– Привет, моя маленькая чародейка, – проговорил он, приглашая ее в свои объятья. – Как случилось, что ты переросла своих братьев?
– Но у меня же мамина кость! – возразила она.
– Нет, Серва. Я не о том.
Так она узнала, что обладает лучшим зрением, воспринимающим более широкую перспективу. Она могла видеть предметы вокруг, превосходя тем самым возможности меньших душ. A видеть вещь – значит обладать властью над нею, такая истина пряталась за всей Нереальностью. Мир оставался реальным только в той степени, в которой он сопротивлялся желанию, и она, как и ее отец-дунианин, могла преодолеть это сопротивление. Но, что более важно, она желала того, что в действительности хотела, – и ничего более.
– Ты переросла Андиаминские высоты, маленькая колдунья.
– Но куда же мне теперь идти?
– В Оровелай, чтобы ты смогла перерасти и Свайали.
– А потом, папа?
– Тогда ты сумеешь найти собственное место и жить там, где никто не сможет тронуть тебя.
– Где же?
– А вот здесь, – улыбнулся отец, ради ее же блага, как она понимала теперь. И приложил подушечку своего указательного пальца к ее лбу, как раз между бровей. Она до сего дня помнила это сверлящее прикосновение. – Только в Реальности.
Так что поэтому нелюди смотрели-смотрели, но так и не сумели увидеть ее.
Так что поэтому она пела им во мраке мирские песни – ибо Ошейник Боли кольцом охватывал ее шею, – производившие не менее колдовское воздействие. Песни, возникшие в душах нелюдей, вознесенные на языках нелюдей, повествующие о грехах нелюдей, рассказывающие об их утратах. И чем более чудовищной становилась пытка, тем более неистовой, мягкой, любящей делалась песня.
И это в равной мере отталкивало и ужасало ее мучителей: сам факт того, что простая смертная, хрупкая дочь рода людского, способна настолько превзойти их вековечное хитроумие и мастерство.
И еще то, что она могла простить нелюдям их преступления, не говоря уже о их древней ненависти к человечеству.
Сорвил потерял счет дням.
Сперва было много воплей и животного ужаса, ходьбы по тоннелям, тоннелям, бесконечным тоннелям, иногда проходящим через заброшенные руины, иногда совершенно темным, и мимо пялящихся нелюдей, сменявших друг друга в карнавале болезненного любопытства. Он помнил, что засыпал от духоты.
Сколько же времени это продлилось? Несколько страж? Или месяцев?
А потом, внезапно, он исполнился какой-то относительной бодрости – почти что пришел в сознание.
Призрачные, напевные заклинания наполняли воздух холодом, и он становился едва ли не материальным и осязаемым. Мрак укрывал все неведомое Сорвилу пространство, гнездился в кавернах, полных отголосков криков и муки. Дышать было тяжело. Нечто… какое-то железо охватывало его щеки. Руки его были связаны за спиной, локоть к запястью, да так крепко, что ныли плечи. Он слышал, как Серва поет… где-то. Темноту заполняли собой столбы, быть может, на пядь превышавшие человеческий рост, поверхность их блестела черным обсидианом. Их соединяли поперечины, замыкавшиеся в решетку пустых квадратов над головой, и на каждом втором шагу образовавшие пороги на растрескавшемся полу. Все видимое пространство занимали ритуальные поперечины, создававшие некое помещение, в которое всегда входили, из которого всегда выходили… и которое, как Сорвил потом узнал, никогда не было по-настоящему населенным.
– Ниом попран, – обвинял доносящийся из ниоткуда голос.
Преддверие, так называли нелюди это место, местом не являющееся, где они, насельники Иштеребинта, пытались сокрыть от Сотни свои самые отвратительные преступления.
Юноша не имел ни малейшего представления о том, откуда ему это известно.
– Ты не враг аспект-императора.
На фоне черноты перед его глазами повисла физиономия шранка, наблюдавшего за ним с ослепляющей напряженностью. Бескровные губы приоткрылись, и прежде чем свет ослепил Сорвила, он успел увидеть слитые воедино шранчьи зубы. Внимательные глаза превратились в надрезы на диске солнца. Третья череда колдовских песнопений захватила слух Сорвила изнутри его тела.
– Ты любишь его отродье, – продолжал обвинитель, Вопрошающий, как мысленно стал его называть юноша. – Ты томишься по ведьме, по Анасуримбор Серве.
Этот был выше прочих нелюдей, изящен, как женщина, разве что бедра у него уже, а плечи шире. Он один стоял так, как подобает, сложив руки за спиной (хотя откуда Сорвилу знать это, при том что поза Вопрошающего оставалась за пределами его взгляда). Только он один был ишроем.
– Я ненавижу их, – каким-то образом ответил молодой человек, не ощущая дыхания или губ.
Где-то неподалеку рыдал Моэнгхус. Сорвил понял, что слышит лишь то, что ему позволено слышать.
– И тем не менее ты боишься за них.
– Да…
И после этого ответа наступило блаженство. Насколько Сорвил мог вспомнить, он впервые почувствовал себя не связанным, свободным!
Шранколикий смотрел на него, испуская свет, и Сорвилу еще не приходилось видеть более разумного взгляда. То, что хотел забрать этот шранк, непохожий на шранка, полностью соответствовало тому, что ему нужно было отдать. Разве не разумен подобный обмен?
