– Все разрушено! – вскричал из ниоткуда его брат-близнец. – Ты все испортил!
Он, как и всегда, оставался лишь охваченным паникой беспомощным малышом. Кельмомас же пребывал в оцепенении – любопытное ощущение, что он перерос не только чувства, испытываемые им к своей матери, или свою прежнюю жизнь, но и само Творение в целом.
– В любом случае это была дурацкая игра.
– Это единственная стоящая игра, что есть на свете, болван!
Он затрясся, стоя над провалом, такой крошечный в сравнении с этим необъятным хрипом, с этим ужасным ревом неисчислимого множества человеческих глоток. И, осознав собственную незначительность, он был настолько озадачен и поражен, что потерял дар речи. Невыносимое опустошение… чувство потери… чувство, что его обокрали!
Что-то! Что-то забрали у него!
Он мельком взглянул на покрытую известковой пылью руку, торчавшую и конвульсивно подергивающуюся там, внизу, между двумя огромными камнями. Тревожные, отрывистые напевы боевых рогов царапали слух…
И, стуча по полу ногами, словно барабанными палочками, он вновь помчался, стремительно минуя нагромождения руин и остатки прежнего дворцового великолепия. Дым витал в воздухе столь же густо, как и отчаяние. Некоторые залы были напрочь разрушены, мраморные плиты треснули или полностью провалились, полы вздыбились или оказались погребены под завалами. Министерская галерея стала непреодолимым препятствием, поскольку изрядный кусок адмиралтейского маяка обрушился на нее, уничтожив даже фундамент. Мимо бежали другие люди, но Кельмомасу не было до них дела, так же как и им до него. Некоторые из них тряслись от шока, окровавленные или бледные как мел, некоторые звали на помощь, придавленные грудами обломков и щебня, кое-кто раскачивался, завывая над неподвижными телами. Лишь мертвые блюли приличия.
Он задержался, пропуская вереницу рабов и слуг, несущих огромное тело, серое от пыли и почерневшее от потери крови. Когда они проходили мимо, он опознал эту кучу мяса как Нгарау. Из дряблых губ толстяка свисали, болтаясь, нитяные струйки наполовину свернувшейся крови. Юный имперский принц стоял, дрожа от напряженного ожидания, игнорируя носильщиков и проявления их беспокойства. Мальчишка-раб, не старше его самого, тащился за ними следом, глядя на него широко распахнутыми, вопрошающими глазами. Заметив какое-то движение за его окровавленной щекой, Кельмомас успел увидеть, как Иссирал пересек следующий, выходивший в зал коридор, – мелькнули призрачные очертания, смазанные и неясные не из-за скорости или какой-то особой одежды нариндара, но из-за его неестественной целеустремленности.
Кельмомас стоял, оцепенело взирая на теперь уже пустой коридор, в ушах у него звенело. Сердце успело ударить несколько раз, прежде чем он осмелился помыслить о том, что ему было явлено, – об Истине, сражающей наповал своей очевидностью…
Отягощенной ужасным предзнаменованием.
Четырехрогий Брат еще не закончил с Анасуримборами.
Неисповедимы пути, которыми устремляется наша душа.
Как она мечется, когда ей стоит быть безмятежной.
Как отступает, когда стоит сражаться, орать и плеваться.
Чаша разбилась под свирепым напором блистающей Воды. Маловеби сплюнул кровь изо рта, лицо онемело от удара, которым аспект-император поверг его наземь. Амулет дергался в кулаке, пылая, словно подожженная селитра, но чародей так и не бросил его, ибо могущество этой магии заключалось в связи между амулетом и человеческой волей. Вместо этого он, продолжая удерживать в своей руке плюющуюся огнем чашу, поднялся на колени, пошатываясь от тяжкого испытания, которым стала для него столь ужасающая демонстрация Псухе.
Ему послышалось, что Меппа кричит… где-то.
Или, быть может, это его собственный крик…
Метагностические Напевы вновь взошли жуткими побегами на лике сущего, и сверкающий водопад канул в небытие. Рев ветров Метагнозиса объял и поглотил грохочущие потоки Псухе. Маловеби устремился вперед, терзаясь от жуткой боли, пульсирующей в искалеченной руке. Странная решимость объяла и подхлестывала его с тех самых пор, как растворились остатки Чаши Муззи. Морщась и щурясь, он втиснулся в основание колдовского вихря. Декор и обстановка, как и обрывки самого фанайялова шатра, кружась, проносились над головой. Куски войлока, ковры и клочки тканей, описывая круги, яростно трепыхались, словно крылья летучих мышей, затмившие солнце. Он больше не чувствовал движения хор на внешней стороне воронки: воины пустыни, казалось, отступили, когда появился Меппа…
И когда они услышали весть о том, что Фанайял аб Каскамандри действительно мертв.
Черная вуаль обращала в тени все, бывшее плотью, и в плоть все, бывшее светом. Пригнувшись под яростным натиском бури, чародей Мбимаю с раскрытым ртом взирал на происходящее. Меппа все так же висел в небесах, извергая потоки испепеляющего света. Окутанный ослепительно сияющими Оберегами аспект-император стоял внизу – в двух шагах от белого как мел трупа падираджи. Геометрическая мозаика пересекающихся плоскостей пронзала каскады Воды не более чем в локте над ним, отражая и отводя вверх по дуге это всесокрушающее сияние.
