– Да, – слышит она собственный голос. – Они…
Похожи на людей не более чем дуниане.
В войне света и тени, где-то на краю поля зрения, она видит старого волшебника, с немой тревогой глядящего на нее.
Она поворачивается к нему спиной, подхватывает руками живот.
Око открывается…
Головокружительное мгновение. Видение спорит с видением, мир резкий – грани, песок. И другой мир – молочный, противоборство углов, пробуждение предметов, давно скрываемых.
И она видит это – Суждение, неоспоримое и абсолютное, кровоточащее, словно краска просачивается сквозь мешковину мироздания. Она видит, и мир становится свитком законника, и ей остается только читать…
Проклятье.
Тот зазубренный меч, что у входа: она видит движения рук, прежде сжимавших его гарду, видит, как разваливается плоть под его ударом, видит стремительный выпад острия, слышит визгливый мяв бездушных жертв этого оружия, видит блистающее совершенство линий, вычерчиваемых им в подземном мраке.
Незримая ладонь ложится на ее щеку, поворачивает ее голову, заставляет смотреть на то, чего она видеть не хочет…
Мучения матерей-китих.
Если сравнивать мужчин и женщин, последние наделены меньшей душой. Всякий раз, когда раскрывается Око, она видит как факт то, что женщинам подобает подчиняться требованиям мужчин, пока требования эти остаются праведными. Рождать сыновей. Не подымать глаз. Оказывать помощь. Дело женщины – давать. Так было всегда, с тех пор как Омраин нагой восстала из пыли и окунулась в ветер. С тех пор как Эсменет стала опорой сурового Ангешраэля.
Но тот ужас, который открывает перед ней Око…
Поза девственницы перед соитием, приданная им с непристойным равнодушием насекомого. Клубневидная плоть, что была для них не более чем трепещущей клеткой. Женщины, превращенные в чудовищные орудия деторождения, в оболочку матки.
Горе. Охи и стоны. Визг и мяуканье. Лишенные человечности мужчины, предельно бессердечные и бесчувственные, являющиеся к ним. Движения бедер и гениталий. Животное совокупление, сведенное к своей предельной основе – сдаиванию семени…
Садизм без намерения. Жестокость – предельная жестокость – без малейшего желания причинить страдания.
Зло, превзойти которое могут только инхорои.
И уже отводя глаза, она видит, что преступление это – не отклонение, но скорее неизбежное и предельное следствие того, что правит целым. Повсюду, куда она смотрит с ранящей сердце болью, видно одно и то же… словно кровоподтеки на нежной коже мира. Мастерство. Лукавство. Изобретательный ум. Властный, лишенный сочувствия или смирения.
И воля – нечестивая в сути своей. Безумное стремление сделаться Богом.
В трепете она слышит собственный вздох:
– Акка… ты-ты-ы-ы…
Она умолкает, пытаясь вернуть влагу пересохшему рту. Слезы текут по ее щекам.
– Ты был прав.
И когда она говорит это, часть ее все еще упирается – часть, которая знает, насколько отчаянно стремился он услышать эти слова.
Святость не имеет ничего общего с устремлениями людей. A их потребности она отрицает начисто. Святость в любой ситуации требует от смертных отречения от своих замыслов, возлагает на них бремя трудное, даже губительное. Святость есть путь обходов и объездов, даже тупиков. Путь, карающий последовавших по нему.
– Что ты там говоришь? – скрипит старик.
Она моргает, моргает снова, однако Око отказывается закрываться. Она видит катящиеся головы, жующие рты. Матери-китихи, безъязыкие, вопиющие… И тощие мужчины, сгорбившиеся, как испражняющиеся псы.
Она видит невыразимую мерзость, которая и составляет Кратчайший Путь.
– Это место… дуниане… о-они… Они зло…
Она поворачивается к нему, замечает ужас, рождающийся за потемневшим лицом.
– Ты-ты… – спрашивает он тоненьким голоском, – ты видишь это?
Грохот сотрясает ее, гром, слышимый не ушами. Внешняя часть ее чернеет, загоняя остальное внутрь себя. Ощущения съеживаются… а потом расцветают в пропорции титанической и абсурдной. И вдруг она видит его, своего отчима, Анасуримбора Келлхуса I, святого аспект-императора, на высоком престоле, облаченного в ярость и тьму, – раковую опухоль, поразившую дальние уголки мира…
Воплощение Рока.
Тут она постигает суть ужаса, поразившего старого волшебника. Дунианин правит миром – дунианин!
Она отшатывается, как от удара, такой внезапной, такой абсолютной становится отдача этого понимания. Шеорская кольчуга, всегда удивлявшая ее своей таинственной легкостью, вдруг свинцовой тяжестью давит на плечи.
Ибо доселе Момемн оставался лучезарной вершиной, средоточием, изливавшим свет на сумрачные окраины империи. Невзирая на всю ее ненависть, он всегда казался Мимаре и источником власти, и самой властью – ибо сердцу всегда присуща потребность делать своим домом собственную меру мер. Но теперь он пульсировал жутким смыслом, полным липкой мерзкой черноты, прокаженным отражением Голготтерата, еще одним пятном, легшим на карту мира.
– Моя мать! – вскрикивает она, увидев ее мерцающей свечой посреди опускающейся тьмы. – Акка! Мы должны отыскать ее! И предупредить!
