Она ждет, пытаясь стереть с лица раздражение и нетерпение. И не замечает, что ладони ее сами собой охватывают низ живота – оставаясь там, где им и следует быть.
Как? – пытается понять она. Как может она убедить его оставаться таким жестким, каким он обязан быть? Таким сильным, каким он нужен ей.
– Я видел сон… – наконец начинает он хриплым от мокроты голосом. Вздрагивает, словно она взглядом швырнула в него что-то острое, затем умолкает, даже не посмотрев в сторону дуниан. – Мне приснились… древние времена, – продолжает он с еще большей решимостью. Взгляд его обращается внутрь, становится еще более изнуренным, еще более отягощенным. – Я почти забыл все это. Видения, запахи, звуки… все, что исчезает после пробуждения… – Облизнув губы, он уставился на тыльную сторону своей корявой старческой ладони. Это еще одна его слабость: потребность объяснять свои слабости. – Все, кроме страстей.
Наконец она отвечает:
– Тебе опять снился Первый Апокалипсис?
– Да, – соглашается он, переходя на шепот.
– И ты снова видел себя Сесватхой?
При этих словах он задирает подбородок.
– Нет… нет… Я был Кельмомасом! Мне снилось его пророчество.
Она смотрит на него ровным, выжидающим взглядом.
Нет. Твой отец не безумен. Просто его речи кажутся безумными – даже ему самому!
– Знаю… – начинает он и умолкает, чтобы протереть глаза, несмотря на то что пальцы его грязны. – Я знаю. Знаю, что мы должны сделать…
– Что же это такое?
Он оттопыривает губу.
– Око…
Почему-то это не пугает ее.
– И что же?
Какое-то время он внимательно изучает ее, или скорее себя самого.
– Мы должны продолжать свой путь на север, добраться до Великой Ордалии… – Он умолкает, чтобы вздохнуть. – Ты должна посмотреть на него. – Ты должна… должна посмотреть на Келлхуса Оком.
Он говорит просительным тоном, словно умоляет ее принести еще одну безумную жертву. Но в голосе его присутствует и окончательная усталость, свидетельствующая о том, что, невзирая на упрямство и глупость, он наконец пришел к очевидному решению.
– Чего ради? – спрашивает она тоном более отрывистым, чем ей хотелось бы. – Чтобы увидеть то, что я и так знаю?
Хмурый взгляд изумленных глаз.
– Знаешь что?
Самонадеянность не ускользает от ее внимания. Так долго сомневаться в собственных словах, в собственной миссии, а потом вдруг разом увидеть ее с такой ясностью, на какую он даже не мог надеяться – для того лишь, чтобы обнаружить, что она не верит в него.
Она вздыхает.
– Знаю, что аспект-император есть зло.
Идиллический горный ветерок подхватил эти слова. Старый колдун открыл рот от изумления.
– Но как ты могла… как ты могла узнать подобное?
Она поворачивается к сидящим над ними дунианам, смело смотрит на них. Оба отвечают ей таким же взглядом, сохраняя полную неподвижность.
– Потому что он – дунианин.
Она видит, что старый волшебник глядит на нее, озадаченный и встревоженный.
– Нет, Мимара, – говорит он, основательно помолчав. – Нет. Он был дунианином.
Эти слова внезапно рождают в ней удивительный гнев. Почему? Почему он всегда – всегда! – расстается с монетой своих сомнений? А их у него столько, что Акка мог бы озолотить весь мир, при этом не обеднев.
Она поворачивается к нему с притворным гневом.
– Нам не обогнать их – таких, какие они есть, Акка.
– Мимара, – говорит он тоном наставника и учителя. – Ты путаешь действия и сущности.
– Грех использовать других!
Они уже спорят. Он подбирает слова осторожно и со снисхождением.
– Вспомни Айенсиса. Использовать – это просто способ читать… Все «используют» всех, Мимара, все и всегда. Нужно только смотреть уверенными глазами.
Уверенными глазами.
– Ты цитируешь Айенсиса? – издевательским тоном говорит она. – Ты приводишь аргументы? Старый дурень! Это ты затащил нас в такую даль. Ты! Сам говорил: хочешь узнать человека, расспроси о его предках. И теперь, когда я рассмотрела этих предков – самим Оком Бога, никак не меньше! – ты начинаешь утверждать, что происхождение ничего не значит?
Молчание.
– Ты всегда был прав насчет него! – настаивает она, сразу и упрекая, и заискивая. – Ты, Акка! В боли и гневе ты обратился к своему сердцу, и твое сердце сказало правду! Аспект-император – зло.
– Но…
– Разве ты не видишь? Этот зал с костями матерей-китих! Именно это Келлхус сотворил с моей матерью – с твоей женой! Он превратил ее чрево в инструмент, а сердце в погремушку! Какое большее преступление, какое более чудовищное злодеяние можно совершить?
И она впервые понимает глубинный ход своей ярости, укол и муку ее собственных дурных поступков, совершенных по отношению к матери.
Эсменет, вымотанной собственной матерью-гадалкой, истерзанной голодом, вынудившим ее продать дочь, вновь обессиленной мужской жестокостью имперского двора и поверженной своим ложным мужем.
Своим ложным Богом.
