– Я чту Объятие моей Горы, – с напряжением проговорил он. – Нет существ более верных своему слову, чем мы, ложные люди, пока это ничем не угрожает нам. Но если я сниму с тебя шлем…
Невзирая на владевшее им отчаяние, юноша увидел тень, промелькнувшую во взгляде нелюдя.
– Что? Что?
– Анасуримбор Серва умрет.
Хлесткие слова подломили его колени, словно сухие ветви.
Сорвил осел на землю.
И сдался. То реальное, что было здесь, стало поворачиваться вокруг глазков: виньетки на стенах, рельефы внутри них, детские выходки, печали смертного – все разлетелось в прах, мусором рассыпавшись посреди жизни куда более жуткой. Образы истощившейся славы, эпической дикости, терзающих небо золотых рогов – все закружилось вихрем…
Но облаченный в черное упырь единым движением поднял его на ноги и крикнул:
– Иди! Иди вперед, сын Харвила!
И он, шатаясь, побрел между столпов торжественной дороги, замечая лишь плиты пола, сменявшие друг друга под его поношенными сапогами.
– Рвение и бдительность, – проговорил Ойнарал, шагая во мрак между двумя большими фонарями. – Только они спасут тебя. Рвение к жизни, которая принадлежит тебе, и бдительность к жизни, которая тебе не принадлежит.
Сорвил вновь принялся ощупывать шлем, проводя пальцами по сложной, впечатанной в металл филиграни. Голова его была погребена в этой железке, и тем не менее он мог видеть! Казалось, что он касается поверхности стекла, идеально прозрачного, но каким-то образом искаженного, словно душа его не была согласна с тем, что способна видеть сквозь металл, и он как бы заходил сзади того, что существовало, рассматривал близкое издали.
– Сыновья Трайсе называли этот шлем Котлом, – пояснил сику. – Сыны Умерау – Бальзамическим черепом…
Опустив руки, Сорвил увидел впереди, за тремя фонарями, как будто конец Внутренней Луминали.
– Мы же всегда называли его именем Амиолас, – продолжил высокий упырь. – Многие носили его, но, боюсь, целые эпохи минули с той поры, когда он в последний раз втягивал в себя жизнь.
– Так, значит, у него есть душа! – охнул снова перепугавшийся юноша.
– Тень души, душа, лишенная глубины, засыпающая и видящая сны.
– Ты хо… хочешь сказать, помещенная в кого-то живого!
– Да.
– Значит, я одержим? И моя душа более не моя собственная?
Ойнарал в задумчивости сделал три шага и только потом ответил:
– Одержимость – неточная метафора. Если говорить об Амиоласе, то у него один плюс один – будет один. Ты более не являешься той душой, которой был прежде. Ты стал чем-то новым.
Лошадиный Король, двигаясь на ощупь, брел рядом со своим сику, одновременно пытаясь понять. Он был обязан оставаться собой. Иначе его можно уже считать мертвым. Он должен быть тем, кем был! Но как? Разве может душа сидеть, давая суждение о себе, и говорить: я есть то, а не это? Где находится точка обзора? Точка, предшествовавшая всякому указанию? Как поймать ловящую руку?
– Чтобы добиться выгоды, нужно понять, – объяснял нелюдь. – Чтобы понять, нужно быть. И Амиолас соединяет душу, носящую его, с древней тенью заточенного в нем ишроя.
Сорвил стал не тем, кем был!
– И поэтому ты говоришь на моем языке, знаешь мой дом и мой народ.
Быть может, причиной было утомление. Или же общая сумма перенесенных им утрат. И все же ребенок, обитавший в его груди, толкался в его легкие, в его сердце. Подкатило рыдание, полное всесокрушающего горя… и где-то застряло, не найдя пути для выхода, – где-то возле губ, которых он не чувствовал. Грудь сжималась без воздуха.
Удушье. Расшитые памятью веков стены поплыли в непроглядную тьму. Он смутно ощутил, что снова падает на колени…
Ойнарал Последний Сын стоял перед ним, глаза его были полны сочувствия.
– Ты не должен плакать, сын Харвила. Амиолас скорее умрет, чем заплачет.
Но… но…
– На твоей голове тюрьма, человечек, хитрая тюрьма, созданная для одной из самых гордых, самых безрассудных душ, известных истории моего народа. Иммириккас, сын Синиал’джина, прозванный Подстрекателем, Мятежником и Всепрезирающим, великий муж среди инджорских ишроев. Куйяра Кинмои приговорил его к смерти во время нашей усобицы с Подлыми – но Ниль’гиккас смягчил приговор. Не было среди нас никого безрассуднее, чем он, сын Харвила. И если не считать инхороев, никого не наказывал он с такой жестокостью, как себя самого.
Волчок головокружения вернулся, вовлекая его в свое жуткое вращение. Оглянувшись из поглощающей его тьмы, юноша увидел, что и Ойнарал Последний Сын, как пролитое молоко, втягивается в нее.
– Я!.. – выкрикнул Сорвил.
