И они удивлялись, что сумели зайти так далеко.
Первым это заметил адепт Завета по имени Нюм, находившийся в покинутой ставке Саккариса на Инголе. Еще мальчишкой Нюм гордился остротой зрения – он даже мечтал стать когда-нибудь лучником, до тех самых пор, пока его не забрали в Атьерс. Он взмахнул рукой, привлекая внимание товарищей и убедившись, что они заметили его жест, указал куда-то за пределы всех забитых мертвечиной окрестностей и далей. Но адепты пока что видели лишь нечто, парящее высоко в небесах и кружащее над копошащимся пятном Орды.
Чародейские линзы заскрежетали у ног.
Зрелище чудовищной бойни опустошало сердце в той же мере, в какой и разум, но терзался он не по причине жалости или сострадания, а лишь из-за невероятных масштабов происходящего смертоубийства. Даже жизни, для тебя не имеющие никакого значения, могут выворачивать наизнанку душу, когда становятся холмами из трупов.
Это же шранки! Отчего он не чувствует радости – нет, нутряного восторга, – как все остальные?
Оттого, что ему известна истина?
Пройас и Кайютас во главе отряда, состоящего из штабных офицеров и ординарцев, находились высоко на южных склонах, откуда могли во всех подробностях рассмотреть сверкающую громаду Ордалии, которая надвигалась узловатым ковром на широкие пространства внизу. Люди шагали плечом к плечу, спаянные такой выучкой, что казались навязанными вдоль одной веревки узлами. «Линия! – без конца вопили во время тренировок имперские инструкторы. – Каре!» Только эти понятия считались в битве по-настоящему священными и стоящими любой принесенной жертвы. Удержи линию, сохрани каре, и все остальное, имеющее ценность и оставшееся за пределами битвы, тоже будет спасено: будь то твоя жена или твой король, твой сын или твой пророк. Умри, храня линию, – и будешь спасен, ибо Гильгаоал столь же щедр, сколь и безжалостен.
Попытка же оставить линию грозила проклятием.
В ходе каждого сражения с Ордой люди следовали этим правилам и верили в них. Даже во время ужаса Ирсулора врагам, во всяком случае по словам Саккариса, пришлось буквально завалить своими телами их упершиеся боевые порядки, поглотить и переварить их, словно куски жесткого, неподатливого мяса. Все минувшие годы, на всех советах, где генералы планировали эту кампанию, именно стойкость войск признавалась самым главным вопросом, наиважнейшей из всех прочих забот, кроме разве что снабжения. Военачальники читали и перечитывали Священные саги, штудировали уцелевшие фрагменты древних летописей, даже изучали отчеты Завета о Снах Сесватхи, пытаясь постичь, каковы были народы и государства, пришедшие на смену тем, что погибли под пятой Мог-Фарау во дни Дальней Древности.
Стойкость. Не хитрость. Не чародейская мощь. Не считая капризов Блудницы, не считая слепого везения, именно стойкость – дисциплина – отличала и отделяла выживших от погибших.
Та самая, что исчезала и растворялась сейчас прямо на глазах у Пройаса, с ужасом взирающего на происходящее.
Ему казалось, что он словно наблюдает за брошенной в огонь восковой картиной – огромным полотном с изображением идеально ровных, не считая изъянов местности, боевых порядков, которое вдруг прогибается, плывет, а потом растекается, будто растопленное масло. Вновь и вновь он ожесточенно жестикулировал – ибо никакой отдельный человеческий голос не мог быть услышан – приказывая, чтобы рога трубили сигнал прекратить атаку. Он махал руками, словно безумец, до тех пор пока Кайютас не схватил его за левое предплечье. Все это уязвило его: и подобие Келлхусу, что он увидел в увещевающем взгляде имперского принца, и его напоминание о том, что ничто не делает человека настолько слепым к будущему, чем возмущение по поводу уже оставшегося в прошлом, и пришедшее вдруг осознание, что он стал одним из тех, кому требуются подобные напоминания.
Они спешно двинулись вдоль одного из множества отрогов Мантигола, спотыкаясь о пласты искромсанных шранчьих трупов. В воздухе витал запах соли, хотя до моря было в любом случае далеко – неважно, собираешься ты осторожно спускаться или лететь вниз головой. Прямо под ними змея исполинской колонны, дрожа и пульсируя, ползла вперед без какого-либо порядка или строя – огромный эллипс, состоящий из невообразимого множества потерявших даже подобие дисциплины людей. Поле битвы простиралось перед ними: насыпи перемежались с оврагами и низинами и тянулись вдоль изгибающегося побережья до самого горизонта. Мертвые шранки устилали все вокруг, кроме самых отвесных склонов. Колдовские огни озаряли горы, начиная от самых вершин. Там же виднелись миниатюрные фигурки, висящие, покачиваясь, над дрожащими тенями и струящимися потоками света. Впереди, на расколотой седловине Олорега, словно на поверхности накренившегося стола, бушевала битва – топтались огромные вздымающиеся массы, окутанные клубами пыли. Люди смешались с неисчислимыми множествами погани и в своей кровожадности стали от нее неотличимыми. Могучие звери, явившиеся, чтобы покончить со своими более мелкими сородичами.
Острая боль, терзавшая пройасово сердце, рванулась вверх, сжав ему глотку.
Кайютас положил руку ему на плечо и, вытянув свой длинный палец, указал куда-то в направлении окутавшей горизонт голубоватой дымки. И экзальт-генерал увидел крепость Даглиаш, скорчившуюся, будто дохлый паук, на обезглавленных плечах Антарега. Узрел сверкание далекого колдовства и длинный шлейф то ли дыма, то ли пыли, взметающийся вверх, словно опиумный дым, выдуваемый губами самой земли из ее собственного нутра.
