мозолистые ступни, а также несчетные варианты Кругораспятия: золотые, алые, черные как смола. Все это выглядело… хрупким, ненастоящим, скроенным из бурлящего блуда, как если бы за той Ордалией, которую он видел собственными глазами, располагалась бо́льшая и подлинная. Он ощущал, что на этих ночных просторах рассыпаны остатки воинства более коренного, глубинного, не воспринимающего благочестивых указов и праведных заявлений, связанного воедино не более чем общими низменными потребностями.
Я…
Звериное нетерпение.
Он съежился в овражке и немного поплакал, ощущая тошноту от воспоминаний и запаха человеческих испражнений.
Я брошен и одинок.
Вера лежит в основе всего, и истиной этой Пройас скорее жил, чем промерял ее глубины. В ней основа бытия человека, предмет слишком многотрудный, чтобы не ломать его и не делить на части под разными именами: «любовь» как союз разлученных душ, «логика» как союз несогласованных претензий, «истина» как союз желания и обстоятельств…
«Желания», когда оно тянется и ищет.
Все, что я знал…
Он привалился спиной к каменистой почве, в крохотном уголке, в одиночестве, в темноте, хрипя, сокрушенный горем, терзаемый страхом и воспоминаниями.
Ложь.
С восходом, подумал он, налетят мухи.
Энатпанейская часть лагеря представляла собой людный хаос, рассыпавшийся по ложбинам и пригоркам, выделяющийся разве что смесью грубых и прочных галеотских шатров с павильонами настоящих энатпанейцев, разбросанными кхиргви в беспорядке. Он нашел шатер Саубона раньше, чем понял, что ищет его. Красные львы на парусиновых стенках казались черными в бездушном свете Гвоздя Небес. Отблеск золотого света на пологе входа ободрил экзальт-генерала, хотя ему еще надлежало понять, что именно привело его к этому шатру.
Учитывая общую нехватку топлива, жечь костры после обеденной стражи было запрещено. Тем не менее трое людей, рыцарей Льва Пустыни, если судить по грязным сюрко, склонялись к небольшому костерку, разложенному в нескольких шагах от входа в шатер, прямо как мальчишки, капающие воском на муравьев. Пройас немедленно узнал в этой троице капитанов Саубона: его меченосца, Типиля Мепиро, крохотного амотийца, известного своей чрезвычайной удачливостью в поединках; его могучего щитоносца, куригалдера Юстера Скраула, тощего заику, прозванного Бардом за прорезающееся на поле брани красноречие, и его же прославленного копьеносца, Турхига Богуяра, рыжеволосого воителя холька, самым очевидным образом происходящего никак не меньше чем от самого Эрьелка Разорителя.
Нечто в их поведении – косые взгляды, согнутые спины – встревожило Пройаса.
– Что здесь происходит?
Даже их реакция на его вопрос была подозрительной – то, как они переглянулись, словно за пределами их небольшого кружка не могло существовать никакой другой власти.
Голова шранка поблескивала на коленях огромного воина-холька.
– Я спросил, – с внезапным остервенением проговорил Пройас, – что здесь происходит?
Все трое повернулись к нему, словно на каком-то шарнире. Закон требовал, чтобы капитаны пали «на лице свое»; однако они вперили в него дышащие убийством взгляды. Богуяр прикрыл тряпкой свой неаппетитный трофей. Рыцари Льва Пустыни были известны отсутствием хороших манер: некоторые называли их «бандитами Саубона». Если все короли-верующие строили свои дворы из камней, рожденных в благородной касте, Саубон, так и не простивший Блудницу за то, что она сделала его седьмым сыном старого ублюдка Эрьеата, был вынужден копать в канаве.
– Закон ждет вашего отв…
Из палатки прогудел могучий и знакомый голос, принадлежащий самому Льву Пустыни.
– Пройас? Что ты делаешь здесь?
Саубон появился из-за полога: седеющие волосы примяты шлемом, голый торс, нижняя часть тела в исподнем.
