Кельмомас попытался обнять ее, но она уже вскочила на ноги.
– Ему все равно, – взревела она в пустоту, сжимая грозящие небесам кулаки, – у него нет сердца, которое могло бы разбиться! Нет воли, что может ослабнуть! Нет ярости, чтобы впасть в нее! Неужели вы не видите? Забирая его детей, вы не отнимете у него ничего!
Она рухнула на колени, прикрыв запястьем перекошенный рыданиями рот.
– Вы отнимаете… отнимаете лишь у меня одной…
Дворец покачнулся, словно висел вокруг нее на крючках – круговерть сверкающего великолепия и усыпанных известью руин. Она задрожала, как рвущаяся струна, – от кожи до самого нутра и еще глубже. Все копья! Все копья нацелены в ее сердце. Злоба, что копилась веками!
Боги! Боги охотятся за ней и ее детьми! Взгляд хитрый, изворотливый, обжигающий, стыдящий. Наблюдающий за ней, а иногда и касающийся ее – с тех самых пор, как она еще была маленькой девочкой, всхлипывающей в объятьях своей испуганной матери. И шепчущей: «Глаза! Мамочка, я видела глаза!»
И тогда ее мама сказала: «Ш-ш-ш… Я тоже… Завтра мы убьем птицу».
Чудесные вещи валялись в окружающих ее руинах, словно отбросы. Ее взгляд блуждал по развалинам и обломкам, бездумно отмечая и исчисляя предмет за предметом. Ее маленький мальчик – ее младшенький – когда-то жил в этой комнате. Она замечала в пыли и мусоре памятные вещицы: кожаную лошадку-качалку, что вызвала столько споров и ссор с малышом Сэмми; шерибский шкафчик из вишневого дерева, засыпанный обвалом, что убил Телли; пять фарфоровых фигурок кидрухилей, подаренных когда-то ему Кайютасом и чудом уцелевших; а вон там, на скате, у кучи битого кирпича, его серебряная литая печать, в которой ясно виднеется отражение Кельмомаса, стоящего справа за ее спиной. Его лицо, обрамленное ореолом светлых волос. Какая-то выбоина в металле исказила его черты, смяв одну щеку едва ли не до брови… или же у него на лице написана… злоба и… радость?
Омертвевший взгляд Эсменет замер на отражении, ожидая, когда ее заблудившаяся душа возвратится обратно в тело.
– Кел!
Глаза отражения встретились с ее глазами – и ликование тут же сползло с детского личика, сменившись тяжким горем. От этого перевоплощения сердце ее сдавило так, словно на него вдруг взвалили огромный выщербленный камень. Она повернулась к Кельмомасу, чувствуя, как обжигающий жар вскипает в ее руках и ногах, и вновь вскрикнула:
– Кел!
Одержимая дикой, невозможной яростью, она потянулась, чтобы схватить его. Но он, взвившись в воздух, отпрыгнул назад и, слегка присев, ловко приземлился с противоположной стороны от тела своей мертвой сестры. Эсменет же, споткнувшись, тяжко рухнула на колени, ободрав кожу на правой ладони.
Нет-нет-нет-нет-нет…
– Кел… – рыдая, взывала она. – Пожалуйста… нет.
Я смогу притвориться!
Но имперский принц повернулся и просто удрал.
Останки Псатмы Наннафери замарали изгиб Чаши Муззи дымящейся кровью.
– Выскажись! – прогремел аспект-император.
Чародей Мбимаю заставил себя подняться на ноги, встав напротив человека, сумевшего разбудить спящих Богов. Анасуримбор Келлхус – великий и жуткий аспект-император Трех Морей.
Но кто же он на самом деле? Пророк-избавитель или демон-тиран?
Или чуждый всему человеческому Танцующий в Мыслях, описанный Друзом Ахкеймионом?
– Выскажись, зеумец!
Дунианин воздвигся перед чародеем Мбимаю, могучий и свирепый, края его плаща под порывами колдовского вихря трепетали, как пламя пожара. Золотящиеся диски мерцали вокруг его головы и рук, умаляя и делая незримой богохульную Метку. Он стоял, пронзая взором призрачный контур Чаши, достаточно близко, чтобы выпрямившийся Маловеби ощутил исходящую от него враждебность.
– В соответствии… – прохрипел Второй Негоциант, кашляя от перехватившего его дыхание ужаса, – в соответствии с положениями соглашения Голубого Лотоса, заключенного между то-тобой и Великим Сатаханом Священного Зеума…
Он не мог надеяться уцелеть, попытавшись сразиться с этим человеком. Анагогическое колдовство Извази, основанное на использовании амулетов, не могло противопоставить Гнозису ничего существенного. Не говоря уж о Метагнозисе. Но на пределе своей чувствительности, доступной ему, как одному из Немногих, Маловеби даже сейчас ощущал, что фаним собирают хоры по ту сторону яростно крутящегося вихря. Его единственная надежда – тянуть время…
– Фанайял не представлял какое-либо государство или народ, – возразил ужасающий лик, в его голосе Маловеби услышал свой приговор – безусловный и однозначный, – само твое появление здесь говорит о неуважении к тому соглашению, на которое ты ссылаешься.
Время! Ему лишь нужно чуть больше времени…
Аспект-император зашелся лающим смехом и встал так, чтобы Маловеби очутился между ним и примерно двумя дюжинами хор, приблизившихся к вихрю. Казалось, что взвыли даже отрубленные головы демонов, висящие у келлхусова бедра.