Старый колдун застыл на месте с открытым ртом, ошеломленный – как будто потрясенный видением расплаты – своим проклятием, отразившимся в Оке Судии. Повсюду, куда ни глянь, мучения и терзания, разлетающиеся как камни, выброшенные из пекла. Неужели весь мир обречен стать преисподней?
Она пытается сморгнуть Око со своих глаз – безрезультатно, и обнаруживает, что лезет в кисет. Так давно в последний раз что-то абстрактное могло пронзить умиротворяющую пелену квирри.
Волшебник прав. Весь мир… Весь мир уже болтается на виселице.
Еще один взмах, и переломится его шея.
– Чт-что? – мямлит перед ней проклятая душа. – Что ты говоришь?
Тут Око закрывается, и суждение о вещах убегает за пределы зрения, исчезает в небытии. Реальность Друза Ахкеймиона затмевает ценности, и она видит его – взволнованного, согбенного годами, разбитого жизнью, отданной чародейскому бунту. Он держит ее за плечи, прижимает к себе, невзирая на близость ее хоры к собственной груди. Слезы текут по его морщинистым щекам.
– Око… – она задыхается.
– Да? Да?
И тут она видит за его потертым плечом тень, пробирающуюся между наваленных камней. Бледную. Маленькую.
Шранк?
Она шикает в тревоге. Старый волшебник встревоженно взирает из-под кустистых бровей.
– Там… – шепчет она, указывая на щель между полными костей саркофагами.
Волшебник вглядывается в грозящий опасностью мрак. Ловким движением пальцев посылает суриллическую точку поглубже в недра подземного покоя. От пляски теней у Мимары кружится голова.
Оба они замечают эту фигуру, сердца их покоряются одному и тому же ужасу. Они видят: блеснули глаза, на лице отразилось легкое удивление.
Это не шранк.
Мальчик… мальчик, из-за обритой наголо головы похожий на Ниль’гиккаса.
– Хиера? – спрашивает он, абсолютно не смущаясь неожиданной встречей. – Слаус та хейра́ас?
Слова терзают слух старого колдуна, насколько давно приходилось ему слышать этот язык вне собственных Снов.
– Где? – спросил мальчик. – Где твой фонарь?
Ахкеймион даже узнал эту особую интонацию – пришедшую из прошлого, отделенного от настоящего двадцатью годами, а не двумя тысячами лет. Ребенок говорил по-куниюрски… Но не в древней манере, а так, как говорил когда-то Анасуримбор Келлхус.
Этот ребенок – дунианин.
Ахкеймион сглотнул.
– И-иди сюда, – позвал он, пытаясь преодолеть разящий ужас и смятение, сжавшие его горло. – Мы тебе ничем не угрожаем.
Ребенок распрямился, оставив бесполезную позу, вышел из-за саркофага, прикрывавшего его от глаз незваных гостей. На нем была шерстяная мужская рубаха из серой ткани, подогнанная по фигуре и перепоясанная. Стройный паренек, судя по всему, высокий не по годам. Он с интересом воззрился на суриллическую точку над головой, протянул к ней ладони, словно проверяя, не станет ли свет осыпаться капельками. На правой руке у него не хватало трех пальцев, большой и указательный выглядели как крабья клешня.
Он повернулся, оценивая пришельцев.
– Вы говорите на нашем языке, – кротко сказал ребенок.
Ахкеймион смотрел на него не моргая.
– Нет, дитя. Это ты говоришь на моем языке.
Сесть. Вот что нужно старикам, когда мир докучает им. Оставить в стороне всякую суету, воспринимать его по частям и частицам, а не стараться ухватить целиком. Сесть. И отдышаться, пока думаешь.
Мимара нашла для него жуткий ответ. За несколько ударов сердца она подтвердила страхи всей его жизни. Однако взамен он мог предложить лишь бездумное непонимание. Запинающуюся нерешительность, подчиняющуюся ужасу и смятению.
Этот мальчик воплощал в себе другой род подтверждения – и загадки.
Итак, пока Мимара оставалась прикованной к тому месту, где стояла, Ахкеймион сел на каменный блок, так что лицо его оказалось на ладонь ниже лица ребенка.
– Ты – дунианин?
Мальчик испытующе посмотрел на старика.
– Да.
– И сколько же вас здесь?
– Только я и еще один. Выживший.
– И где же он сейчас находится?
– Где-нибудь в нижних чертогах.
Пол под сапогами старого волшебника уже дрожал и звенел.
– Расскажи мне о том, что здесь произошло, – попросил Ахкеймион, хотя и знал, что и как тут случилось, хотя и мог восстановить в уме всю последовательность событий. Однако сейчас он как ничто другое ощущал собственную старость, он был в ужасе, a расспросы возвращали отвагу – или хотя бы ее подобие.
– Пришли Визжащие, – ответил мальчик кротко и невозмутимо. – Я был тогда слишком мал, чтобы помнить… многое…
– Тогда откуда ты знаешь?
– Выживший рассказал мне.
Старый колдун прикусил губу.
– И что же он тебе рассказал?
В глазах смелых детей всегда теплится задорный огонек, признак самоуверенности, ибо у них нет слабостей, присущих более озабоченным взрослым. Мальчик с ладонью-клешней, однако, был чужд всякой выспренности.