– Не-е-ет! – кричал он, обращаясь к распростертому на ложе телу.
Два ятагана Фаминрии на черно-золотом знамени его народа и его веры были сброшены на пол и в полном пренебрежении стелились под ноги еще одним ковром. Белый конь на золотой ткани, знаменитый стяг койаури, которым Фанайал пользовался как личным штандартом, свисал с древка потрепанным и обгоревшим – в той самой битве, где пал Меппа.
Маловеби уже слышал негромкие голоса диких фанайаловых пустынных кочевников, бормотавших и перешептывавшихся между собой. Они говорили, что дело это совершила шлюха-императрица. Женщина кусифры сразила последнего кишаурим.
– Что они скажут? – со своего дивана проворковала ятверская ведьма, не отводившая глаз от падираджи. – Насколько ты можешь доверять им?
– Придержи свой язык, – буркнул Фанайал, неловко, словно повиснув на каких-то крюках, склонившийся над павшим кишаурим. Падираджа поставил все на человека, умиравшего сейчас на шелковых покрывалах, – все милости, которые даровал ему его Бог.
Неясным пока оставалось лишь то, что случится потом.
Маловеби был знаком в Зеуме с подобными Фанайалу душами, полагавшимися скорее на предметы незримые, чем на видимые, творившими идолов по своему невежеству, дабы возжелать и назвать своими те пустяки, которыми почему-то стремились обладать. С самого начала своего восстания – уже больше двух десятков лет! – Фанайал аб Каскамандри противостоял Анасуримбору Келлхусу. Муж не может не мерить себя мерой своего врага, и аспект-император в любом случае был соперником никак не менее чем… внушительным. И Фанайал подавал себя в качестве священного противника, избранного героя, назначенного судьбой стать убийцей жуткого кусифры, Света Ослепительного, демона, переломившего хребет собственной веры и собственного народа. Фанайал поставил перед собой цель, которой можно было добиться только с помощью удивительной силы его Водоноса.
Невзирая на его тщеславие, старший сын Каскамандри и в самом деле оказался вдохновенным вождем. Однако Меппа был его чудом, Второй Негоциант понимал это. Последний кишаурим. Без него Фанайал и его пустынное воинство едва ли было способно на нечто большее, чем осыпать ругательствами циклопические стены, защищавшие его врагов, императорских заудуньяни. Это Меппа покорил Иотию, а не Фанайал. Воинственный сын Каскамандри мог взять штурмом лишь не защищенный стенами город.
Оставшись без Меппы, Фанайал не мог надеяться, что ему удастся захватить столицу империи. И теперь попал в западню, расставленную ему фактами и честолюбием. Чудовищные черные стены Момемна были неприступны. Он мог торчать возле них, однако прибрежный город нельзя принудить голодом к капитуляции. А сельский край становился все более и более враждебным. При всех своих горестях нансурцы не забыли выпестованную поколениями ненависть к кианцам. Даже пропитание его пестрой армии давалось Фанайалу трудом все бо́льшим и кровавым. Неизбежно росло число дезертиров, особенно среди кхиргви. И если императрица созывала колонны и перемещала их, войско фаним неумолимо сокращалось. Возможно, Фанайал еще мог одержать в открытом поле победу над армией императорских заудуньяни. Впрочем, самопожертвование Меппы стало причиной смерти внушающего почтение Саксиса Антирула; однако всегда найдется какой-нибудь дурак, который возглавит имперские силы вместо экзальт-генерала. Так что падираджа-разбойник еще мог сотворить вместе с остатками своего пустынного воинства очередную чудесную победу из тех, что прославили его предков.
Но к чему она, если великие города Нансурии останутся закрытыми для него?
Ситуация просто не могла оказаться худшей, и Маловеби про себя хмыкал, оценивая ее. Польза от фаним заключалась только в их способности бросить вызов империи. То есть без Меппы Высокий и Священный Зеум более не нуждался в Фанайале аб Каскамандри.
Без Меппы Маловеби мог отправляться домой.
Он был свободен. Он долго приглядывал за ростом этой раковой опухоли. Настало время забыть об этих надменных и жалких дурнях – и начать обдумывать свою месть Ликаро!
– Твои гранды считают тебя отважным… – проворковала Псатма Наннафери. С присущей опийному хмелю непринужденностью она раскинулась на диване, одна только шелковая накидка укрывала ее нижнюю рубашку, и ничего более. – Но теперь они увидят.
Фанайал мозолистой рукой стер с лица грязь своей скорби.
– Заткнись!
Скрежет, от которого стыла кровь, по коже шли мурашки, сулящие увечья.
Ятверская ведьма зашлась в хохоте.
«Да… – решил Маловеби. – Пора уходить».
Ибо явилась Жуткая Матерь!
Однако он не пошевелился. Порог шатра был не более чем в трех шагах за его спиной – он не сомневался, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Фанайалу, редко прощают наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Они также имеют склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И как сын жестокого отца, Маловеби владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.
– Да-а-а… – ворковала ятверианка с ленивым пренебрежением в голосе. – Добрая Удача прячет многие вещи… многие слабости…
Она была права. Теперь, когда счетные палочки наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединенной с тонким расчетом, превратилось в откровенное безрассудство. Но зачем ей говорить подобные вещи? Да, зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться всего лишь провокацией?
