Клак… Клак… Клак…
Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины не менее неотвратимые. Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и, подобно столь многим человеческим свойствам, она могла править, лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость представляют собой легкий пример бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил себя всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык – нелюдей.
Львы бежали и упокоились в довольстве,
И они возложили ярмо на стенающих эмвама,
Переложивших это ярмо на зверей блеющих и мычащих,
И явилось изобилие сынам Сиоля.
Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким ишрои видели людей в древние времена, – нетвердых ногами тварей, одновременно изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе самим с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.
И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей горе.
Черные стены Умбилики подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может, ни одна живая душа в империи, кроме нее самой и ее старших братьев, не знала этого.
– А если я не сумею? Что тогда, отец?
Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал ее насквозь, двумя тросами, протянувшимися сквозь пустоту, которой была ее душа.
– Потрать свой последний вздох на молитву.
Она стала подлинной, преклонив перед ним колена, как делала еще маленькой девочкой. Всегда.
– За себя?
– За все.
Клак… Клак… Клак…
Плач постепенно растворился в грохоте низвергающихся вод. Они все тонули: пузырек света в вязкой тьме. Сорвил изменил позу и сел на палубе напротив груды туш, головой – или точнее Котлом – отгородившись от света. Если Ойнарал и удивлялся его молчанию, то не подавал виду. Нелюдь, как и прежде, стоял на корме, опершись об ограду, – бледная тень, окутанная искрящимся облаком кольчуг. Быть может, и его посетило обманчивое и нежеланное прозрение. Может, и он ощутил, насколько грязны воды его ума.
Юноша откинулся на спину, не веря себе самому. Образ Сервы проплыл перед оком его души, и кровь в его жилах заледенела.
Перевозчик завел новый напев, тоже знакомый Амиоласу: эпическое повествование о любви на краю погибели. Сорвил повернулся к нему, вырисовывавшемуся силуэтом на фоне сияющего глазка. Существо, сотканное из дыма, растворяющегося в лучах солнца.
И она раздела и вновь облачила его,
Но не покормила его,
И вместе с ее братом
Они – беглецы под голодными очами Небес —
Направились в дебри Тай,
В которых исчезают без следа реки,
В жестокой тени дома Первородного.
Слушая, Сорвил придремал, забыв о теле, одновременно прочесанном граблями и погребенном в глине. Наблюдая за Перевозчиком, он вдруг заметил, как закопошились у ног того тени. Он даже сперва решил, что видит кошку, ибо дома, на речных баржах, этих животных водилось без счета. Но тут первая фигура шагнула из тени Перевозчика в жуткую реальность.
Клак… Клак… Клак…
Не далее чем на расстоянии его удвоенного роста на палубе стояла живая каменная статуя высотой не больше локтя.
Она изображала одного из несчетных вырезанных на стенах ишроев, одетых как Ойнарал, в изумительно тонко проработанный наряд, за исключением мест, случайно поврежденных в неведомой древности. Щербатое личико внимательно изучало Сорвила.
Он не мог вскрикнуть, не мог шевельнуться и так и не понял, что ему отказало: конечности или воля.
К первой присоединилась вторая каменная куколка, на сей раз нагая и лишенная верхней трети головы.
За ней последовала третья, потом другие. Выстроившаяся на груде свиных туш перед ним миниатюрная каменная нежить взирала на него мертвыми незрячими глазами. Следом уже приближалось целое воинство, выбивая маршевый ритм каменными ногами, ступавшими по деревянной палубе.
Над головой беззвучно пылал ослепительно-белый глазок, рассыпавший гирлянду крохотных теней от топающих ног.
Клак… Клак… Клак…
Он не мог вскрикнуть, не мог предупредить…
Но кто-то схватил его за плечи, кто-то, выкрикивавший имя его отца! Сику Ойнарал…
– Просыпайся! Вставай на ноги, живо, сын Харвила!
Сорвил, шатаясь, поднялся, разыскивая взглядом ожившие каменные статуи. В смятении он поглядел на Последнего Сына, но увидел вдруг чуть ниже помоста бледную нагую фигуру, дрыгавшую руками и ногами на пути в бездну. Он в удивлении повернулся к сику, чтобы подтвердить, что глаза его не ошиблись. Но Ойнарал уже смотрел вверх, прикрывая рукою глаза. Сорвил последовал его примеру, так как свет глазка слепил. Вверху материализовалась еще одна бледная фигура и за какое-то биение сердца исчезла внизу – она пролетела настолько близко, что юноша вздрогнул. Казалось, он успел соприкоснуться взглядом с несчастным, успел заметить на его лице печать пробуждения.