Маловеби стоял, разинув рот, а его потроха бурлили от ужаса. Он знал, что обречен, и его терзала мысль о том, как захохочет, прознав об этом, Ликаро. Будь ты проклят, ублюдок!
Слова, непостижимые, невозможные, скользнули паучьими лапками по изнанке сущего. Череп аспект-императора превратился в топку, воспылавшую чуждыми смыслами.
Оглушающий треск. Пронзительное бирюзовое сияние, столь яркое, что в глазах у Маловеби поплыли темные пятна. Сияние, поразившее аспект-императора, а вовсе не Чашу – Оберег Извази!
Маловеби вытянул из своей мантии Эрзу вшитую в нее вуаль омба и прикрыл лицо. Черная полупрозрачная ткань умерила слепящий свет, и он увидел аспект-императора, разглядывающего яростное сияние, охватившее Обереги. Опаляющий поток, не запятнанный Меткой, изливался прямо сквозь чародейский вихрь. Сверкающее копье сперва разило параллельно земле, но затем, когда точка, из которой оно исходило, вознеслась в небеса, изогнулось сверху вниз…
«Вода, – понял Маловеби. – Псухе».
Меппа!
Последний кишаурим прорвался сквозь крутящийся хаос тенью, извергающей неистовый свет. Кипучие сполохи, слепящие даже сквозь омбу, поглотили все, что осталось от фигуры аспект-императора. Иссиня-бледное пламя разило как молот. Пылающий прилив словно пил воздух, лишая дыхания. От могучего, оглушающего удара под ногами пошли трещины, достигшие, казалось, самих костей земли…
А затем все исчезло… как исчез и сам Анасуримбор Келлхус.
Маловеби увидел последнего кишаурим: тот висел в иссушающем солнечном свете, все еще облаченный в белые шелковые одежды выздоравливающего, босоногий, а на лице его отражалась чудовищная скорбь. Луч солнца скользнул, сверкнув ярким отблеском, по серебряной полоске на его глазах. Черный аспид воззрился куда-то вниз, покачиваясь из стороны в сторону, словно палочка лозоходца.
– Фанаяа-а-ал! – вскричал Меппа. – Не-е-ет!
– И все же какая могучая сила, – услышал Маловеби низкий, шепчущий голос, – подвластна ему.
Колдун Извази в панике оглянулся и узрел ужасающий лик аспект-императора внутри его Чаши. Келлхус сбил его с ног. Суть происходящего сокрылась в тенях и пыли.
– Лживая тварь! – яростно взвыл где-то вверху Меппа. Блестящий изгиб аспида вытянулся в сторону Оберега: примарий осознал, что случилось. – Трусливый мерзавец!
И словно само солнце обрушилось на Чашу Муззи. Маловеби ничего не слышал, но сквозь черную ткань своей омбы видел, что Анасуримбор Келлхус стоит, склонив набок голову, и испытующе взирает – более с любопытством, нежели с тревогой – на защищающий его Оберег. Маловеби знал, что в это мгновение он мог бы выпустить амулет из рук – достаточно было просто разжать ладонь и позволить миниатюрной железной чаше выскользнуть – и это адское пламя омыло бы и унесло прочь их обоих…
Но он не сделал этого. Не смог.
Кроме того, аспект-императора здесь уже не было.
Чаша раскололась.
Кельмомас бежал, спасаясь от протянувшейся следом за ним нити материнского зова. Он несся сквозь руины и пропасти, останки своего дома, морщась от дымного смрада, который разносили по дворцу сквозняки, иногда превращающиеся в завывающий ветер.
«Что-то где-то горит», – подумал он.
Он обнаружил, что оказался в материнских покоях, не понимая, когда вдруг успел повернуть назад. Он чуял ее теплый, нутряной запах, исчезающе-тонкий аромат жасминовых духов, которыми веяло от нее, когда она появилась в его комнате. Еще не ступив на порог ее спальни, он уже знал, что там все разрушено землетрясением. Декоративная башенка, надстроенная сверху, разбив потолок, обрушилась на пол, проломив его и оставив на этом месте внушительных размеров яму. Из груды обломков внизу, словно ветка из воды, торчала чья-то слегка шевелящаяся рука. Огромные участки противоположной от входа стены осыпались вдоль нее, прихватив с собой сокрытые внутри простенка мраморные плиты тайного хода. Сперва он просто глазел в эту разверзшуюся пустоту, разинув рот и остолбенев от ужаса.
Его наполненный тенями и укромными уголками дворец простерся перед ним, треснувший, как орех, обнаживший и выпятивший наружу все свои пустоты и лабиринты.
Айнрилатас, нагишом прикованный в какой-то из сохранившихся теней и измазанный собственным дерьмом, ухмылялся.
– Ты полагаешь, что лишь добиваешься безраздельной любви нашей матери, маленький братец – Маленький Нож!
Понимание приходило медленно.
– Считаешь, что убиваешь от ее имени…
Восьмилетний мальчик нервно сглотнул. Никаких тайн. Никакого веселья. Андиаминские Высоты лишились своих костей, словно поданная к столу дичь. Все потайные проходы, все тоннели, колодцы и желоба лежали в руинах, открывались взгляду в неисчислимом множестве мест. Огромное вскрытое легкое, исходящее криками, воплями и стонами, пронизанное сочащимися сквозь него страданиями, перемешанное и истертое, измененное и перевоплощенное, ставшее единым, чудовищным голосом, звучащим нечеловечески от избытка человеческих скорбей.
Он стоял как вкопанный.