Мечей на бой с ними, О том, как рванулись наши герои на грохот битвы,
Как мушиным голосом жужжала смерть в наших ушах.
Пой! Пой о падении позлащенного Сиоля,
О гибели священнейшей из гор,
О долгом нашем изгнании под голодные очи Неба,
О том, как наши братья обняли нас
На железном плече Инджора.
Лейся! Благовонием лейся, коль можешь,
На руины и час…
И Сорвил вдруг понял, что смотрит на Ойнарала – последнего сику, – и попытался понять, насколько могучая нужна воля, чтобы суметь примириться с расой, столь прямолинейной и жадной, как люди. Перевозчик перешел к лэ «О мелких зубах», повествующем о падении Сиоля во время первого великого переселения людей из Эанны. Амиолас прекрасно помнил всю горечь тех лет, помнил, как тьма неспешно наползала на великую и пустынную империю Обителей, как умножались и умножались в числе люди, вечно подбиравшиеся и вторгавшиеся, осаждавшие Обитель за Обителью, выслеживавшие ложный народ и уничтожавшие его. По всему свету, за исключением этого уголка, последнего их убежища.
Иштеребинта.
И не было им конца,
Не было конца эаннитам, несчетным и проклятым.
Крепка была их ненависть, беспощадными были их герои —
Чужая жизнь была пустяком для этих безумцев!
И коварными были их желания,
Ибо подобными их собственным зубам были их мысли,
Мелкими и острыми.
Лязгая на ходу, клеть безостановочно опускалась. Умалившихся вокруг становилось меньше, и, наконец, никто из них более не вылезал из изрытых тоннелями стен. Перевозчик вернулся на свое место под самым глазком, глаза его тонули в тени бровей, белый лоб и щеки бороздили морщины, с губ сходили слова очередной древней песни. Избавившаяся от множества свиных туш клеть преобразилась. Высота груды теперь едва достигала колена, и палубу стало можно окинуть одним взглядом, от носа и до кормы: побитый светлый лак шелушился, доски были покрыты лиловыми, алыми и просто мокрыми пятнами. Все сооружение продолжало свой бесконечный спуск в инфернальную тьму.
Два из трех водопадов, орошавших наверху стены Главной террасы, исчезли, по всей видимости, отведенные для использования в других уголках подземного царства. Остался лишь третий, замурованный в трубу, подававшую воду в общинные водяные гроты, устроенные по всей глубине копей; стенки их были так же испещрены барельефами, как и те, что остались наверху галереи. Какой-то катаклизм расколол трубу в считаных саженях ниже области обитания Умалившихся, выпустив на свободу белый каскад, тут же еще более расплескавшийся и расширившийся. Все трое немедленно промокли. Влага липла к телу, как слизь. Ойнарал казался в своем нимилевом хауберке и кольчужной рубахе какой-то чешуйчатой рыбой. Скоро вокруг остался лишь искристый туман, который глазок превращал в радужную бесконечность, заимствуя цвета из окружающего пространства. Обратившись к созерцанию, чтобы изгнать досаду из своего сердца, Сорвил протянул вперед расставленную пятерню, стараясь уловить бесконечно малые искорки. Он подумал, что это одновременно и преступно, и естественно, что подобная красота обретается в предметах столь несущественных, находящихся на такой глубине. Искристая дымка вокруг редела, постепенно превращаясь в жидкий туман, и наконец растворилась в нем…
Головокружение заставило Сорвила вцепиться в поручни. Он огляделся по сторонам.
Тесно обступавших шахту стен Ингресса нигде не было видно.
– Ну вот мы и в Священной Бездне, – промолвил Ойнарал Последний Сын.
Подобно паукам, спускающимся по шелковой нити в недра горной каверны, они висели в абсолютной пустоте. Посмотрев вверх, Сорвил заметил, как отступает от них кромка Ингресса, и невольно пригнулся под колоссальной тяжестью свода. Стук механизма клети растворился в собственных отголосках.
– Значит, наше паломничество почти завершилось?
Сику, тоже вглядывавшийся во тьму, кивнул:
– Да. И молись своей Богине, смертный, ибо опасность поджидает нас.
– Уже помолился, – отозвался Сорвил, скорее безучастно, чем с тревогой. – Слепцу милости не дано.
Ойнарал посмотрел на него без облегчения, но озабоченным взглядом. Нелюдь заранее знал, что он сдастся, подумал Сорвил, знал, что Благо перевесит убийство Харвила. Но разве это чем-то смущало его?
– Все дело в Амиоласе, – пояснил Ойнарал. – Душа, которой ты стал, разрешает противоречия, возникающие при смешении ваших верований.
Это слово – «противоречия» – сосулькой вонзилось в грудь Сорвила.
– Но если я больше не верю в нее, – отметил он, – то могу ли рассчитывать на Ее милость?
Ойнарал ничего не сказал.
– Ты говорил, что надеешься пройти следом за мной, – настаивал Сорвил, – и найти убежище в милости Ятвер! Но если я больше не верю…
Ойнарал молчал, колеблясь, вглядываясь, как понимал юноша, в лицо заточенной души, в клочок тени преступника, которого его любимый король в стародавние дни подверг столь жестокому наказанию.
– Не бойся, – промолвил нелюдь. – Но не забывай о том, почему мы здесь оказались.
Юноша нахмурился.
– Так, значит, Скорбь делает еще и беспечным?