– Я пришел совещаться с тобою, брат мой, – сказал Пройас, едва взглянув на Саубона. – Однако эти псы…
– Ответят передо мной, – отрезал Саубон, подцепляя длинной рукой полог своего шатра. – Каждый из нас идет по жизни собственным путем.
– И они предпочли избрать путь кнута, – ровным тоном проговорил Пройас, глядя на Саубона, в жесткой, присущей Новой империи манере. Не допускающей исключений. Во всяком случае, привычка командовать еще не оставила его.
Король Карасканда пробормотал какое-то галеотское ругательство. Мепиро, Скраул и Богуяр наблюдали за происходящим как обнаглевшие сыновья слишком заботливого и беспринципного папаши. Однако в своей заносчивости – или, точнее, в нежелании скрыть ее – они переступили грань допустимого, и этого уже было довольно. Хмурое выражение на лице Саубона сменилось отстраненным. Они преувеличили собственные возможности, и Пройас с известным удовлетворением отметил, как скисли все три физиономии.
Забыв о прикрытой тряпочкой голове, трое оруженосцев уткнулись лбами в плотно утрамбованную землю. Костерок их заморгал, якобы из-за отсутствия внимания, затрещал…
Пройас впервые удивился, как хорошо видит теперь в темноте.
Откуда явилась такая способность?
– Входи, – позвал его Саубон, приглашая к откинутому пологу. – С законом они познакомятся завтра. Уверяю тебя, брат.
В отношениях с подчиненными благородные кетьянцы держались более отстраненно по сравнению с равными им по рангу норсираями. Вассалы, обретшие видимость в результате какого-нибудь правонарушения, становились невидимыми сразу после наказания. Никаких просьб, никаких проявлений покаяния или доказательств невиновности. И если дело не имело общественного или церемониального значения, никакого злорадства, никаких издевательских заявлений.
Тем не менее Пройас остановился над распростершимися на земле рыцарями, одновременно смущенный и дрожащий от ярости.
Саубон хмуро взирал на его нерешительность, однако ничего не сказал.
Взволнованный и недовольный собой, Пройас миновал собрата и оказался в ярко освещенном шатре, полностью лишившись той уверенности, которую ощущал всего за несколько мгновений до этого. Бледный свет карабкался вверх по полотнищам парусины, запятнанным жизнью и изношенным непогодой настолько, что теперь они напоминали карты, с которых соскребли названия, а потом еще и постирали. Нечто похожее на Зеум нависало над светильником, оставленным возле простой постели. Нильнамеш был пронзен центральным столбом. Полом служила мертвая утоптанная земля, в золотистом сумраке обитали только самые необходимые вещи. Застоявшийся воздух пах потом, бараниной и гнилым сеном. Под двумя висячими светильниками кротко замер светловолосый юноша, не бородатый и не безбородый.
Пройдя мимо Пройаса, Саубон рявкнул: «Уйди!» – и юноша немедленно ретировался. Коротко простонав, воинственный галеот тяжело опустился на ложе, бросил беглый взгляд на Пройаса, опустил лицо к широкому тазу, стоявшему между ног, и плеснул воды себе на щеки и лоб.
– Значит, ты снова был у него, – проговорил он моргая. – Это заметно.
Пройас стоял, не произнося ни слова, не зная, почему он пришел в этот шатер.
Саубон хмуро посмотрел на гостя. Рассеянным движением взял лежащую рядом тряпку и принялся растирать грудь и бороду. А потом кивнул в сторону блюда с серым мясом, стоявшего на походном столике справа от Пройаса.
– Т-ты… – запинаясь, проговорил король Конрии, – т-ты говорил мне, что он сказал тебе правду.
Внимательный взгляд.
– Ну да.
– Значит, он сказал тебе, что он не… э…
Саубон провел полотенцем по лицу.
– Он сказал мне, что он какой-то там дунианин.
– И что все это было результатом огромного… расчета.
– Ну да. Тысячекратная Мысль.
Казалось, что фонари должны вот-вот погаснуть из-за отсутствия воздуха.
– Значит, ты знал! – воскликнул Пройас. – Но как? Как ты можешь в таком случае оставаться настолько…