увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся и представляет собой иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?
Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры отрастают от одного и того же слепого стебля. Ибо человек этот – убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку, – прошел подлинным путем возможных и невозможных действий.
Нечеловеческим путем…
Совершенно нечеловеческим.
Подглядывание родилось из игры – невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затуманивавшие ее взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем еще можно заняться? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство своей старшей сестры.
Уже первая стража убедила его в том, что с человеком этим что-то неладно, даже если забыть о красных мочках ушей, аккуратной бородке, короткой стрижке. Ко второму дню игра превратилась в состязание, в стремление доказать, что он способен поравняться со сверхъестественной неподвижностью этого человека.
После третьего дня даже речи о том, чтобы не шпионить, уже не было.
Взаимоотношения с сестрицей превратились в открытую рану. Если Телиопа рассказала матери, тогда…
Никто из них не мог вынести мысль о том, что может тогда случиться!
Анасуримбор Телиопа представляла собой угрозу, которую он просто не мог игнорировать. Нариндар, с другой стороны, был не кем иным, как его спасителем, человеком, избавившим его от дяди. И тем не менее день за днем Кельмомас обнаруживал, что всякий раз, когда возникает возможность, он бродит по полым костям Андиаминских высот, разыскивая нариндара, сплетая этому все новые и новые разумные объяснения.
Она, Телли, не сумела еще измерить подлинную глубину его интеллекта. Она и не подозревала о грозящей ей опасности. И пока положение дел не менялось, у нее не было никаких оснований выполнять свою подлую угрозу. Подобно всем кретинам, она слишком ценила свой короткий девичий ум. Момемн же нуждался в сильной императрице, особенно после смерти этого экзальт-тупицы, Антирула. Так что, пока продолжалась осада, им с братом ничто не грозило.
К тому же, спаситель он или нет, с человеком этим что-то неладно.
Все соображения в полной ясности шествовали, как на параде, перед оком его души, шерсть на его загривке разглаживалась, и он потаенной луной обращался вокруг планеты этого невозможного человека.
Пройдет какое-то время, быть может, стража-другая, и тогда какой-то бродячий ужас выкрикнет: Телли знает!
И он отмахнется от лиц съеденных им людей.
Безумная шлюха!
Поначалу он воспринимал тот вызов, который она представляла собой, со спокойствием и даже с восторгом, как мальчишка, собирающийся залезть на опасное, но прекрасно знакомое и любимое дерево. Сучья и ветви имперской интриги были достаточно хорошо знакомы ему. Двое его братьев и дядя уже приняли смерть от его руки – два имперских принца и Святейший шрайя Тысячи Храмов! Много ли трудностей может создать ему эта тощая заика – Анасуримбор Телиопа?
Шранка, звал ее Айнрилатас. Только он один умел довести ее до слез.
Однако восторг скоро сменился разочарованием, ибо Телли отнюдь не была обыкновенным деревом. Днем она никогда не разлучалась с матерью – никогда! – и это означало, что облако инкаусти, защищавших императрицу, облекало также и ее. И все ночи без исключения она проводила, затворившись в собственных апартаментах, причем, насколько он мог судить, без сна.
Но в первую очередь он начал беспокоиться насчет собственной силы. Чем дольше Кельмомас обдумывал события предыдущих месяцев, тем больше он сомневался в ней, тем более очевидным становилось его бессилие. Он съеживался, вспоминая ленивую манеру, с которой играл с ним Айнрилатас, для развлечения, чтобы избавиться от скуки, или мысленно возвращаясь к тому, как Святейший дядя легко познал его сущность по одному лишь намеку. Факт в том, что Айнрилатаса убил именно дядя, но никак не Кельмомас. И каким образом он мог приписать себе честь убийства дяди, если подлинный убийца замер, как камень, в тенях под его ногами?
При всех его дарованиях юному имперскому принцу еще только предстояло познать болезнь, состоящую в размышлениях о том, насколько часто лишь неспособность увидеть альтернативу заставляла смелых совершать отважные деяния. Он следил за нариндаром, равняясь с ним в неподвижности, втискивая все уголки своего существа в ту прямую линию, какую представляла собой душа ассасина – все уголки, что есть, кроме разума, который с безжалостностью насекомого то и дело задавал ему вопрос: как мне покончить с ней? Кельмомас лежал, не моргая, ощущая нёбом вкус пыли, едва дыша, вглядываясь в щели между полосками железа, злясь на своего близнеца, покрикивая на него, иногда даже рыдая от немыслимой несправедливости. Так он крутился в своей неподвижности, раздумывая и раздумывая, пока это не отравило само его мышление до такой степени, что он вообще не мог более думать!