Клак… Клак… Клак…
И если в горловине Ингресса выщербленный и при этом близкий камень отвечал на стук глухим отзвуком, то здесь гремела сама пустота, каждый удар рушился в ее обширную полость. И спуск их вдруг сделался нелепым вторжением, в той же мере избавлением, в какой и проклятием. Они были пятнышком в не знающей света тьме, искоркой, исторгнутой небом, но явление их грозило пожаром.
Ойнарал Последний Сын вдруг вцепился в глотку Сорвила и, пока юноша удивлялся внезапному гневу, швырнул его на свиные туши.
– А ну говори! – рявкнул ишрой из-за собственной руки. – Говори, что мы делаем здесь!
– Ч-что?
– Чье преступление хотим мы изгладить?
– Н-Нин’килджираса, – выдавил юноша, борясь с подступающим гневом. – Он заключил союз между Горой и Голготт…
– Союз Горы с Подлыми, – поправил его Последний Сын. – Он подчинил Подлым Иштеребинт. Ты должен помнить об этом!
Клак… Клак… Клак…
Сорвил молча, с яростью смотрел на него.
Клак… Клак… Клак…
Выпустив его, Ойнарал в ужасе отшатнулся. Внезапно – в каком-то безумии – замолк Перевозчик. Молоток ударил еще раз, и клеть, дернувшись, остановилась. Посмотрев вверх, Сорвил заметил, что Моримхира словно сидит верхом на глазке, протягивая руки к расположенным над ним колесикам.
– Над водами озера нельзя говорить, – промолвил Ойнарал, все еще обдумывавший то, что ему придется сделать. – Если ты заговоришь там, Моримхира убьет тебя.
В последний раз звякнул металл. Палуба сперва ушла из-под ног Сорвила, а потом стукнула его по ступням. Они опустились на воду под свист воздуха. Сорвила бросило спиной на свиные туши. Клеть заходила на плаву из стороны в сторону.
Холодное дряблое мясо как бы окружало неподатливую сердцевину. Став на ноги на палубе, он огляделся и пришел в ужас.
При всей своей яркости глазок мог выхватить из тьмы только полосу шириной в несколько сотен локтей. Не далее как в паре локтей от правого борта клети под самой поверхностью покоился труп, бледностью своей кожи лишь подчеркивавший ржавый цвет этой жижи, – бывшей некогда водой, прозрачной, как горный воздух! Мусор густым слоем покрывал озеро, полосы и узлы всякой гнили еще покачивались после вторжения клети. Ближе к корме Сорвил заметил другой труп, раздутый, словно мертвый вол, черты лица его уже невозможно было разглядеть.
Часть его, прежде бывшая Иммириккасом, онемела… или обмерла.
Озеро превратилась в сточную лужу! Бездна более не была священной.
Он воззрился на Ойнарала, но сику, сурово глянув на него, поднес три пальца к губам, призывая к молчанию жестом, принятым среди нелюдей.
Перевозчик перешел на нос, извлек из-под груды туш потрепанное весло. Упершись ногой в поручни и помогая себе коленом, он выставил весло вперед, опустил его в воду и начал грести. Цепь почти немедленно, звякнув, выпала из механизма над головами. Клеть неуклюже тронулась с места. Сорвилу пришлось пригнуться, чтобы нижние звенья цепи, болтавшейся над ними, не задели его. Уплывая, он посмотрел вверх, провожая взглядом цепь, иглой вонзавшуюся в пустоту.
А потом он бросил взгляд на погубленное озеро, черное как смола – там, где на поверхности не болтался сор, – и подошел к поручням.
Наклонившись, посмотрел на неподвижные воды.
Клеть плыла достаточно медленно, чтобы отражение ее не искажалось. Свет глазка очертил контуром его собственный силуэт: Амиолас трапецией торчал над плечами, оставаясь в отражении благословенно черным. Тем не менее в Котле что-то мерцало и вспыхнуло, как только он наклонился пониже. И Сорвил в полной растерянности смотрел, как изображение обрело яркость лунного диска, а затем с ужасом узрел в воде замогильный облик, который уже видел однажды.
Бледное лицо, как две капли воды похожее на лицо Ойнарала – или шранка, – отвечало взглядом тому, кто смотрел на него сверху.
И это вселяло ужас, ибо король Сакарпа нигде более не мог увидеть себя – таким, каким он был прежде! – в этом нечестивом кругообороте отражений и обликов. То человеческое, что было в нем, скулило, моля о прекращении этого безумного кошмара. Доля Иммириккаса, однако, отшатнулась, поглощенная отвращением и твердым как камень презрением.
Глазок погас.
Никто не сказал ни слова.
Безмолвие было сродни напряженному дыханию, доносящемуся из-под одеяла, когда ты укрылся с головой, нарушали его лишь хрупкие строчки капель, падавших с весла Перевозчика. Черная тьма казалась абсолютной, столь же неподдающейся взгляду, как вода или камень. Сперва он попытался что-то увидеть, добиться какой-то податливости от этой непроницаемости, но добился лишь пробуждения следствия слепоты – ужаса. И теперь Сорвил глядел, не стараясь видеть, пялился в темноту, не веруя в зрение. Вода перестала капать с весла. Царила тишина не горных вершин, но корней гор. И в этой тишине он осознал, что тьма лежит в основе всякой вещи, тьма, лишенная света, тьма, для которой люди лишь маски, тьма, что всегда простирается вовне и никогда внутрь.