Кормил его. Учил его. Прятал его. Вынюхивал тысячи опасностей, чтобы сохранить его жизнь. Он рисковал: позволял себе говорить с ним, чтобы уши мальчика не отвыкали слышать и понимать. Он даже завел светильник, чтобы глаза мальчика не забыли про свет.
Ему, наиболее обремененному, суждено было стать единственным выжившим.
Какое-то время поток Визжащих не иссякал, не прекращался натиск этих безумных и никчемных жизней. Новые и новые враги во все большем количестве наваливались на чертог, своим множеством преодолевая самые хитрые ловушки: скрытые ямы, подпертые потолки, обрывы над бездной.
Но потом столь же необъяснимо, как и любой поворот в этой войне, количество их резко пошло на убыль. На остатки можно было не обращать внимания, последние враги тупо скитались по лабиринту, пока голод и жажда не убивали их. Их становилось все меньше и меньше, и наконец стали попадаться только полуживые, едва пыхтевшие на полу.
Крик последнего из них показался Выжившему очень жалобным, в полном муки голосе звучали человеческие нотки.
А потом в чертоге Тысячи Тысяч Залов воцарилась тишина.
Полная тишина.
После этого Выживший и его мальчик бродили во тьме безо всякой опаски. Однако они не смели подниматься на поверхность даже по тем восходящим ходам, которые как будто остались незамеченными врагом. Слишком многие дуниане погибли подобным образом.
Они скитались, и мальчик рос здоровым, невзирая на подземную бледность.
Только когда исчерпалось последнее известное им хранилище припасов, они осмелились предпринять долгий подъем к поверхности и оставили свой подземный храм, свою освященную тюрьму.
Выбравшись, Выживший обнаружил, что все известное ему уничтожено, голая плешь Ишуали морщилась под чуждым солнцем. Впервые в своей жизни он стоял обнаженным, совершенно безоружным перед лицом неопределенного будущего. Он едва понимал, кто он такой, не говоря уже о том, что следует делать.
Мальчишка, с глупым видом уставившийся на мир, которого помнить не мог, споткнулся и пошатнулся от головокружения, настолько чуждо было ему открытое пространство.
– А это потолок? – воскликнул он, прищуриваясь на небо.
– Нет, – возразил Выживший, начиная понимать, что именно очевидное было величайшим врагом дуниан. – У мира нет потолка.
И опустив взгляд к своим обутым в сандалии ногам, наклонился, чтобы поднять зернышко, затерявшееся среди мусора. Семечко какого-то неизвестного ему дерева.
– Здесь только полы… такие огромные-огромные.
Земля для корней. Небо росткам, ветвящимся, длинным.
Цепляющимся.
Черным железным топором он повалил дерево, бывшее совсем тоненьким перед приходом Визжащих, чтобы сосчитать число лет их подземного заточения.
И узнать возраст своего сына.
Он, Выживший, был уже не таким, как прежде. Слишком многое у него отняли.
– И что мы будем делать теперь? – спросил мальчик после первого проведенного под солнцем дня.
– Ждать, – ответил он.
То, что случится потом, как он теперь знал, определяет то, что произошло раньше. Цель не иллюзия. Смысл – вот что реально.
– Ждать?
– Мир еще не закончил с Ишуалью.
И мальчик кивнул – с верой и пониманием. Он никогда не сомневался в Выжившем, хотя считался с тем, что в душе его обитает легкое безумие. Он не мог поступить иначе, ибо таков был визг, такова была беспощадная бойня.
Однажды он приказал мальчику не дышать, чтобы облака не напомнили о них врагам. В другой день, подобрав сотню камней, он прошелся по лесу и убил девяносто девять птиц.
Таких дней было много – ибо он не мог остановиться… не мог не убивать.
Он не был прежним.
Он стал семенем.
A теперь еще эти люди.
Они походили на дуниан, но не были ими.
Мальчик примчался к нему сразу же, как только заметил в долине старика с беременной женщиной. Вместе они наблюдали за их продвижением к Ишуали, следуя за облачком тишины, которую порождало в лесу их присутствие. Они смотрели, как пришельцы в растерянности бродили среди руин. И когда странная пара вошла в Верхние галереи, они приблизились, оставаясь на самом краю досягаемости их необъяснимого света. Не производя никакого шума, они тенью следовали за этой парой, украдкой подсматривая то, что им удавалось увидеть.
– Кто они? – прошептал мальчик.
– Это мы… – ответил Выживший, – такие, какими были прежде.
И хотя он не понимал ни слова из того, что говорили эти люди, цель их предприятия понять было несложно: они разыскивали Ишуаль, рассчитывали найти дуниан, но обрели лишь картину опустошения.
Потрясенный, старик впал в уныние, но о беременной этого сказать было нельзя. Она пришла, рассудил Выживший, ради неизвестной ей самой цели. И раздражало ее не столько разрушение Ишуали, сколько упадочное настроение старика.
Отца ребенка, которого она несла в себе.
Эти откровения рождали сценарии дальнейшего развития событий, возможности, мелькавшие перед его внутренним оком. И когда они с мальчиком явили бы себя незваным гостям, именно ей назначено было стать заступницей, умягчать страхи и подозрительность старика.