Потом он будет удивляться, как само обдумывание убийства Телли позволило ему сохранить свою жизнь. Как все сценарии, все самозабвенные диспуты и возвышенные декламации сделались простым предлогом того странного состязания в неподвижности, на которое он вызвал нариндара… Иссирала.
Лишь он, он один имел значение здесь и сейчас, вне зависимости от осаждавших город фаним. Мальчишка каким-то образом знал это.
После бесконечно длительных размышлений, после полной неподвижности нариндар просто… что-то делал. Мочился. Ел. Омывал тело, а иногда уходил. Кельмомас наблюдал, лежал неподвижно, не ощущая своего тела от долгого бездействия, и вдруг этот человек… шевелился. Это было столь же неожиданно, как если бы вдруг ожил камень, ибо ничто не указывало заранее на желание или намерение пошевелиться, никаких признаков нетерпения или беспокойства, рожденных предвкушением, ничего. Нариндар просто приходил в движение: открывал дверь, шел по расписанным фресками коридорам, a Кельмомас еще только поднимался на ноги, проклиная онемевшие конечности. Он был готов лететь за нариндаром даже сквозь стены.
A потом, без видимых причин, ассасин замирал на месте.
Странная непредсказуемость пьянила. Так прошло несколько дней, и только тогда Кельмомас осознал, что никто, вообще никто, никогда не был свидетелем столь необычного поведения, не видел еще такого человека. В присутствии других людей нариндар держался отстраненно, больше молчал, вел себя так, как и положено жуткому убийце, всегда старающемуся убедить окружающих хотя бы в собственной человечности. Несколько раз навстречу ему попадалась мама, появившаяся из-за угла или вошедшая в дверь. И что бы она ни говорила ему, если говорила (ибо, находясь в обществе некоторых людей, предпочла бы вообще не встречаться с ним), он безмолвно кивал, возвращался в свою комнату и замирал.
В полной неподвижности.
Иссирал ел. Спал. Срал. Дерьмо его воняло. Следовало считаться со всеобщим ужасом, с каким слуги обращались с ним, как и с ненавистью многих сторонников Святейшего дядюшки, пребывающих при имперском дворе. Однако куда более удивительной была его способность оставаться незамеченным. Подчас он, незримый, замирал на одном месте для того лишь, чтобы, делая пять шагов направо или налево, стать как бы невидимым для пролетавших мимо стаек кухонной прислуги, перешептывавшихся и поддевавших друг друга.
Загадка эта скоро затмила все помыслы в голове имперского принца. Он начал мечтать о своих бдениях, отдаваясь жесткой дисциплине, властвовавшей над его днями, кроме тех мгновений, когда тело его снова втягивалось в лабиринт тоннелей, но душа каким-то образом оставалась прикованной к решетке, и он одновременно следил и уползал прочь, раздираемый ужасом, разбиравшим его плоть по жилке, под визг мира, пока высеченное в кремне лицо медленно-медленно поворачивалось, чтобы поравняться с его бестелесным взглядом.
Эта игра стала еще одной темой, подлежащей взволнованному обсуждению в академии его черепа. Быть может, сны о чем-то предупреждали его? Или же нариндар каким-то образом узнал о его слежке? Если так, он ничем не показывал этого. Впрочем, когда он показывал что-либо вообще?
Наблюдение за этим человеком лишь оттачивало лезвие тревоги, особенно когда Кельмомасу пришлось задуматься, насколько много знал ассасин. Как? Как мог он настолько безошибочно попадаться на пути его матери, как мог он не просто знать, куда она направляется, не имея об этом никаких сведений, но выбирать именно тот маршрут, которым она пойдет?
Как такое возможно?
Однако он – нариндар, рассудил мальчик. Знаменитый посланник жестокого Четырехрогого Брата. Возможно, знание его имеет божественный источник. Быть может, благодаря этому нариндар и сумел победить Святейшего дядю!
Последняя мысль привела его к маминому библиотекарю, чудаковатому рабу-айнонцу, носившему имя Никусс. Тощему, смуглому, не уступающему в худобе Телиопе и наделенному какой-то нечистой способностью чуять неискренность. Он, один из немногих мирских душ, неким образом умел проникать сквозь окружавший мальчика слой шутовского обаяния. Никусс всегда относился к Кельмомасу со сдержанной подозрительностью. Во время одного из припадков отчаяния имперский принц по этой самой причине уже было собрался убить библиотекаря и так до конца и не сумел избавиться от желания опробовать на нем кое-какие яды.
– Говорят, что он бродит по этим самым залам, мой принц. Почему бы и не спросить его самого?
– Он не говорит мне, – мрачно солгал мальчишка.
Одобрительный прищур.
– Да, и это не удивляет меня.