Он остался стоять, внимая беспорядку в собственной душе.
Клак… Клак… Клак…
– Что случилось? – скорее булькнул, чем спросил он.
– Я не знаю.
Новая белая вспышка над головой. Сорвил заметил силуэт, скользнувший у дальнего края клети, ударившийся в борт лицом, перевернувшийся и отлетевший в сторону. Все сооружение зашаталось и закачалось на цепи. Ойнарал припал на одно колено. Сорвил попытался вцепиться руками в свиные туши, ухватился повыше раздвоенного копыта за ножку, оказавшуюся жесткой, как деревяшка. Перевозчик, напротив, лишь качнулся в обратную сторону, как сделал бы мореход древних времен, и продолжил свою песню.
И услышал он, как рекла она своему брату,
– Возляг со мной, вспаши мою увядшую ниву,
Да процветет ее пустошь, милый Кет’мойоль
Не потерпит наша линия поругания,
Не примет чуждой земли иль семени.
Да направим мы наших детей, словно копья!
Сорвил и Ойнарал стояли рядом в кормовой части клети и смотрели вверх, прикрывая глаза от света. Наконец последний ряд рельефов, полностью образованных внимательно всматривающимися ликами, поставленными на безволосые и столь же пристально смотрящие головы, исчез наверху во мраке. Далее царил грубый камень: хаотичные выступы и впадины. Снизу из неизвестности появился железный трап, прикрепленные к стене строительные леса, столбы, а за ними ниша.
Новая обнаженная фигура промелькнула мимо передней части клети.
Клак… Клак… Клак…
Ойнарал вскрикнул. Посмотрев вверх, Сорвил заметил по меньшей мере семь силуэтов, валившихся из тьмы в пронзительный свет. Существа размахивали конечностями, кувыркались в полете, яркий свет отражался в недоверчивых глазах. Ближайший из них рухнул на помост клети как раз позади сику. Помост дернуло вверх, Сорвила бросило на свиные туши. Второй камнем пролетел мимо, а третий нелюдь угодил на одну из железных скреп, находившихся за спиной Перевозчика, и торс его разлетелся лиловыми брызгами. Еще один упал на груду свиных туш прямо перед Сорвилом, которого откинуло в обратную сторону. Клеть закачалась и заколыхалась, выписывая рваную дугу. Остальные без последствий пролетели мимо. Сорвил припал к помосту клети, ощущая дурноту. Похоже было, что их лакированное суденышко в любой момент может сорваться с цепи и провалиться в черноту.
Однако Ойнарал стоял рядом и держал его за плечо, дожидаясь, когда успокоится движение клети, превратившееся в колебания маятника, затихавшие за счет натяжения цепи. Сорвил с ужасом и отвращением взирал на бесформенную кучу, в которую превратился несчастный, упавший на мертвых свиней. Ладонь этого нелюдя каким-то невероятным образом отлетела к его ногам, пальцы на ней были сложены словно для письма.
Все это время Перевозчик держался за цепь рядом с собой, раскачиваясь вместе с ней так, что казалось, будто он остается на месте, а палуба ходит ходуном под его ногами. Но при всей хаотичности движения его судна он ни разу не нарушил мелодию своей песни.
И тогда бежали они в жестокий Чертог,
В крепость, стены которой не подвластны временам года…
– Что происходит? – вскричал Сорвил. – Они прыгают сами?
– Нет, – возразил Ойнарал, снова внимательно вглядывавшийся в пустоту над ними. – Это не самоубийцы.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что они – нелюди.
– То есть? Ты хочешь сказать, что нелюди способны отказаться от своего достоинства, но не от жизни?
– И от достоинства, и от всего остального! – воскликнул нелюдь, лицо его исказили отчаяние и горе. – Нас давно уже не было бы в живых – и Иштеребинт превратился бы в вонючий склеп! – если бы наша природа допускала самоубийство!
Клак… Клак… Клак…
Члены его словно превратились в солому, сердце отчаянно стучало. Сорвил мог лишь озираться по сторонам и сетовать на все это безумие, что с самого начала сопровождало весь его поход в обществе Сервы и Моэнгхуса!
– Если они не прыгают, тогда получается… – Он помедлил, обдумывая жуткую альтернативу. – Тогда получается, что их сталкивают?
Ойнарал строго посмотрел на него, а затем перевел взгляд наверх, низины и возвышенности его лица заливал пронзительный свет.
– Значит, их столкнули? – настаивал Сорвил. – А не мог ли Нин’килджирас каким-то образом проведать о нашем предприятии?