– Потому что ты любишь их?
– Нет.
– Тогда почему?
– Потому что их прокляла Жуткая Матерь.
Случались подобные паузы, когда Вопрошающий умолкал, a шранколикий певец молча наблюдал за происходящим, и глаза его сияли, как солнце.
– Та, которую люди зовут Ятвер?
– Будь осторожен, – предостерег он нелюдя, озадаченный тем, что способен с такой невозможной легкостью произнести столь мерзкие слова. – Она не числит вас среди своих детей.
Шранколикий певец немедленно повернулся к Вопрошающему, а потом снова к Сорвилу. Шея его выглядела вполне человеческой и оттого казалась непристойной.
– Жуткая Матерь говорит с тобой?
– Так, как я говорю с собой.
Лицо Вопрошающего появилось над плечом Певца. Его черные глаза переполнились неким подобием слез, и одним движением век он смахнул их, а Сорвил ощутил извращенную порочность самого факта, что подобные твари вообще способны плакать.
– И что же Она говорит?
Колдовской голос возвысился до стенания; Сорвил ощутил, что в глазах его как бы двоится, будто в них сумела заглянуть еще одна душа и узрела его падение. В ответившем голосе слышалось шарканье босых ног, старушечье шамканье…
– Что вы – ложные люди.
Оба бледных лика склонились поближе.
– A аспект-император? Что она говорит о нем?
– Что приготовила для него два налитых доверху сосуда – душу наполненную и душу помазанную.
На орлином лице Вопрошающего любопытство мешалось с ужасом.
Ойнарал… молодой человек каким-то образом вспомнил имя этого нелюдя, или понял, что его зовут именно так, или… он ни в чем не мог быть уверен. Он знал только, что ведущего допрос нелюдя зовут Ойнарал.
И что он узнал Ойнарала.
– Так кто же ты есть: Наполненный или Помазанный?
– Я тот, который помазан.
– Помазан, чтобы убить аспект-императора?
Шранком овладело смятение. Внезапное возмущение заставило померкнуть сверкающую волю.
Шранчье лицо восстенало в своем лучистом шаре, словно бы стараясь изгнать препятствие, оставаясь при этом недвижным и невозмутимым.
Перед Сорвилом появилось отверстие, затмевая все темное и умирающее. И он увидел ее, свою возлюбленную матушку, сидевшую у западного окна Обзорной палаты, погрузившись в какую-то глубокую думу. Закат красил алым плоское блюдо равнин, придавая блеск земле, которую годы спустя Великая Ордалия изроет выгребными ямами.
Сорвил застыл на пороге. Ее задумчивое одиночество принадлежало к числу тех присущих взрослым мгновений, на которые дети не обращают внимания. Однако угловатая ладонь с носовым платком, которым она зажимала свой кашель, свободно лежала на едва прикрытых юбкой коленях. Было почти греховно видеть эти колени расставленными. Ему даже показалось, что он заметил нечто вроде лепестков розы.
Увидев его, она вздрогнула. Платок исчез между рук. Заметив ужас на ее лице, он не отвел взгляда, осознав в это мгновение правду о розовых лепестках.
Первый ужас излился в тревогу, затем просиял в полном обожания ободрении – матери ничем так часто не жертвуют, как собственными печалями и страхом. Руки ее свили платок в подкову.
– Передай этому мерзавцу… – скрипнула она сквозь все луковичные слои бытия, – чтобы он отдал то, что ему было дано.
Слов он не помнил.
Он моргал, очутившись между мирами. Шранчье лицо теперь было удручено, искажено этими неслыханными увещеваниями, блистающими словесами.
– Расскажи нам! – завопил Вопрошающий.
Сорвил впервые заметил разницу между тем, что произносили уста, и тем, что слышали его уши.
Серва пела что-то ласковое, успокаивающее… где-то.
– Тебе незачем принуждать меня, – выдохнул юный король Сакарпа. – Ниом соблюден.
– Знай, я – Харапиор, – проговорил нелюдь.
Серва знала его как по Верхнему Ярусу под Соггомантовыми вратами, так и по своим Снам. Кто не слышал о владыке-истязателе, жившем во времена Сесватхи?
– Они говорили, что я буду среди тех, кто покорится раньше остальных… – сказал он, – говорили тогда, когда этот век был еще молод. Они решили, что вселяющее страх в них самих испугает и всех прочих. Они не могли понять, как честь, гордость, посылающая души на наковальню, питает собою Скорбь. – Тень смеялась, смеялась шепотом. – Собственные понятия о чести ослепили их.
Он заставил ее посмотреть вверх, с силой дернув за волосы.
– И они умаляются, смертная девка, a… я… пребываю…
Жаркой ладонью он схватил ее за подбородок. Он не подозревал, что Серва может видеть его – такова была тьма вокруг. Он считал, что привел ее в ужас, как сущность, прячущуюся во тьме… как зло, таящееся в глубинах.
Он не понимал ее отца.
Он пригнулся к ее лицу, приблизил губы к ее губам – так чтобы она ощущала исходящий от них нечеловеческий жар. И проворковал в них словно в ухо – или во вход, ведущий к тому месту, где, свернувшись клубком, укрывалась она.