Лишь на охоте и последующих пирах вирои вкушали дары элхусиоли – нелюдского даймоса изобилия. Их облавы и погони за дичью были достойны легенд и песен.
Поговаривали даже, что сам Хузъелт – Темный Охотник – иногда присоединяется к ним, а Седая Шкура – мантия, сшитая из меха огромного белого медведя и заменявшая владыкам Вири корону, – считалась даром этого ревнивого и переменчивого Бога.
Астрологи Нин’джанджина наблюдали за Имбарилом, звездой, которую люди называют Гвоздем Небес, задолго до того, как она, яростно засияв, вдруг разрослась. Но они не предсказали бедствия, что обрушились на Вири тремя годами спустя. Да и как бы могли они догадаться о чем-то подобном, если сами Боги оказались несведущими и посрамленными.
Падение Ковчега изменило все.
Те, кому довелось засвидетельствовать этот кошмар и повезло пережить его, утверждали, что принесший основные разрушения удар каким-то загадочным образом предшествовал низвержению самого Ковчега. Что огромный золотой корабль падал не быстрее чем обычное яблоко. Что он рухнул прямо в яркую вспышку и вздыбившиеся до неба скалы – результат первого, более сокрушительного удара. Грохот падения был слышен по всему миру. Летописцы повсюду, вплоть до самого Кил-Ауджаса, описывали раскаты ужасного грома, рокот и гул, вызвавшие рябь на недвижных прежде водах и смахнувшие пыль с резных каменных панно.
Ослепительная вспышка, оглушающий грохот землетрясения. Чудовищные толчки, убившие десятки тысяч нелюдей в недрах Обители. Остававшиеся на поверхности искали укрытия в глубинах Вири даже тогда, когда замурованные внутри изо всех сил боролись за свои жизни, пытаясь выйти наружу. Исполинский пожар распространялся, словно раздувающийся мыльный пузырь. Казалось, что сама преисподняя, поглощая небо и землю своим испепеляющим пламенем, шествует по несчастной стране, расширяясь идеальной дугой. Спастись сумели лишь те, кому удалось проникнуть в развалины подземелий своего сокрушенного дома.
Воздвиглись горы. Леса повсюду или испарились, или оказались повалены. Все, ранее живое и цветущее, ныне либо лежало мертвым, либо страдало. Десятки человеческих племен попросту исчезли. На тысячу лиг во всех направлениях мир дымился пожарами, охватившими даже Ишариол, а небеса полыхали алыми отсветами до самого Сиоля.
Как сообщает Исуфирьяс, Нин’джанджин нашел в себе силы обратиться к ненавистному Куйяра Кинмои, столь отчаянным было положение сынов Вири:
Небеса раскололись, подобно горшку,
Огонь лижет пределы Небес,
Звери бегут, сердца их обезумели,
Деревья валятся, хребты их сломаны.
Пепел окутал солнце и задушил все семена,
Халарои жалко воют у Врат.
Страшный голод бредет по моей Обители.
Брат Сиоль, Вири молит тебя о милости.
Но Куйяра Кинмои, предпочтя чести сладость отмщения, затворил перед собратьями Вири и сердце свое, и свою Обитель. И так жестокость породила бесчестие и злобу, а предательство вскормило предательство. Нин’джанждин и уцелевшие вирои обратились душами своими к Ковчегу. Забушевали войны. Инхорои сотворили оружие из извращенной их руками жизни. Минула темнейшая из эпох, и само имя Вири стало ныне лишь синонимом безрассудства и скорби, лишь первой, хоть и глубочайшей, могилой, скрытой в простершейся на весь этот мир бескрайней тени Инку-Холойнаса.
Неужели когда вокруг так много безумия, оно становится чем-то дозволенным?
Плот, забитый ведьмами Свайали, которые кутались в свои развевающиеся золотистые одежды, и ближней дружиной Саубона, отяжеленной доспехами и ощетинившейся убийственной сталью, скользил над Туманным морем. Они казались каким-то разношерстным сбродом, эти рыцари Льва Пустыни, но на самом деле ни один из королей-верующих не смог бы похвастаться, что сумел собрать вокруг себя отряд людей более опасных и смертоносных.
Мир по курсу платформы то покачивался, то выравнивался вновь. Саубон поймал себя на том, что, подобно Пройасу днем ранее, столь же неотступно всматривается в фигуру своего господина и пророка, стремясь не столько увидеть его, сколько разгадать, словно образ его был неким шифром, за которым скрывались тайны менее заметные, но более ужасающие, нежели он сам. С некоторым усилием он оторвал от Келлхуса свой взгляд, заметив голую бледную тушу – то ли человечью, то ли шранчью, – покачивающуюся на черных волнах.
Что это еще за подростковый лунатизм?
Не стоит хвататься за ленточки, свисающие вдоль лестницы. Мужи держатся за то, что сильнее, – это просто их путь. Они цепляются за все неспешное и крупное, чтобы лучше противостоять сумасбродству всего мелкого и прыткого. Дух Пройаса был сокрушен по той же причине, по которой сам вид Орды оскорблял сердце: из-за потребности в чем-то большем, превосходящем ее безмерность и при этом не являющемся проявлением безумия.
Потребности в смысле, в некой сущности, настолько огромной, чтобы казаться самой пустотой, настолько неспешной, чтобы представляться мертвой.
В опоре.
