В том, как он говорит и держит себя, чувствуется какая-то отталкивающая, бессмысленная пустота. Внезапно приходит убежденность, что его страстные увещевания порождены скорее квирри, а не беспокойством из-за скюльвендов. Он не столько жаждет вкусить будоражащий душу прах, чтобы иметь возможность бежать, сколько жаждет бежать, чтобы найти повод вкусить.
Всепожирающая страсть к наркотическому пеплу, подобно объятьям любовника, сжимает и ее душу. Но она все равно не поддается на уговоры. Внезапная волна жара охватывает ее, и, к отвращению старого волшебника, она стягивает через голову и бросает наземь шеорский доспех, а затем начинает стаскивать подкольчужник. Ее кожа, овеянная холодным ветерком, покрывается пупырышками. Она раздевается до нижней рубашки, из-за скопившейся грязи прилипшей к телу. Несколько ударов сердца она чувствует холод, столь нестерпимый, как если бы ее раздутый живот покрывала лишь змеиная шкура. Она опять не может сфокусировать взгляд, в глазах плывут багровые пятна. Затерянные леса Куниюрии кружатся вокруг нее, подобно волчку, уже готовящемуся остановить свой бег. Придавленная грузом бесчисленных тягостей, она лишь пытается глубже дышать.
– Ты как… как себя чувствуешь? – вдруг раскаявшись, спрашивает Ахкеймион откуда-то из разливающегося над ней небытия.
– И он только теперь спрашивает, – бормочет она куда-то в сторону мальчика, которого даже не видит. Она расстегивает пояс и отбрасывает подальше ножны, как для того, чтобы посильнее позлить старика, так и чтобы они не давили ей на живот.
Ахкеймион наконец расслабляется, усаживается, молча смотрит на нее, а затем, завернувшись в одежды из шкур, откатывается в сторону, сумев, к некоторому ее удивлению, сдержать свой язык.
Глядя ему в спину, она отчего-то постепенно успокаивается.
Видишь, малыш? Я ношу тебя…
Она снова ложится, уступая своему истощению, отдаваясь прохладе, погружаясь в уносящее мысли забытье.
А ему приходится выносить меня…
Ее клонит и наконец опрокидывает в какое-то подобие сна. Где-то у ночного горизонта бушует и вспыхивает молниями далекая буря.
– Что ты делаешь?
Голос Ахкеймиона достаточно резок, чтобы прорваться сквозь ее приглушенные чувства. Она выпадает из своего забытья. Несколько месяцев назад она просто поднялась бы, но теперь не дает живот, и она, цепляясь за траву, перекатывается на бок, словно перевернутый на спину жук.
– Кирила мейрват дагру, – произносит мальчик.
Ночь утвердила права на весь мир, сделав его своей добычей. Мимара видит старого волшебника, но скорее как некую форму, чем как четкий образ. Его рваный силуэт виднеется вроде бы неподалеку, но все же на некотором расстоянии – в четырех или около того шагах от ее ног. Она поворачивается к мальчику, сидящему скрестив ноги справа, рядом с ней. Его глаза сияют, взыскуют. Он, положив клинок плашмя на левое бедро, разглядывает ее бронзовый нож – «Бурундук», который она умыкнула из сауглишской библиотеки. А в своей крабьей ладони он держит…
– Эта штука… заставляет его… светиться, – осторожно произносит мальчик на шейском.
Она замечает, что мальчик проводит хорой, которую держит в правой руке, по всей длине колдовского клинка. Отблески света ясно показывают, как он сгорбился, увлеченный увиденным чудом, и подчеркивают гротескную уродливость его искалеченной ладони, и оттеняют невинность его юного лица.
Она рефлекторно бьет его, как бьют ребенка, который резвится слишком близко от открытого огня. Мальчик перехватывает ее запястье без малейшего усилия или беспокойства. Как и всегда, в его взгляде читается не более чем любопытство. Она выдергивает руку, напрямую тянется к его бедру, забирая «Бурундук» и свою хору. Один яростный удар сердца она жалеет мальчишку, одновременно свирипея и раздражаясь.
– Нельзя! – говорит она ему, будто дрессируя щенка. – Нельзя!
– Нож, – говорит Ахкеймион, по-прежнему держась на расстоянии – из-за хоры, понимает она. – Позволь взглянуть на него.
Фыркнув, она перебрасывает нож ему. Она вдруг понимает, что старый волшебник говорил правду – им необходимо было всю ночь продолжать бежать прочь из этих мест. Ее охватывает дрожь, она неловко вертит в руках хору, пытаясь убрать ее обратно в мешочек. Ругнувшись, она садится на корточки и начинает водить рукой по усыпанной листьями земле.
– Эмилидис, – задумчиво молвит старый волшебник хриплым голосом.
– Чего? – спрашивает она, доставая хору из мешочка и вновь убирая ее туда – к другой Безделушке. Ее зубы стучат. Она хватает свою золоченую кольчугу и натягивает через голову ее шелковую невесомость. Квирри… шепчет голос внутри.