Я должен…
Харапиор не мог заставить себя заткнуть ей рот кляпом. Она пела так, как однажды пела его жена, лежа среди раскиданных подушек, пела о любви и печали голосом, подобным облаченному в свет дыханию, похожим на щекотку и даже не собирающимся изображать сон.
Она пела ему, нагому и слабому.
Анасуримбор Серва была слишком реальна, чтобы страдать, как он. Тень его маячила на горизонте того, чего она желала, и трудилась напрасно, ибо он полагал ее тело своим орудием, тем рычагом, которым можно будет перевернуть ее душу. Однако он не мог обнаружить кожу этой девушки, дабы пронзить ее, не мог обнаружить ее потребности, дабы заставить нуждаться, не мог найти даже взгляда, дабы затмить его. Он не мог нащупать даже пути, ведущего к ней! Тело ее, скованное цепями, находилось перед ним, но ее саму он нигде не мог найти.
Слова ее песен едкой капелью падали на его сердце.
Певучим было ее сердце,
Бурной была душа ее,
Луной над шелком и над морем…
Песнь ее обращалась не к нему, но к тому, из чего он был сложен. Она пела о мечущихся глазах, о дрожащей руке, о стиснутых губах. Она обращалась к ним. И они внимали, извиваясь, как ленивые водоросли.
И расцветали.
Он разжег ее, как огонь,
Низвел, словно снег,
Лег щекою к ее щеке,
Рядом, но не прикасаясь губами,
Ибо даже самый окаменевший среди нелюдей давно рассыпался известью и песком.
Соединяя два дыхания во вдохе,
Она отмеряла свой голос кувшинами, обращаясь к уже размокшему.
Выдыхая одним дыханием.
Она вскопала своей мотыгой его землю и глубоко посадила в нее свое семя.
Глава восьмаяИшуаль
Каким бы ни было сегодняшнее безумие, завтрашний день обязательно подаст ему руку.
Лучше ослепнуть в аду, чем быть безголосым на Небесах.
Еще один сон, извлеченный из ножен.
Море поднимается, душит, лишает сознания. Трескается земля, сокрушая наши кости. Горят леса, запирая дымом крик в наших гортанях.
Люди рождаются только для мелких дел, и когда случается великое, исключительное, запредельное, они впадают в ступор и трепещут, являя свое ничтожество. Даже желание молиться покидает их, оставляя с раскрытым ртом взирать на убийственное величие.
Нет-нет-нет-нет-нет…
Друз Ахкеймион стоял, вглядываясь вдаль, глаза его жгло от невозможности моргнуть. Стыд приковывал его к месту, ужас, которому не было равных. Он стоял, пригвожденный к себе самому, к совершенным им предательствам, к невыполненным обетам. Эленеотские поля уходили вдаль под черными небесами, нависшими над морем разящих рук, полным блеска бронзовых мечей и брони. Адепты Сохонка, милостью своей даруя спасение, ограждали войско от извилистого полета драконов. Гностические огни прочерчивали высоты под облачным пологом. Враку с визгом падали из черноты, исторгая ослепительные огненные гейзеры. Шранки кишащей толпой напирали на стену щитов куниюрцев, не следуя, однако, прежней равнодушной природе, а с новой изобретательностью, расставаясь со своими жизнями с присущим насекомым безразличием, возводя из собственных трупов скаты и выступы и пытаясь проникнуть по ним в редеющие ряды людей. Башраги метали тела, как тряпье и лохмотья.
Куда бы ни глянул старый волшебник, повсюду несчастье жалило его очи. Люди падали, старались зажать вспоротые животы, собирались группами, кричали, обороняясь. Паникуя, бежали целыми рядами, толпами, зачастую валясь лицами прямо в дерн, уступая преследующему их белокожему натиску, ощетинившемуся мечами и копьями. Падали штандарты, хоругви, выделявшие кланы среди племен и племена среди народов. Гибли рыцари-вожди: гордый владыка Амакунир, мудрый князь Веодва. Мощь и слава высоких норсираев, их надменная роскошь повсюду рушилась, оттеснялась и обращалась в бегство.
А над горизонтом черными, жирными клубами поднимался ревущий Вихрь… Мог-Фарау. Цурумах.
Возглашавший, гремящий тысячью тысяч глоток, связывающий крики единою волею во всеобщий хор, еще более непристойный в своей необъяснимости.
– СКАЖИ МНЕ…
Рыдание протиснулось сквозь зубы короля королей. Происходило именно то,
– ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?
Что предрекал Сесватха.
Анасуримбор Кельмомас II, Белый владыка Трайсе, последний король королей куниюрских, пошатнулся, словно от тяжести нанесенного ему удара.
Ахкеймион пал на колени.
– ЧТО Я ЕСТЬ?
Окруженный шумом битвы, он слышал за своей спиной злобные выкрики, ошеломленные возгласы, призывы к бегству ради спасения короля королей.
– Мы потеряли Эленеотские поля! – прогремел за его спиной чей-то голос. – Потеряли! Все потеряно!
Кто-то схватил его за плечо, попытался увести назад, прочь от жуткой судьбы. Сбросив чужую ладонь, он рванулся в сторону побоища.
Сделать что-либо уже нельзя, оставалось только умереть.