Но абсолютно все было таким мелким и таким прытким, что лишь расстояния или заблуждения могли заставить помыслить иное. Чем была Орда, как не подтверждением этого, нагромождением непристойностей и мерзостей, продолжающим, тем не менее, желать и даже жаждать? Доказательством того, что и возможность просто жрать и срать может служить опорой.
В отличие от Пройаса, Саубон всегда ожидал от мира чего-то подобного. Противоестественным образом признания его господина и пророка не столько опровергли, сколько подтвердили его веру. То, что Келлхус тоже оказался мелким и прытким, не отменяло того факта, что он был намного сильнее. Сейчас он стоял спиной к суше, окутанный сияющим ореолом, опускался с небес прямиком в чудовищную, изглоданную тушу Антарега, – человек, который завоевал все Три Моря. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был больше, чем любой из смертных, топчущих эту зеленую твердь. Независимо от того, кем он там на самом деле был, он был Анасуримбором Келлхусом. Чем больше Саубон размышлял над этим, тем больше ему казалось, что он верил не столько в слова, сколько в силу и власть – в то, что отрицать попросту невозможно. Завоевания Анасуримбора Келлхуса были для него единственными значимыми откровениями, единственными истинами, которые смогут засвидетельствовать следующие поколения. Как он сказал Пройасу, кому же еще, как не ему, до́лжно вытесывать их будущее?
Десница Триамиса. Сердце Сейена. Разум Айенсиса. Келлхус затмевал собой все прочие души. Это же так просто.
Так отчего же внутри него вызревает ужас и приходит ощущение, что руки его стали слишком слабыми, чтобы сжаться в кулак?
Мир вдруг рухнул и покатился куда-то, прихватив украденный саубонов желудок.
И она была там, прежде пребывавшая ниже настила плота, а теперь взмывающая вверх вокруг недвижного лика Анасуримбора Келлхуса.
Крепость Даглиаш, еще один безжизненный уголок погибшей цивилизации.
Скалы Антарега, в которые бился прибой, скрылись под бревенчатым настилом плота. Свайали выстроились по периметру и хором запели. Странное ощущение – слышать вокруг себя женские голоса, словно исходящие неведомо откуда. Подобно черепице, свалившейся с крыши целым рядом, Лазоревки шагнули прочь с плота, ступив на отражения земной тверди. Их развевающиеся одеяния размотались, раскрылись, превратились в огромное полотно, лучезарно воссиявшее в лучах солнца.
Саубон вместе с остальными увлекся поразительным зрелищем, как земная красота ведьм превращалась в нечто редкостное и драгоценное. Вознесшиеся к небесам вершины Уроккаса вырывали из лап Пелены обширный кусок чистого неба, хотя разящие шранчьей вонью пласты пыли, растягиваясь и скручиваясь, как масляная пленка на поверхности воды, размывали все границы, скрывали все дали. Но пространства под этим клубящимся покровом возбужденно дрожали, словно песок на дне мчащейся колесницы. Шранки кишели повсюду шершавыми коврами, которые постоянно распадались и дробились, напоминая то раздвоенные уступы, то выдавливаемые кверху высоты, то обширные луга. Склоны гор пылали, словно покрытые битумом, но все же этих тварей можно было заметить и там – не поодиночке, так кучками пытающихся добраться до вершин. Сияние, подобное просверку рыболовной блесны, увенчало вдруг вершину, примыкавшую к Инголу. Бритвенно-белый росчерк, характерный для убийственных гностических заклинаний.
Вот… вот он – их оплот. Мир, наполненный ядовитыми иглами, ничтожный и порочный, как по своей сути, так и в протяженности.
Келлхус стоял спиной к чудовищному кишению, по-прежнему глядя в ту сторону, откуда они прибыли, его руки все еще были распростерты, словно приклеились к скрывавшим их из виду золотистым дискам. Он направлял плот и замедлял его, осторожно следуя за ширящимся клином ведьм. Истлевшие бастионы Даглиаша приближались. Саубон ясно видел защитников на стенах – шранков какой-то иной породы, теснившихся у бойниц, которые время превратило в подобие щербин на месте выбитых зубов. Укутанные золотыми змеевидными завитками Лазоревки, числом более восьми десятков, широко распахнув свои позолоченные лепестки, наступали на ветхие укрепления. Их голоса, высокие и женственные, пронзали удушающий грохот. Время от времени сверкали колдовские всполохи, исторгая линии, подобные раскаленным добела волосам. Моргая от ярких вспышек, Саубон видел, как стены и башни загораются, словно просмоленные факелы, разбрасывают вопящие и дергающиеся искры.
Погибая, даже шранки царапаются и хватаются за что-то.
Пытаясь дотянуться.
В эпоху, когда Мангаэкка, самая алчная из древних гностических школ, проникла в заброшенные чертоги Вири, Обитель представляла собой лишь древнюю могилу. Используя развалины как источник камня, колдуны воздвигли цитадель над легендарным Колодцем Вири, огромной шахтой, пронзавшей Обитель до самого дна. Ногараль – назвали они свою новую твердыню: «Высокий Круг».
Собратья по колдовскому ремеслу насмехались над ними, издевательски называя «грабителями могил», – оскорбление, не имеющее равных среди кондов, не говоря уж об умери, которым последние стремились во всем подражать. Несмотря на демонстративное возмущение, Мангаэкка втайне была довольна этим прозвищем, поскольку оно скрывало тот факт, что за их действиями стояли амбиции гораздо более темные и нечестивые.