а, сидела одновременно и слишком близко, и чересчур далеко, как всегда, была и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение ее духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько его самого терзала тревога. Впервые Псатма откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ непомерную чувственность.
Чародей Мбимаю изо всех сил старался не утонуть в ее огромных черных очах.
Он оценил изобилие пищи – дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Нильнамеша, – но опасался, что честь разделить с падираджей завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Фанайял не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посланник Зеума старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Фанайял, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы Священный Зеум по меньшей мере прислал ему корабли!
Псатма Наннафери рассматривала их обоих, как делала это всегда, развалясь с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девственницам – тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чем-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло ее лицо, но в ее глазах не было и тени насмешки.
Казалось, весь мир в этот день был для нее подлинным даром.
– И кого? Кого страшится великий сатахан? – вопил Фанайял.
Маловеби продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в фанайялову душу, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы – вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.
– Аспект-императора!
Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.
Посланнику Зеума уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры», и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда падираджа готов будет услышать ответ.
– А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Все, что нам нужно, – это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Сатахану, нет, всему могучему Зеуму, никогда больше не нужно будет бояться!
– Даже если бы я мог это сделать, – наконец резко возразил Маловеби, – понадобились бы месяцы для…
Земля начала вдруг разъезжаться, как брошенные на воду доски.
Фанайял упал к нему на колени, а потом посланник Зеума, на пару с падираджей, опрокинулись назад, рухнув на землю одной брыкающейся кучей.
Мир превратился в колышущееся безумие, и все же Псатма Наннафери каким-то образом умудрилась встать.
– Да-а-а! – завопила она, перекрикивая поднявшийся грохот. – Твои дети слышат твой голос, о Матерь!
Шатер шатался, повиснув на стонущей арке. Варварская коллекция награбленных трофеев и роскошной мебели кренилась и раскачивалась подобно пляшущим трясунам. Хрупкие вещи ломались со скрипом и треском.
Ятверская ведьма, заходясь хохотом, выла, издавая сладострастные вопли:
– Да! Да-а-а-а!
А затем все кончилось, сменившись сверхъестественной неподвижностью земли у них под ногами.
Падираджа позволил себе любезность встать с зеумского колдуна. Хор голосящих воплей поднимался снаружи – сотни мужских глоток ревели и орали все громче…
Фанайял успел вскочить и выбраться сквозь полы шатра наружу еще до того, как Маловеби разобрался, где у него руки, а где ноги. Посланник потратил еще несколько мгновений, чтобы окончательно прийти в себя и привести в порядок свои затейливые одеяния Эрзу. Наннафери, крутясь и выгибаясь, плясала на валяющейся грудами роскошной обстановке гарема.
– Узри же! – взывала она из сумрака разгромленного шатра. – Узри, что должно!
Маловеби устремился прочь от ее восторженного экстаза и выскочил, моргая и щурясь, прямо под лучи слепящего солнца. Сборище сбитых с толку фанимских воинов заполняло лагерь.
– Тихо! – орал Фанайял, расталкивая людей и пытаясь вслушаться в происходящее за гребнями северных холмов. Он вновь простер руку:
– Тихо!
Падираджа повернулся к стоявшему рядом кианскому гранду Омирджи:
– Что ты слышишь?
Он воззрился на Маловеби, а затем перевел бешеный взгляд на всех остальных:
– Что они кричат? Что?..
Само Творение, казалось, затаило дыхание, вслушиваясь. Маловеби слышал отдаленный хор голосов, но в ушах его все еще стоял звон от грохота землетрясения – не говоря уж о безумных воплях ведьмы ятверианского культа.
– Стены… – ахнул незнакомый юный воин, его хмурая сосредоточенность на глазах превращалась в радостное изумление. – Они кричат, что обрушились стены!
Маловеби наблюдал, как до многострадального сына Караскамандри дошел смысл этих слов и лицо его преобразилось, охваченное столь могучими страстями, что они сокрушили бы большинство прочих душ…
Увидел его беззвучный вопль…
– Бог! – дрожа всем телом, прохрипел он. – Одинокий Бог!
Но возглас его казался слишком явно наполненным чувством, напоенным чем-то чересчур человеческим, свидетельствующим о чем угодно, но не о святости.
Крики и возгласы, доносившиеся из-за гребня холма, пронзали наступившую благоговейную тишину. Ятаганы вспыхнули в сиянии утреннего солнца.
– К оружию! – с внезапной дикостью заревел падираджа. – К оружию! Сегодня мы станем бессмертными!
И весь мир превратился в крики и ощетинившийся смертоносным железом натиск.
Фанайял, обернувшись, схватил Маловеби за плечо и яростно крикнул ему:
– Оставь себе свои проклятые корабли, богохульник!
Затем он скрылся в недрах шатра, чтобы забрать оттуда свое оружие и доспехи.