Однако подобное было неразрывно связано со всеми махинациями Сотни: выгода никогда не оказывалась очевидной.
В отличие от безумия.
Да! Пора уходить.
Он мог бы воспользоваться одним из своих Напевов, чтобы исчезнуть в ночи, начав долгий путь домой.
– Идолопоклонница! Шлюха! – завопил Фанайал, брызгая слюной на неподвижного Меппу, выдавая тем самым, как понял Маловеби, степень охватившего его ужаса, потому что падираджа предпочел изливать ярость в пространство перед собой, не рискуя обратиться лицом к злобной искусительнице. – Твоих рук дело! Твоих, ведьма! Единый Бог наказывает меня! Карает за то, что я впустил тебя на свое ложе!
Маловеби от неожиданности вздрогнул: таким сильным было противоречие между соблазнительным видом и жестким, старушечьим смехом. Даже в окутанном сумраком шатре Фанайала она казалась освещенной, извлеченной из ледяных вод, пресной и безвкусной для бытия… и такой чистой.
– Тогда прикажи сжечь меня! – воскликнула она. – Этот обычай фаним хотя бы разделяют с айнрити! Они вечно сжигают Дающих!
Падираджа наконец повернулся, лицо его исказилось.
– Огнем все только кончится, ведьма! Сначала я брошу тебя, подстилку, своим воинам, чтобы они поизгалялись над тобой, втоптали тебя в грязь! А уже потом прикажу подвесить тебя повыше над терновым костром, посмотрю, как ты будешь дергаться и визжать! И только в самом конце ты вспыхнешь пламенем, отгоняя все злое и нечистое!
Старушечий хохоток смолк.
– Да! – скрипнула она. – Дай… мне… все… их… семя! Всю их ярость, направленную на безжалостное чрево Матери! Пусть весь твой народ елозит по мне! И хрипит, как ощерившиеся псы! Пусть все они познают меня так, как знал меня ты!
Падираджа рванулся к ней, но словно повис на кистях, будто бы привязанных незримыми нитями к противоположным стенам шатра. Он мотал головой, стеная и плача. Наконец взгляд его круглых, ищущих глаз остановился на Маловеби, укрывшемся в густых тенях. Какое-то мгновение казалось, что падираджа молит его – но молит о чем-то слишком великом, слишком невозможном для смертного.
Взгляд покорился забвению. Фанайал рухнул на колени перед злобной соблазнительницей.
Псатма Наннафери застонала от удивления. Ногти ее растворявшегося в темноте взгляда царапнули по облику адепта Мбимайю – на долю мгновения, но и этой доли ему хватило, чтобы заметить филигрань темно-красных вен, утробных пелен, которыми она впилась как корнями в окружавшую их реальность.
Спасайся! Беги, старый идиот!
Однако он уже понимал, что бежать слишком поздно.
– Раздели меня между своими людьми! – крикнула она. – Сожги ме-е-еня-я! Ну же! – Звук, подобный собачьему вою, продирая кожу зеумца, пробирался под его грязные одеяния. – Приказывай же! И смотри, как умирает твой драгоценный змееглав!
Льдом пронзило сердцевину его костей. Маловеби понял истинную причину ее адского веселья – и истинную суть того, что сопутствовало ему. Жуткая Матерь неотлучно присутствовала среди них. И в тот злополучный день, в Иотии, это они были преданы Псатме Наннафери, а не наоборот.
Время бежать давно ускользнуло в прошлое.
– О чем ты говоришь? – широко расставив колени на ковре, выдохнул Фанайал, на лице которого не осталось даже намека на достоинство.
– О том, о чем знает этот черный нечестивец! – Она фыркнула, указывая подбородком в сторону Маловеби.
Будь ты проклят, Ликаро!
– Говори, отвечай мне! – вскричал падираджа голосом еще более жалким из-за стараний казаться властным.
Черная, недобрая ухмылка.
– Д-а-а-а. Всеми своими амбициями, всей жалкой империей твоего самомнения ты обязан мне, сын Каскамандри. То, что ты отбираешь у меня, ты отбираешь у себя. То, что ты даришь мне, ты даришь себе… – Взгляд ее вонзался в темную пустоту над его головой. – И твоей Матери… – прошипела она тихим голосом, превратившимся в хрип.
– Но ты можешь спасти его?
Полный соблазна смешок – как у юной девушки, обнаружившей слабость своего любовника.
– Ну конечно, – проговорила она, наклонившись вперед, чтобы погладить его по опухшей щеке. – Ведь мое Божество существует…
Маловеби бежал в ту ночь из шатра, в конечном итоге.
На его глазах она велела Фанайалу засунуть два пальца между ее ног. Дыхание покинуло Маловеби. Само сердце замерло, покорившись восторженной силе, отозвавшейся в ней… Он видел, как падираджа извлек свои пальцы, как уставился на обагрившие их сгустки крови. Псатма Наннафери свернулась, как избалованная кошка, на своей кушетке, глаза ее наполнились дремотой.