Поскольку до темноты еще оставалось более стражи, Мимара через Ахкеймиона потребовала, чтобы Выживший спустился чуть ниже, где на раскрошенных солнцем и ветром склонах они заметили небольшое стадо горных козлов. Для нее уже сделалось привычным требовать чего-либо от двух дуниан.
Выживший убил козла единственным камнем.
Вернувшись, он обнаружил, что мальчик засыпает старика вопросами, а женщина изумленно взирает на это. Выживший заметил, что ее обеспокоила та легкость, с которой мальчишка мог надевать и отбрасывать прочь маску ужаса, который якобы настиг его предыдущим днем. Оставшись с ним наедине, он напомнил, что не стоит столь явно раскрывать доступные ему инструменты.
Они сидели на выгнувшемся горбом хребте мира, наблюдая за пламенем, которое, шипя от капель жира, облизывало тушу. Старик и женщина чувствовали себя весьма неуютно, ибо видели некое безумие в том, что делили огонь и пищу с теми, кого недавно собирались убить. Их долгие поиски были чреваты многими лишениями и грозили смертью, но им еще предстояло осознать, как дорого они им обошлись, не говоря уже о том, чтобы суметь оценить значение своего нынешнего положения. Возможности и вероятности осаждали их. Выживший замечал, как они вздрагивали от посещавших их мыслей – опасений, предчувствий, кошмаров. Им не хватало проницательности, чтобы четко различать расходящиеся направления, в которых могут развиваться события, и чтобы составить схему, позволяющую предвидеть то, что должно случиться. Им недоставало дисциплины, чтобы противиться желанию хвататься за любые обрывки морока, что подсовывали им их вящие души. Выживший понял, что если у него будет достаточно времени, то он сможет принять за них все необходимые решения.
Какими же слабыми они были.
Но его изучение пока тоже было далеко от завершения. Он ничего не знал о подробностях, касающихся их жизней, за исключением самых основных, и тем более о мире, из которого они явились. Более того, Логос, что связывал воедино и сплетал их мысли, по-прежнему ускользал от него. Выживший пришел к выводу, что движения их душ определялись ассоциациями. Взаимосвязью подобий, а не отношением причин и следствий. До тех пор пока он не постиг их внутреннюю семантику, ту, что правила внешней – грамматику и лексику их душ, – он мог рассчитывать только на то, что сумеет направлять течение их мыслей лишь приблизительно.
Впрочем, возможно, пока и этого было достаточно.
Он обратился к старику:
– Ты обнаружил…
– Тивизо коу’фери, – прервала его беременная женщина. Она часто наблюдала за ним с хищным недоверием, и поэтому теперь он упустил из виду, как сильно вдруг преобразилось ее лицо.
Старик повернулся к ней, хмурое неодобрение, сквозившее в его чертах, сменилось тревожным узнаванием – выражением, которое он уже хорошо различал. Ахкеймион не столько опасался самой женщины, понял Выживший, сколько ее знания…
Или его источника?
Старый волшебник повернулся обратно, яростное биение его сердца не сочеталось с внезапной бледностью, нахлынувшей на лицо.
– Она говорит, что зрит Истину о тебе, – сказал он, нервно облизнув губы.
Выживший слышал, как по-воробьиному быстро колотится сердце старика, чуял запах внезапно сдавившего его постижения.
– И что она видит?
Онемели, понял Выживший. Его губы попросту онемели.
– Зло.
– Она просто обманывается моей кожей, – ответил Выживший, полагая, что столь примитивные души не отделяют уродство внешнее от внутреннего. Однако он увидел, что ошибся, еще до того, как старик покачал головой.
Колдун перевел женщине сказанное.
Веселье, мелькнувшее в ее глазах, было подлинным, хоть и мимолетным. Она не доверяла даже его невежеству, ибо ее подозрения в отношении обоих дуниан укоренились чересчур глубоко. Но было что-то еще, что-то, кравшее ее смех, душившее ее мысли… какая-то нутряная, глубинная реакция на то, что она действительно видела и что он ошибочно принял за обычное отвращение к его внешнему уродству.
– Спира, – произнесла она, – спира фагри’на.
Ему не нужен был перевод.
– Взгляни. Взгляни мне в лицо.
– Она хочет, чтобы ты посмотрел ей в лицо, – сказал старый волшебник, и в его голосе слышалась увлеченность. Выживший глядел на него… один удар сердца, два… и понял, что для Друза Ахкеймиона грядет великое испытание, столкновение принципов с принципами, ужаса с ужасом, доверия с надеждой.
Беременная женщина не столько посмотрела, сколько воззрилась на него, выражение ее лица стало совершенно необъяснимым. Сумерки укрыли пропасти и вершины за ее спиной, превратив все дали в завесу из пустоты и небытия, на фоне которой женщина казалась сидящей практически рядом – в какой-то угрожающей близости.
– Спира фагри’на.
И Выживший различал всю множественность, всю ту суматоху и путаницу, что являлись Причиной, пребывавшей внутри. Ту часть, что произносила слова, не будучи способной к их осмыслению. Ту часть, что слышала произнесенное и присваивала его. Части, которые порождали, и части, которые впитывали.