Благословенная императрица Трех Морей обошлась без церемоний и предложила генералу Искаулу проследовать за ней в пределы Мантии, где они могли бы увидеть город и обсудить, как лучше организовать оборону столицы. Генерал выглядел именно так, как и должен был выглядеть знатный норсирайский дворянин, – фигура героя, длинные светлые волосы с благородной сединой, могучая челюсть и столь же могучий акцент. Но манеру его речи скорее можно было счесть свойственной ученому, а не галеотскому военному вождю: что и понятно, поскольку Искаул славился в армии империи как офицер, в равной мере способный и тщательно спланировать кампанию, и держать в уме все необходимые расчеты, всегда зная, какие именно ресурсы находятся в его распоряжении.
Он начал с бесконечных вопросов. С помощью Финерсы и Саксилласа императрица сумела пережить это тяжкое испытание. Но без Телиопы никто из присутствующих не сумел дать исчерпывающих ответов. Более того, некоторые вопросы, например о количестве бельевых веревок в городе (как выяснилось позже, для лошадиной упряжи), попросту вызвали недоверчивый смех. Беседа была наполнена легким весельем и взаимным уважением, и Эсменет, в конце концов, воскликнула:
– И как могло так случиться, что мой муж ни разу не вызывал тебя сюда?
– Это потому что я следую за полем битвы, ваше великолепие, – ответил генерал, – просто в этот раз само поле явилось сюда.
Его красноречие заставило ее обратить взор к сумрачным хитросплетениям и лабиринтам Момемна. И у нее, как это часто случалось, засосало под ложечкой от высот и далей, что лежали между ней и ее народом…
Земля заколыхалась, словно одеяло. Вновь и вновь. Все сущее приподнялось и содрогнулось.
Она оказалась единственной, кто устоял на ногах.
Задняя терраса ходила ходуном, как корабельная палуба во время шторма, только, в отличие от корабля, эти толчки не смягчались водой.
Она стояла, а весь мир вокруг нее сотрясался.
Земля, казалось, подпрыгнула, ударив ее по подошвам сандалий, но императрица продолжала стоять, словно привязанная и поддерживаемая какими-то незримыми нитями. Несмотря на все свое самообладание, генерал Искаул шлепнулся на зад, словно еще только учащийся ходить карапуз. Финерса рухнул на колени, а затем ударился лицом, попытавшись опереться на руку, которой у него больше не было. Саксиллас, ее экзальт-капитан, хотел поддержать свою императрицу, но промахнулся и свалился ей под ноги.
Она видела, что там, внизу, целые улицы ее города рушатся, объятые дымом; отдаленные здания и постройки, чьи очертания были ей так хорошо знакомы – вроде башни Зика, – складывались сами в себя, превращаясь в облака пыли и рассыпающиеся по склонам, круша городские кварталы, обломки. Впоследствии она едва сможет осознать, что все увиденное ею, вся монументальность свершившейся катастрофы, может быть отнесена на счет одного-единственного смертного. Ныне же, хотя Эсменет и довелось лицезреть наиболее ужасающий катаклизм из всех виденных ею когда-либо, внезапно пришло понимание, что он лишь предвещает куда бо́льшие бедствия…
Исполинские, квадратные плечи Мармуринских врат рухнули, обратившись в пыль.
Рев стихал, наступило затишье, умолк даже ненавистный пульс барабанов фаним. На какое-то мгновение остались только грохот и скрежет последних падающих обломков. Сперва ей показалось, что стонет ветер, столь протяжным был поднявшийся вой. Но он все нарастал, усиливался, становясь одновременно и невнятным, и различимым, ужасающей симфонией человеческих рыданий и криков…
Ее возлюбленный город… Момемн.
Момемн захлебнулся единым воплем.
– Нам стоит покинуть дворец, – настоятельно предложил Саксиллас, – ваше великолепие!
Она посмотрела на него отсутствующим взглядом. Казалось невероятным, что он способен изъясняться с тем же небрежным хладнокровием, что и раньше.
– Ребенком я уже пережил землетрясение вроде этого, – напирал он. – Оно приходит волнами, ваше великолепие. Мы должны доставить вас в место более безопасное, чем Андиаминские Высоты, ибо весь дворец может рухнуть!
Она, щурясь в ярком солнечном свете, повернулась, глядя не столько на него, сколько на свое жилище, казавшееся удивительно целым и невредимым – по нему лишь змеились несколько трещин, да осыпалась с фасада мраморная облицовка. Императрица взглянула через террасу на своих придворных и свиту, встающих с покосившегося пола. Генерал Искаул пристально смотрел на нее. Финерса поднялся на одно колено, пустой рукав его рубахи свисал вниз, из разбитого носа ручьем лилась кровь. Она оглянулась на своего экзальт-капитана.