А Мимара стремилась лишь наказать ее – наказать свою собственную кровь!
Нечто перехватило в этот миг ее дыхание – должно быть, ужас от внезапного, глубинного осознания всех совершенных ею злодеяний. Как мать пыталась научить ее каким-то основам садоводства, а Мимара намеренно уколола палец. Как она подробно рассказывала маме то, как ее домогались, чтобы Эсменет мучилась от стыда и горя. Как она цеплялась за страхи и ошибки матери, обвиняя ее в слабости, нечистоте, неспособности соответствовать императорскому сану. «Императрица! Императрица? Куда тебе… да ты и своим лицом-то владеть не умеешь, не говоря уж об империи!»
И как она хохотала, когда мать удалялась в слезах…
Ты и своим лицом-то владеть не умеешь…
Оком своей души она и сейчас видит мать плачущей, обнимающей шелковые подушки в поисках любви и доверия. Засыпанную укорами и упреками, посрамленную снова и снова. И одну, всегда одну, вне зависимости от того, к кому она обращалась…
И только этот человек, Друз Ахкеймион, действительно любил ее, действительно шел ради нее на жертвы. Только он обходился с ней с тем достоинством, которого она заслуживала, a ее интригами заставили предать его…
И превратили в подобие этих самых китих.
Мимара не способна глотнуть, не может дышать, такой тяжестью чувство обязанности обрушилось на нее, тяжестью вещей трагических и неотвратимых. Она сама прозревала Оком это непостижимое видение в Космах и потому знает, что она спасена. Вот только знание это теперь неотделимо от разъедающего кожу, выдирающего волосы стыда. Ее следовало осудить, бросить в вечный огонь…
Корабль скрипит на волнах винноцветного моря, корабль работорговцев. «Мамочка…» – рыдает маленькая девочка, внимая тяжелым шагам на палубе.
– Анасуримбор Келлхус – дунианин, – говорит женщина старому волшебнику, стараясь угомонить бурю, разыгравшуюся в ее сердце.
– Ма-а-амочка, ну пожалуйста!
– В той же мере, как эти двое.
– Пожалуйста, пусть они остановятся.
Старый волшебник видит причину ее гнева, замечает бурю, губящую всякую надежду. Она понимает это, потому что он колеблется.
– Что ты сказала? – наконец спрашивает он.
Собственный голос ошеломляет ее, столько в нем расчета и холода:
– Что ты должен убить их.
Он знал. Он наперед знал, что она потребует именно этого. Она смогла сказать это – словно дунианин.
– Убийство.
Она поворачивается к двоим соглядатаям, зная, что они могут узреть ее мрачные намерения, но нимало не беспокоясь об этом. Она отрывисто хохочет, и старый волшебник бросает на нее хмурый и полный тревоги взгляд.
Она смотрит на него, на мужа и отца, в глазах ее злоба и торжество.
– Убить дунианина – не убийство.
Они сидели бок о бок на останках северо-западного бастиона, наблюдая за спорящими внизу стариком и беременной женщиной. Солнце выглянуло меж вершин гор на востоке, холодное в этой продутой ветром пустыне, неспешно и неотвратимо выбираясь из-за пазухи ночи. Вздохнули ели. Восход обрисовал контуры хребтов и ветвящихся ущелий, очертив острые углы контрастными тенями.
– О чем они говорят? – спросил мальчик.
Выживший ответил, не отрываясь от собственного исследования. Их язык не поддался ему, однако иной, бессловесный язык душ этих пришельцев говорил с едва ли не болезненной ясностью – как у Визжащих, только более сложно. Словами грохочущих сердец и стиснутых рук. Движениями мышц в уголках глаз и рта. Частотой морганий…
– Женщина хочет уничтожить нас.
Мальчик не удивился:
– Потому что она боится нас.
– Они оба боятся нас – и мужчина больше, чем женщина. Только она еще и ненавидит нас так, как не способен ненавидеть старик.
– Она сильнее?
Бросив короткий взгляд, Выживший кивнул:
– Она сильнее.
Что из этого следовало, понять было легко. Раз она сильнее, победит ее мнение.
– Нам надо бежать? – спросил мальчик.
Выживший сомкнул глаза, перед внутренним взором его предстали тела гибнувших в пещерах собратьев – как воспоминания, но не как возможность.
– Нет.
– Нам надо убить их?
При всех сложностях подобного неожиданного поворота событий Выжившему не нужно было входить в вероятностный транс, чтобы отвергнуть эту линию действий.
– Старик – Поющий. Он сильнее нас.
Он как раз находился на стенах, когда захватчики выплыли из леса, приблизились к бастионам, возвышавшимся над открытым полем, а их глаза и рты исторгали огонь. Ему не нужно было зажмуриваться, чтобы видеть, как падали со стен его братья, охваченные ореолами испепеляющего пламени.
– Тогда мы должны бежать, – заключил мальчик.
– Нет.
Невежество. Именно на этом камне воздвигли братья свою великую крепость, твердыню, ограждавшую их от того, что было прежде. Тьме они противопоставили тьму, и это стало их катастрофической ошибкой. Лишь до тех пор пока мир оставался в неведении о них, они могли пребывать в безопасности, не говоря уже об изоляции и чистоте.