– Ваше великолепие… Прошу вас!
«Боги, – цепенея, осознала она. – Это сделала Сотня!»
– Собери всех, кого сможешь, Саксиллас.
Боги охотятся за ее семьей.
– Нам следует сначала доставить вас в лагерь скуариев…
– Если ты в самом деле заботишься о моей безопасности, – огрызнулась она, – то соберешь всех, кого только сможешь!
Она указала ему на картину чудовищного разгрома, простершуюся внизу, под террасой. Пыль клубами висела в воздухе, словно весь город был громадной трясущейся тарелкой, наполненной мелким песком. Огромные купола Ксотеи по-прежнему высились неподалеку, как и многие прочие строения – некоторые стояли в одиночестве, а некоторые жались друг к другу в окружении руин. Она вновь перевела взгляд на своего экзальт-капитана, всматривающегося в то, что осталось от имперской столицы, и увидела, как его благородное, холеное лицо покрылось мертвенной бледностью, когда он наконец понял. Осознал.
– Стены обвалились… – пробормотал генерал Искаул. Он собрал ладонью свои волосы и завязал их в воинский узел.
– Наши враги вскоре обрушатся на нас! – голос благословенной императрицы прокатился по перекошенной террасе. – Мы предвидели это и знаем, где наши посты. Делайте то, что должно! Будьте безжалостными. Будьте хитрыми. И превыше всего будьте храбрыми. Пылайте, как факел, ради своего святого аспект-императора! Будьте светочем для колеблющихся.
Ее голос гремел, но сердце полнилось скорбью доносившихся снизу причитаний и воплей. Руины, руины и снова руины.
Кел…
Высоченный агмундрмен пал перед ней на колени:
– Ваше великолепие…
– Поле битвы теперь твое, генерал, – молвила Эсменет. Она смотрела во множество устремленных на нее глаз; некоторые из них округлились от ужаса и неверия, но многие уже пылали кровавым заревом столь нужной всем им сейчас ненависти. – Прикончи же этих шакалов!
Ее люди разразились одобрительными возгласами – нестройными, но свирепыми, однако тут кто-то вдруг закричал, голосом столь громким и настойчивым, что не обратить на него внимание было решительно невозможно:
– Смотрите! Смотрите!
И по воле кого-то из придворных, кого она не могла видеть, все взоры обратились к южным холмам, покрытым высохшей осенней травой. Некоторые из присутствующих защищали глаза от слепящего солнца, что высоко стояло сейчас над Менеанором. Первые темнеющие потоки всадников устремились в город, перехлестывая через развалины стен…
Пока еще сотни, что вскоре станут тысячами.
– Искаул, – с нажимом сказала она.
– За мной! – рявкнул генерал голосом, привычным перекрикивать грохот любой, самой яростной битвы.
Все присутствующие воины устремились наружу, во главе с Искаулом исчезнув во мрачных устах имперского зала аудиенций. Аппаратарии бурлящим потоком блистающих кольчуг и церемониальных облачений последовали за ними, и в конце концов рядом с императрицей остались лишь около дюжины рабов: они двумя рядами стояли перед ней на коленях, лбами уткнувшись в украшенный керамическими изразцами пол. Где же Телли?
Императрица стояла, возвышаясь над кучкой слуг, и ждала, когда терраса наконец опустеет. Восходящее солнце отбрасывало тени на спины рабов, трое из которых были одеты, а один обнажен.
И тут она ощутила еще одну постигшую ее катастрофу – на сей раз пришедшую изнутри ее сердца. Она повернулась к своему городу, все больше ужасаясь его руинам, ощущая все бо́льшую скорбь, все бо́льшую тяжесть поступи, растаптывающей ее потроха. Момемн!
Свежий менеанорский бриз уже очищал воздух от пыли, окутавшей базальтовые высоты Ксотеи, обнажая разрушенные вереницы окруживших ее меньших храмов. Телли? Что могло ее так задержать? Порывы ветра отбросили завесу пыли с более отдаленных, но тоже развороченных стихией и расчерченных длинными утренними тенями городских кварталов. Открывающийся вид изумлял душу, словно ратное поле после яростной битвы, посреди безумного нагромождения поверженных зданий высились, без всякой системы или зримого смысла, и уцелевшие. Момемн!
И туча врагов клубилась на юге чудовищной стаей злобного воронья.
В горле застыл ком, подступила тошнота. Над городом повис жуткий, невозможный плач. Тонкое пронзительное рыдание десятков тысяч сокрушенных душ возносилось к осенним небесам.
Момемн! Сердце империи! Твердыня Анасуримборов!
Ныне город стал местом стенаний. Разгромленным некрополем.
Всеобщей могилой.
Кровь застучала в ушах. Эсменет с шипением плюнула, процедив слюну меж стиснутых зубов. Сомнений нет, и притворяться далее невозможно. Землетрясения – удел Сотни. Это всем известно!
Кара настигла ее… и не были ложным тщеславием подобные мысли. Уже нет.
Боги сделали это. Боги охотятся за ней и ее детьми. Идет охота.
И благословенная императрица бросилась следом за своими министрами, взывая к возлюбленным душам.
– Это знак! – ревел Фанайял у входа в шатер. – Чудо!
Приближенные падираджи толпились у порога, понимая по тону беседы, что он разговаривает с ней. Тем не менее Маловеби последовал за ним в сумрак и духоту, разящую мускусом и воняющую простынями, замаранными бесчисленными совокуплениями.