– Взгляни мне в лицо.
Но среди всего этого многообразия он нигде не мог разглядеть его: источник ее убежденности, Причину.
Безумие, как он и предполагал.
– Пилубра ка?
– Видишь ли ты его? Оно отражается в моих глазах – видишь?
Вопрос прошел насквозь, минуя Выжившего. Он лишь уловил его сетями своего лица.
Ее улыбка могла бы принадлежать дунианину, ибо лишена была любых наслоений, будучи лишь непосредственным проявлением наблюдаемого ею факта.
– Тау икрусет.
– Твое проклятие.
Она была неполноценной – но в каком-то глубинном, неочевидном смысле. Нечто, погребенное весьма основательно, часть, пораженная страхом, завладевшая частью, способной видеть и порождать галлюцинации, которые овладевали частями, делающими выводы и произносящими речи, – все это в конечном итоге производило видения, не вызывавшие никаких сомнений. Выживший понял, что решить проблему, которую представляла собой Мимара, будет намного сложнее, чем ему виделось изначально. Трудно настолько, что он, пожалуй, вообще отложил бы эту задачу, если бы Мимара не обладала таким влиянием на Друза Ахкеймиона.
Ветер трепал языки пламени, разбрасывая искры. Ее лицо пульсировало багряными отсветами.
– Дихуку, – молвила она, улыбаясь, – варо сирму’тамна ал’абату со каман.
Старый волшебник насупился.
– Она говорит, что ты собрал сто камней…
Выживший невольно моргнул. Катастрофический провал.
Невозможность, и на сей раз без малейшего намека на странную искаженность, которая уродовала все вещи, связанные с колдовством.
Невозможность абсолютная…
– Йис’арапитри фар…
Разрезы, и разрезы, и разрезы…
– Она говорит, что тебе лишь кажется, что ты выжил в Тысяче Тысяч Залов.
Выживший снова моргнул и опрокинулся назад и за пределы себя, растворяясь в тех разделенных на части множествах, которыми, собственно, всегда и был, в тех кусочках мелькающих кусочков, осколках того, что может случиться, и каждый осколок претендовал на жизнь, стремился быть вознесенным – восторжествовать во плоти, овеществиться в реальности.
Выживший пристально всмотрелся в лицо Мимары, заново сочетавшись из своих частей у вновь обретенного вывода, собравшись воедино, подобно рою зимних пчел. И весь мир осыпался тряпьем и тенями вокруг точки, на которой сосредоточился взгляд беременной женщины.
Его усмешка была легкой и печальной, улыбкой человека, слишком хорошо знающего, как может ошибаться сердце, чтобы не суметь понять и простить чью-то ненависть.
– Ресирит ману коуса…
– Она говорит, – мрачно сказал старый волшебник, – что ты только что решил убить ее.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Он наблюдал за своими спутниками сквозь завесу пламени, которая танцевала, пульсировала, раздуваемая ветром. Они сидели рядом друг с другом, глядя куда-то в ночь. Мимара, несмотря на то что была сильнее, втиснулась прямо в доспехах в объятия старого волшебника, и тот одной рукой обхватывал ее живот в золотых звеньях брони. Ахкеймион озадаченно взирал на грядущее трепетное чудо, что сотворялось под его ладонью, а по его бородатому лицу скользили оранжевые отсветы.
Волки скулили, препирались и завывали, какофонию визгов то и дело прерывали долгие одиночные вопли. Лишь хищники осмеливались взывать в ночной пустоте – звери, не рискующие быть сожранными. До сегодняшнего вечера он и не думал, что пустота может воззвать им в ответ, что в ней таятся алчущие сущности, плотоядные до последней своей мельчайшей частички, и даже более того.
– Откуда она узнала? – прошептал мальчишка из темноты.
Лишь Причина могла быть источником знания.
– У этого мира, – ответила часть, – есть указания, которые не дано постичь дунианам.
Он был сочтен и измерен – он, кто когда-то сумел поразить даже Старших своими дарами. Она просто взглянула на него и пронзила до самого дна.
– Но как?
Тени блуждали во тьме.
Выживший отвернулся, прервав созерцание колеблющихся в жаре костра образов Мимары и Ахкеймиона, поместив мальчишку в пределы своей беспредельной машины постижения. Он потянулся вперед, коснулся ладошкой, сложенной лодочкой, изгиба детской щеки. Часть вгляделась в испещренную шрамами кожу, которая лежала поверх кожи гладкой.
– Душа – это Множество, – молвила еще одна часть.
– Но мир – одно, – недоуменно ответил мальчик, ибо этот катехизис стал ему известен одним из первых.
Выживший, позволив своей руке соскользнуть с его щеки, возобновил изучение пары спутников.
– Но я не понимаю, – настаивал тонкий голос где-то с краю.
Всегда такой открытый, такой доверчивый.
– Причина есть мера расстояния между вещами, – произнесла одна из частей, пока другая продолжала пристально наблюдать за парой, – вот почему сила дуниан зиждется на способности выбирать Кратчайший Путь.
– Но как она узнала о камнях? – спросил мальчик. – Каким из возможных путей к ней пришло это знание?