Однако Выживший заметил также облегчение в душе старца. Ленивый прищур, рассеянный взгляд, замедленные сердцебиения, ибо исчез ужас.
Ужас перед дунианами.
Этой женщине суждено было распахнуть врата доверия меж ними – так, по крайней мере, казалось.
А потом они вошли в Родительскую.
Выживший следил за женщиной из черноты, слишком далекой, чтобы заметить что-то большее, нежели мотивы ее действий. Он увидел, как она пошатнулась, словно внезапно ослепнув, когда взгляд ее коснулся каменных постелей, костей дунианских женщин. Непонимание… Ужас…
Ненависть.
Глубокая, знакомая ему ненависть овладела ею, явившись из ниоткуда.
Она тоже была безумна.
Но старик не знал этого. Он пришел, чтобы поверить в ее безумие, чтобы воспринять ее суждение как свое собственное. И когда она заговорила, Выживший понял, что время для наблюдения закончилось. У них не оставалось другого выбора: следовало вмешаться, чтобы справиться с необычайным поворотом событий.
Она высказывала суждение, которого старик не разделял – пока что.
И Выживший послал к ним мальчика.
Владевшее им безумие принялось оспаривать принятое решение насчет мальчика. С внутренним протестом наблюдал Выживший за его приближением к двоим незнакомцам. Ребенок казался ему более хрупким, чем был на самом деле, более одиноким. Из какой-то тьмы наползала холодная и неосознанная уверенность в том, что он послал мальчика на смерть.
Однако перед ним теперь были не Визжащие, а люди, заляпанный холст, который дуниане отскребли добела. Они добивались понимания, а не крови и боли. Им нужно было знать, что произошло в этом месте, что именно случилось с Ишуалью.
Когда мальчик окликнул их, они прислушались к его голосу, замерли, стараясь скрыть тревогу.
Но когда старик ответил ему на его же родном языке, Выживший понял, что с дунианами этих путешественников связывает нечто глубокое. Древнее. Нечто из того, что было прежде.
Когда мальчик назвался перед стариком своим собственным именем – Анасуримбор, – Выживший понял, что их связывает и нечто живое. Нечто, рождавшее безграничный ужас.
Это мог быть только его отец.
– Мимара… – хрипит старый волшебник. – То, о чем ты просишь…
Она понимает, что переступила черту. Она сознает иронию судьбы. Столько лет она подшучивала над заудуньяни, высмеивая их бесконечные поклоны и чистоплюйство, их низкопоклонство и более всего их голубоглазую искренность. И только сейчас она понимает истину, к которой восходят их заблуждения.
Месяц за месяцем она размышляла над Оком Судии, ощупывая его, как язык во рту пересчитывает отсутствующие зубы. Не проклятье ли оно? Или дар? Не погубит ли оно ее? Или, может быть, возвысит? Она пыталась постичь его и не осознавала, что оно само постигает. Она потерялась в лабиринте намеков и следствий, задавая вопросы, на которые ни одна душа, столь легкая, столь смертная, не могла даже надеяться найти ответы.
Эти вопросы, как она теперь понимала, так и оставались вопросами, словами, брошенными в лицо людскому невежеству. В облике искренности…
Но теперь – теперь-то она понимает: фанатизм невозможно отличить от подлинного постижения добра и зла.
Обладать Оком означает знать, кто будет жить, а кто умрет, столь же определенно, как знаешь собственную ладонь! A знать – значит стоять бестрепетно и легко, быть упорным, неподатливым, столь же не ведающим усталости, как предметы неодушевленные. Быть неподвижным, непобедимым даже в смерти.
– У тебя нет выхода, Акка, – говорит она голосом, пропитанным сочувствием и печалью. – Они же дуниане…
Она берет его за вялую, как у паралитика, руку, и это кажется необходимым и неизбежным, ужас и нерешительность искажают его лицо, заставляют прятать глаза.
– Тебе известно, какую опасность они представляют. Лучше, чем кому бы то ни было.
Выживший, бесстрастный и неподвижный, молча наблюдал за ними с постепенно теплеющего блока каменной кладки. Он открывал рот только для того, чтобы отвечать на вопросы мальчика, продолжавшего бороться с мыслями, укрывающимися под хаотической вспышкой человеческих страстей.
– Он давно с подозрительностью относится к нам, – отметил мальчик.
– Десятилетия.
– Из-за твоего отца.
– Да, из-за моего отца.
– Однако ее подозрительность родилась недавно.
– Да. Однако это нечто большее, чем подозрительность.
– Она презирает нас. Из-за того, что увидела здесь?
– Да. В Верхних галереях.
– В Родительской?
Образ: она стоит в облачке голубоватого света, растрепанная и несчастная, глаза ее полны гнева и осуждения.
– Она считает нас непотребной грязью.
– Но почему?
– Потому что братья использовали в качестве инструментов все – даже женское чрево.
Мальчик повернулся к нему. Солнце осветило отдельные волоски пушка, покрывавшего его голову.