Абсолют.
Выберем любую точку – не имеет значения, какую именно.
Дунианин понимал, что единственный способ, которым эту точку можно сделать мерой окружающего пространства, заключался в том, чтобы обозначить ее как нулевую, назвать ее нулем, отсутствием какой-либо величины, что тем самым привязывает к себе бесчисленное множество всех величин. Ноль… Ноль, что был источником и центром каждой бесконечности.
И пребывал повсюду.
И поскольку ноль пребывал всюду, мера тоже пребывала всюду – как подсчет, арифметика. Стоит подчиниться чьему-то правилу, и ты сможешь мерить той мерой, которой меряет он сам. Ноль был не просто ничем; он был тождеством, отсутствием различий, а отсутствие различий есть единообразие.
Поэтому Выживший стал называть этот новый принцип Нулем, ибо питал недоверие к названию, которым для его обозначения пользовался старый волшебник…
Бог.
Величайшей ошибкой дуниан, понимал он теперь, было воспринимать Абсолют как нечто пассивное, думать о нем как о пустоте, немой и безучастной, поколениями ожидающей их прибытия. Величайшей ошибкой мирских людей, понимал он, было воспринимать Абсолют как нечто активное, думать о нем как о лестном подобии их собственных душ. Таково назначение Нуля – быть чем-то, чего нет, чем-то, что стягивает, сжимает все сущее, все источники и направления в единственную точку, в Одно. Чем-то, что повелевает всеми мерами не через своевольное распределение силы, но согласно устройству системы…
Логос.
Бог, что был Бытием. Бог, которым могла стать любая душа, хотя бы лишь для единственного прозрения.
Нулевой Бог. Отсутствие, являвшееся мерой всего Творения. Принцип, смотрящий глазами Мимары…
И собирающийся измерить его самого.
Разрезы, и разрезы, и разрезы…
Гора воздвиглась меж ними и заходящим солнцем, грубая основа, устремленная в небеса. Ниже потоки пенящейся воды прорывались сквозь теснину, змеясь в расселинах и трещинах, избороздивших сами корни гор. Мальчик, сидя, жался к огню, в его глазах плясали крохотные отражения языков пламени, лицо полыхало багрянцем, как и запятнанные закатными цветами вечерние дали за его спиной. Старый волшебник и беременная женщина, ссорясь, стояли выше, на гранитном выступе, выгнувшемся над лагерем подобно огромному дремлющему коту.
– Пит-пит арама с’арумнат! – доносился с каменного навеса ее резкий, пронзительный голос.
– И о чем они теперь спорят? – спросил мальчик, отрывая взгляд от огня.
Выживший не проявил ни скрытности, ни отсутствия интереса. Он стоял напротив, спиной к сумрачным теням поросшей еловым лесом долины, и взирал вверх с холодной неподвижностью.
– Я предложил покориться ее взгляду, – ответила часть мальчику, – и его суждению.
Еще одна часть отслеживала прихотливое сочетание гнева и недоверия, искажающее ее лицо, сквозящее в голосе, ясно видимое в позах и жестах. Ее Око, объясняла она старому волшебнику, уже вынесло суждение, уже выявило их желания…
– А она упирается? – спросил мальчик.
– Они слишком страдали, чтобы довериться хоть чему-то из того, что мы им предлагаем. Даже нашей капитуляции.
– Мрама капи! – закричала женщина, размашисто рубя воздух ладонью правой руки.
Вновь озадаченный неистовой изобретательностью ее аргументов, старый волшебник, запинаясь, что-то бормотал в ответ. Он проигрывал это состязание.
– Я слышу их! – крикнул Выживший, тон его голоса был подобран таким образом, чтобы вызвать у всех тревогу.
Миряне, окутанные лиловым мраком зарождающейся ночи, уставились на него. Где-то справа хлопнуло – это горящий валежник плюнул яркими искрами, и те поплыли по ветру.
– Я слышу их у тебя в утробе, – повторил Выживший, в этот раз на их языке. Хотя он еще далеко не полностью овладел им, но уже знал достаточно, чтобы сказать эти слова.
Она воззрилась на него, слишком пораженная, чтобы встревожиться… и чтобы не оказаться обезоруженной.
– Тау миркуи пал…
«Что значит «их»?»
Одна из частей констатировала успешность уловки. Другие части жадно впитывали знаки, источаемые ее лицом и фигурой. Третьи разыгрывали оставшиеся детали задуманного сюжета.
Выживший улыбнулся старому волшебнику самой доброй из доступных ему улыбок.
– Ты носишь близнецов… Сестра.
Ты боишься, и боишься оправданно.
Дуниане переступают границы любых установленных тобой правил. Мы превосходим любую доступную тебе меру.
Ты – лишь горлышко бутылки, мир по капельке просачивается в твою душу, мы же обитаем под бурным потоком.
И, приближаясь к нам, ты сталкиваешься с водопадом.
Ты почитаешь себя единой и одинокой, хотя на самом деле ты – целая толпа слепцов, извергающих слова, которые ты не способна постичь, и кричащих голосом, который ты не способна услышать. Истина в том, что ты есть множество – и в этом секрет всех твоих неисчислимых противоречий.