– Тебе придется иметь со мной дело, демон! – неистовствовал с небес последний кишаурим. – Ибо я извергся из твоего треклятого колеса! Твоего горнила!
Маловеби сорвал омбу и взглянул на изливающуюся Воду незащищенным взором.
– Ибо я – изгнанный сын Шайме!
Его щеки, залитые слезами, струящимися из-под серебряного забрала, блестели отсветами закрученного спиралью сияющего потока. Обернувшийся вокруг его шеи аспид казался петлей, на которой кишаурим был повешен на небесах. Но в действительности там его удерживала лишь собственная мощь.
– Напев, лишивший жизни мою семью, ныне стал моим именем!
И по мере того как возрастала звучащая в его голосе исступленная ярость, набирало силу и неистовое сверкание Воды.
– И я поклялся, что когда-нибудь я гряну на тебя! Гряну, как потоп!
Блистающие Абстракции противостояли все выше и выше вздымающимся валам, способным, казалось, перехлестнуть и затопить даже горы.
– И низвергну такую Воду… – возопил Меппа.
Все сущее шипело, словно песок, сквозь который струятся приливные волны.
– …что обратит тебя в пепел!
Меппа, чье бешенство уже достигло подлинного безумия, взвыл в каком-то остервенелом умоисступлении. Казалось, весь мир потемнел от ослепительного сверкания его страсти. Бьющие потоки света превратили его силуэт в подобие солнечной короны.
Все это время аспект-император, окруженный сиянием столь неистово-белым, что сам он казался лишь наброском, выполненным углем, продолжал творить свой Напев. Метагностические плоскости, разворачивающиеся над его головой, казалось, давно поглотил собой блистающий поток, но удивительным образом они по-прежнему отбрасывали накатывающие валы бирюзовой Воды. И в это мгновение чародей Мбимаю осознал, что сейчас он может вмешаться. Само грядущее явилось к нему сокрушительным бременем выбора. Он понял, что стал тем, кто может поколебать равновесие, крохотным зернышком, способным склонить чашу весов. Весов, на которые брошены империи и цивилизации. Ему нужно лишь спеть вместе с Меппой…
Обрушиться на аспект-императора!
Он застыл, пораженный значимостью этого мига.
Ему нужно лишь…
Водонос Индары взвыл от гнева и неверия.
И петь стало поздно, ибо Анасуримбор Келлхус вскинул руки, завершив свой Напев. Дыхание Маловеби перехватило, когда он узрел, как разворачиваются замысловатые Метагностические Абстракции в своей испепеляющей мощи. Одни геометрические узоры порождали другие, дюжины головоломных фракталов загибались вверх и, подобно оленьим рогам, смыкались вокруг Меппы и вспыхивали, поражая его всплесками огня. Тень последнего кишаурим дрогнула.
Маловеби изумленно моргнул, когда блистающие потоки Воды внезапно исчезли, сменившись обычным, унылым солнечным светом. А затем он увидел, как последний кишаурим в дымящихся одеждах тяжко падает на землю с небольшой высоты, а его черный аспид болтается как веревка. И колдун зашатался, осознав, что все, чему он был свидетелем – все! – рассеялось прахом, столкнувшись с самим фактом бытия стоящего перед ним невозможного человека! Устремления обездоленного народа. Последнее и ярчайшее пламя Псухе. Интриги Высокого и Священного Зеума, да что там – даже козни ужасающей Матери Рождения.
А затем святой аспект-император Трех Морей воздвигся с ним рядом и, схватив его, словно рыночного воришку, повлек за собой. Взгляд Маловеби зацепился сперва за лик одного из декапитантов, а затем за бессознательное тело Меппы, распростертое на темно-вишневом ковре. Келлхус воздел чародея над землей. Черные одеяния Маловеби гипнотически колыхались под безучастным взором небес…
Все, что теперь было доступно его взгляду, – окруженный мерцающим ореолом образ Анасуримбора Келлхуса, его леденящий, испытующий взор, воплощенная погибель, поступь которой ни один смертный не смог бы постичь…
Ставшая и его погибелью.
– Что? – прохрипел чародей Мбимаю. – Что… ты… такое?
Человек потянулся к рукояти, торчавшей у него за плечом. Клинок, что звался Эншойя, зарделся яростным всполохом…
– Нечто уставшее, – отозвался зловещий лик.
Прославленный меч обрушился вниз.
Отличие заключалось в том, что теперь он не мог скользить незримым меж стенами, и все же это была все та же безрассудная игра: мальчик преследует Бога в залах и переходах своего дома.
Стенания истончались, но карканье боевых рогов звучало все ближе и ближе. Кельмомас ощущал себя хитрым мышонком, никогда не приближающимся к опасности, но и не теряющим ее из виду. Стремительно скользя за нариндаром из одной тени в другую и всякий раз замирая, заметив его мелькнувшие плечи или спину, он тихонько шептал «Попался!», а затем вновь бесшумно продвигался вперед. Путь нариндара через полуразрушенный дворец оказался слишком извилистым, чтобы можно было предположить его заблаговременную продуманность, и все же в нем виделась некая логика, которую мальчик пока не сумел постичь. Движение это выглядело столь безумным лишь из-за чересчур явного противоречия между мрачной целеустремленностью ассасина и его бесконечным петлянием по переходам, лестницам и коридорам.