Псатма Наннафери, рассевшаяся на своей кушетке, взглянула на него без интереса или удивления, а затем вновь обернулась к своему плененному похитителю.
– Нечто было начертано, – насмехалась она, – но начертано не для тебя!
– Посланник? – осведомился Фанайял голосом столь же безжизненным, как и выражение его лица.
– Я-а-а, – запинаясь, пробормотал Маловеби, – позабыл свой, э-э-э… – он моргнул, глотая слюну, – свой хлеб.
– Скажи ему, богохульник! – зашлась хохотом ятверская ведьма. – Поделись с ним знанием, как одна проклятая душа с другой.
Маловеби не имел ни малейшего понятия, что тут случилось, догадываясь лишь, что это как-то связано с ним.
– Я… э-э-э…
Но Фанайял лишь бросил на женщину еще один бешеный взгляд.
– Не это! Ты не сможешь забрать у меня это!
Она наклонилась вперед, опершись одной рукой на колено, и плюнула на награбленные падираджей бесценные ковры.
– Палец не может украсть у руки. Я стою слишком близко, одесную Матери, чтобы забрать то, чем она одарила.
Падираджа провел рукой по лицу и дважды быстро моргнул.
– Я знаю то, что знаю, – проскрежетал он, с натугой поднимая стойку со своей кольчугой из груды беспорядочно раскиданного в сумраке роскошного барахла. – Знаю, что нужно сделать!
– Ничего ты не знаешь! – прокаркала Псатма. – И чуешь это, словно гнойник в своем сердце!
– Заткнись, сумасшедшая баба!
– Скажи ему! – заклинала она ошеломленного чародея Мбимаю. – Поведай о том, что он знает и так!
– Заткнись! Замолчи!
Псатма Наннафери завизжала от смеха, наполненного омерзительным соблазном и напоенного древней гнилью.
– Скажи ему, что Матерь содеяла это! Что его чудо – работа языческого демона!
– Фан именует твою!..
– Фан? – неверие в ее голосе было столь очевидным, столь абсолютным, что ее чувственное контральто, казалось, оттеснило прочь все прочие звуки. – Фан просто обманщик. Фан – это то, что случается, когда философы начинают поклоняться собственным бредням!
Фанайял с искаженным яростью лицом нависал над ней, его усы топорщились над ощеренными зубами, он занес готовую разить руку.
– Од-од-одинокий Бог! – выговорил падираджа. – Это его рук дело!
– Ага. Только слегка рас-рас-распиленного! – насмехалась она, издевательски хихикая.
– Я сейчас ударю тебя!
– Так ударь! – вскричала она, голос ее загремел так, что кожа посланника покрылась мурашками. – Ударь и услышишь, как я запою! Пусть все твои родичи узнают, что стены Момемна обрушил Бог Бивня! Бог идолопоклонников!
Она уже успела вскочить и теперь, бурля гневом и выплескивая все свое нутряное отвращение к мерзостям, которые ей пришлось засвидетельствовать и вынести, мерила шагами шатер.
– И что же? Как вы, треклятые богохульники, Ее называете? Брюхатой? Ты зовешь Ее Брюхатой! Святотатство! И от кого? От такой порочной, ублюдочной твари, как ты, – грязного насильника, поганящего жен и детей! Убийцы и вора! Отравленного жаждой ненависти! Ты? Ты смеешь называть нашу Матерь демоном? Нечистым духом?
Ее глаза округлились от ярости, она простерла руки ко всем опрокинутым, раскиданным и разломанным свидетельствам грабежа. Рычание, казалось, прорвалось сквозь землю у них под ногами.
– Она! Поглотит! Тебя!
Даже Фанайял прикрылся ладонями от ее бешеной злобы, ибо эта свирепая ярость явно была не от мира сего.
– Ложь! – воскликнул он, но в голосе слышалось осознание горькой истины. – Чудо дано лишь мне! Мне!
Псатма Наннафери вновь зашлась приступом адского хохота.
– Твое чудо? – выла и бушевала она. – Ты и правда думаешь, что Матерь – Брюхатая! – поразила бы свою собственную землю ради кого-то вроде тебя или даже ради всего твоего ущербного народа? Гонимого в этой жизни и проклятого в следующей?
Древняя дева вновь харкнула на пол и топнула ногой.
– Ты ничтожен, и ты проклят. Ты лишь растопка для большего, намного большего пламени!
– Не-е-ет! – завопил падираджа. – Я Избран!
– Да-а-а! – вопила и топала ногами жрица. – Избран, чтобы валять дурака!
– Сын Каскамандри! – прогремел Маловеби, увидев, что Фанайял схватился за рукоять ятагана.
Падираджа, наполовину обнажив клинок, застыл, ссутулившись, как обезьяна, и бешено хрипя.
– Она неспроста подзуживает тебя, – сказал Маловеби, размеренно дыша.
– Ба! – рявкнула Наннафери, презрительно усмехаясь. – Дошло наконец. Да попросту все мы уже мертвы.
Слова, брошенные, как объедки с королевского стола жалким нищим.
Они оба застыли, пораженные гнетущим предчувствием, столь ужасающим был ее голос, прозвучавший так, словно все это уже не имело никакого значения…
Потому что они уже были мертвы?
Маловеби помедлил мгновение, осыпая проклятиями коварство и вероломство этого подл