Вот… вот где подвизаются дуниане – во тьме, воздвигшейся раньше самих ваших душ. Разговаривать с нами – значит подчиняться нам, для вас просто нет другого пути, когда мы пребываем рядом. И в соответствии с нашей собственной природой мы порабощаем вас и владеем вами. Ты права, раз хочешь убить нас…
Особенно меня – того, кто был сломан и разбит на части в глубочайшей из бездн.
Даже эта исповедь, простое изложение истины, соткана из знания, проникающего в такие глубины, что оно ужасает тебя. Даже мой голос служит ключом, его тональности и модуляции подобраны, словно бороздки отмычки, к переключателям механизмов твоей души. Ты заворожена им, ибо так тебе было предписано.
Несмотря на краткость нашего знакомства, несмотря на всю твою скрытность, я знаю о тебе уже многое. Я могу назвать Предназначение, которое ты считаешь своим, и могу назвать Предназначение, о котором ты не имеешь ни малейшего представления. Мне ведомы хитросплетения обстоятельств, которые создают и ограничивают тебя; мне известно, что над большей частью твоей жизни властвовало принуждение как единственный настоящий закон; я знаю, что под маской ожесточения ты прячешь нежность и что ты носишь в утробе детей своей матери…
Но мне не стоило бы перечислять все это, ибо я вижу и твои помыслы.
Я вижу, что ты терзаешься необходимостью действовать, ибо, изрекая все эти истины, я взращиваю семена своего уничтожения. И тем самым мои собственные пределы становятся очевидными. Хотя над нами и раскинулась беспредельность ночи, часть меня все еще блуждает лабиринтами Тысячи Тысяч Залов: кусочек мрака, смутный, ускользающий и заявляющий при этом, что именно смерть… смерть и есть Кратчайший Путь к Абсолюту.
Хотел бы я знать: не это ли ты называешь печалью?
И тем самым пределы дуниан стали зримыми, так же как ваши. Ибо желание, что в вас пылает так ярко, запечатлено и в наших собственных душах, пусть и в виде крохотных тлеющих угольков, низведенное по прошествии поколений до чего-то незаметного, ставшее единственным голодом, единственным языком пламени, единственной движущей силой, способной обуздать Легион, что внутри…
Единственным Предназначением.
Вот почему, Сестра, вот почему я готов подставить горло под клинок твоего суждения. Вот почему готов сделаться твоим рабом. Ибо, не считая смерти, ты, Анасуримбор Мимара, приемная дочь Анасуримбора Келлхуса, моего отца, ты, Сестра, и есть Кратчайший Путь.
Абсолют обретается в глубинах твоего взора. Ты, рожденное в миру недоразумение – слабая, беременная, преследуемая королями и народами, – ты и есть подлинный Гвоздь Бытия, крюк, на котором подвешено все сущее.
И поэтому я преклоняю колени, ожидающий и готовый принять смерть или озарение – не имеет значения, что именно…
Ибо я наконец узнаю.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Часть, один из сотни камней, преклоняет колени перед нею, Анасуримбор Мимарой, и видит, как оно восстает, поднимается… словно жидкий свинец вливается в тряпичный сосуд смертной плоти, покой, столь же абсолютный, как само небытие.
Ноль.
Шранчий визг где-то во тьме, воздух, смердящий по́том и гнилым дыханием, свист тесаков, повергающий братьев в безумный страх. Шлепки босых ног по камням.
Ноль, разверзающийся Оком.
Чернота – вязкая и первобытная. Точка, скользящая внутри этой тьмы, рисует линии и описывает кривые. Крики распространяются, как огонь по склону высушенного солнцем холма.
Красота, состоящая не из животных или растительных форм, но из самой безмятежности, будто бы треск, грохот и скрип громадных механизмов утихли, вдруг умалившись до перестука столь же легкого, как поступь мышиных лапок.
Точка бурлит осознанием. Ведет речи, витиевато повествует о выкорчеванных кривыми тесаками ребрах, о выпущенных кишках и выбитых напрочь зубах, о конечностях, выброшенных за ненадобностью и, крутясь, улетающих в пустоту.
Выживший смотрит и видит ложь, ставшую зримой.
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
«Суди нас», – шепчет часть.
Вознеси нас.
Или низвергни.
Анасуримбор Мимара стоит, возвышаясь над ним туманным ореолом из волос и плоти, объятым Оком Судии. Предлогом. Поводом…
Держа в руках, как замечает часть, колдовской клинок.
Скулит терзающая чернота. Выбор пути и следование ему. Сплетение линий, слишком смертоносных, чтобы быть реальными. Угрозы, отделенные, вырванные из общего потока, сжатые пальцами и погашенные, словно свечные фитили.
Так много разрезов.
Ноль трепещет и вибрирует в объятиях смертной плоти. Плоти женщины.
Слишком много.
– Ты сломлен, – всхлипывает она, – так же как я.
Часть вытягивается и охватывает тонкую руку с ножом.
«Суди нас, – шепчет часть, – заверши вековую войну меж нами».
Разрезы, и разрезы, и разрезы.
Нож звенит о камень. А она теперь стоит рядом с ним на коленях и обнимает его так крепко, что он чувствует, как ее раздутый живот вжимается в его ввалившееся чрево. Часть насчитывает четыре бьющихся сердца: одно, мужское, стучит редко и тяжко, другое, женское, быстро и поверхностно, еще два, нерожденных, трепещут в ее утробе. Она дышит ему прямо в шею, и часть отслеживает расползающееся по его коже теплое, влажное пятно. Женщина дрожит.