Келлхус, понял он.
Он смахнул сдавившие его горло пальцы – эту мучительную хватку, лишавшую его остатков самообладания.
Этот миг не был для Пройаса внове, ибо он сталкивался с подобным почти в каждом своем сражении. Миг, заставляющий каждого генерала предпринимать все возможное, чтобы не допустить его.
Миг беспомощности. Когда события начинают происходить быстрее, чем успеваешь что-то сказать.
Древнюю крепость осыпа́ло обломками. Саубон и его дружинники в возбуждении толпились с внешней стороны Циворала, величайшей из твердынь Даглиаша, и, запрокинув головы, взирали на своего спасителя. Келлхус парил высоко в небе, исторгая песнопениями мысли, которых никто из смертных не смог бы постичь. Его лоб, борода и щеки сияли белым пламенем невозможных смыслов, руки его распахнулись, словно аспект-император пытался поймать прыгнувшую в его объятия любимую. Они наблюдали, как древний черный бастион крошится под напором разъедающего светоносного вихря, а обломки, выписывая кривые, разлетаются по небу, дождем выпадая там, где повелел их всемогущий господин и пророк.
После стольких лет, проведенных в сражениях бок о бок с Келлхусом, Саубону было хорошо известно звучание его чародейского голоса: низкого, но поразительно звонкого, как если бы два разных человека одновременно пели одними устами, ведя друг с другом какую-то странную войну. Глас его звучал, как и все чародейские Напевы, словно ниоткуда, но казался при этом одновременно и отдаленным, и близким. Саубону достаточно было взглянуть на Гванве, чтобы увидеть благоговейный страх, который вызывал этот факт у Немногих, и понять, что, несмотря на все попытки отрицать это, Келлхус – нечто большее, чем они. Он – шаман стародавних дней, один из тех, кого столь яростно анафемствует Бивень. И колдун, и пророк.
Признательность и ликование двумя крыльями трепетали в его душе. Такая несравненная мощь! Мощь, способная выкорчевать и выбросить одно из самых грозных мест в этом мире – легендарную цитадель. Гордость обуревала его, яростное тщеславие, сделавшее его надменным, недвижимым и болящим.
Ибо сие действо, более чем что-либо другое, указывало на сущность, на значение того, что значит принадлежать ему, – это было подчинение, наделявшее силой и властью, низкопоклонство, возносящее в короли.
Келлхус творил Напевы не в одиночестве. Лазоревки, заняв позиции возле парапетов исполинских стен, вторили ему, колыхаясь в воздухе, подобно окруженным золотыми щупальцами морским анемонам. Хотя Саубон мог видеть лишь немногих из них, столь высоки были бастионы Рибаррала, он мог слышать их численность в пронзительном хоре песнопений и отзвуках учиняемой ими резни, перекрывающих даже оглушительный рев Орды. Келлхус гремел голосом глубоким, как сама земля, наделенным интонациями, подобными отдаленной драконьей схватке, а Свайали вплетали в этот всеразрушающий грохот свои причудливые мотивы, внося в него звонкие ноты.
Вот они – единственные подлинные псалмы, понял король Карасканда.
Так же как крепость Даглиаш была единственным подлинным храмом.
Он схватит Пройаса за руку, когда увидит его, схватит так крепко, что тот сморщится и не сможет даже разжать тиски его рук! Он не выпустит его и расскажет о том, чему становится свидетелем вот в этот самый миг – прямо сейчас, – и, что еще важнее, объяснит ему то, что ныне постиг. Он заставит этого дурачка увидеть всю суть той воистину бабской слабости, что осквернила его сердце, – этой его нелепой тоски по всему простому, чистому и ясному.
Да! Бог был пауком!
Но и люди, как они есть, – пауки тоже.
«Все вокруг, – крикнет он ему, – все жрет!»
Циворал, прославленное Сердце-в-Броне, твердыня твердынь, осыпалась в небо прямо у него на глазах. Как будто лезвие постепенно обрезало цитадель со всех сторон, но вот только булыжники и куски кладки вместо того, чтобы отвесно рухнуть вниз, взмывали вверх и вовне, прежде чем пролиться неслышимым в этом адском шуме каменным дождем на двор крепости. И он наблюдал, как ест его господин и пророк, наблюдал до тех самых пор, пока не исчезли, словно вырванные с корнями зубы, даже циклопические камни фундамента – кувыркаясь, они рухнули в небеса, – до тех самых пор, пока могучая цитадель Циворал попросту не перестала быть. Гванве схватила его рукой за окольчуженое запястье, но он не смог понять чувств, отразившхся на ее лице, не говоря уж о том, чтобы услышать ее слова.
Оглянувшись, он увидел это – огромную круглую яму в гранитной скале, легендарный колодец Вири. Циворал, при всей своей циклопической необъятности, была не более чем коркой, струпом, наросшим поверх глубочайшей раны… как и сами люди, возможно. Святой аспект-император не прекратил своих усилий; никакая пауза или уродливый стык не вкрались в его обволакивающую сущее песнь. Поток отшвыриваемых в сторону обломков, достигнув уровня земли, просто продолжился, так что теперь древний зев пролома, казалось, извергал наружу когда-то задушившие его руины, выплевывая в небо громадные черные гейзеры. Дыхание у Саубона перехватило от радостного возбуждения, от чувства, что он будто парит над стремительным и мощным речным потоком.