Квирри позволит им бежать всю ночь. Да.
– Твой нож неспроста был заперт в Хранилище, – говорит волшебник, по-прежнему пристально разглядывая клинок.
Неподвижный мальчик вперяет пристальный взор в окружающую темноту. Возможно, он умеет ощущать нечто вроде досады. Мимара, морщась от вони, накидывает на плечи свой плащ из подгнивших шкур.
– Величайший из древних мастеров создал его, – объясняет Ахкеймион.
– Что создал? – спрашивает она, отбирая у него нож. – «Бурундук»?
Мальчик-дунианин без усилий вскакивает на ноги, внимание его приковано к чему-то, таящемуся во тьме. Акка и Мимара тщетно всматриваются в ночь.
– Эй, бродяги! – разносится голос – резкий, с варварским акцентом.
Она едва не падает в обморок, столь велико потрясение.
Голос, человеческий голос доносится из обступившей их черноты, наполненный варварской яростью и триумфом, как оскаленная пасть – острыми клыками. Внезапно она чувствует их – окружившее их со всех сторон ожерелье из колючих шипов небытия, таких же как те, что касаются ее груди. Лучники, несущие хоры. Скюльвендские лучники.
– Слышите меня, отродья Трех Морей?
Бледная полоса лунного света прорывается сквозь низкое небо, освещая лысый холм.
Ахкеймион застывает с видом безумного колдуна-отшельника, столь же потрясенный, как и она. Лицо его обращено вниз и искажено ужасными предчувствиями. Мимара видит того, кто обращается к ним, – голубоглазый, бородатый скюльвенд, встреченный ими ранее. Жестоколицый язычник…
– Следуйте за мной или умрите! – кричит варвар, как-то странно, по-волчьи, склонив голову.
Старый волшебник поднимает взгляд:
– Кто?..
– Вас призывает к себе Мауракс урс Кагнуралка! Душитель детей! Великий и Святой Рассекатель глоток! Наш могучий Король Племен ожидает вас, чтобы с глазу на глаз погадать на вашу судьбу!
По-видимому, они тоже опасались шранков. Синелицый приказал Ахкеймиону осветить их путь, и теперь туча мошкары вилась вокруг висящей в прохладном воздухе Суриллической Точки. Они следовали за ее скольжением, пробираясь сквозь густой кустарник и сорные травы, яркими искрами выплывающие из абсолютной темноты. Деревья, мимо которых они проходили, покрылись белесым инеем. Мешанина поблескивающих во мраке пятен обступала их. Жестокие лица. Узлящиеся сухожилиями, исполосованные шрамами предплечья. Покачивающиеся в седлах фигуры. Колючие шипы небытия плывут в окружающей тьме – Мимара чует их стайкой блуждающих рыбок, скользящих в толще чернильных вод. Шранки время от времени скулят и повизгивают в темноте.
Синелицый со всей силы врезал Ахкеймиону по губам, когда тот осмелился вымолвить какой-то вопрос, и теперь они стражу за стражей идут в абсолютном безмолвии – крохотный очаг колдовского света, окруженный конной лавой диких наездников. Очаг, плывущий сквозь косматую мглу. Мимара поддерживает свой живот, прогоняя волны подступающей тошноты. Нерожденный младенец беспокоится и постоянно пинает ее изнутри. Дважды она спотыкается, но мальчик подхватывает ее, удерживая от падения. Ей хорошо знакомо это состояние – смешение воедино пульсирующего страха и изнеможения, из-за чего движения ее души все больше и больше наполняются замешательством. Успокоением и даже более того – истовым пламенем убежденности, какой она раньше и не ведала, одаряет ее лишь открывшееся Око. Ужас, окутавший ее мысли, исходит из понимания, что это скюльвенды, но теперь ей мнится непоколебимая уверенность не только в том, что они обречены на страдания и муки, но и в том, что их ожидает в итоге чудесное спасение.
Приходит в голову мысль помолиться. Вместо этого она обнимает живот.
Ш-ш-ш, малыш. Не бойся!
От Синелицего смердит прокисшей мочой. Неплохой способ отвадить всех этих насекомых, решает она, хлопая себя по щеке. Раскинувшаяся над ними чаша небосвода немного светлеет. Одиночные звезды подмигивают им сквозь рваную лоскутную дымку, окутавшую небеса. Земля становится все более коварной, покрытой выпирающими камнями и испещренной рытвинами. Лиственный полог редеет, а затем пропадает, и они оказываются на полукруглом уступе над широкой речной поймой, запертой между гигантскими скалами. Огни военного лагеря не слишком многочисленны, но ведь и ночь уже на исходе.
Сияет Гвоздь Небес, вонзенный в чашу небосвода.
Синелицый ведет их вниз по склону, между циклопическими скалами, поросшими на всю высоту травой и кустарником. В воздухе витают запахи дыма и человеческого дерьма. Пленники ожидают в бездействии, пока Синелицый совещается с одним из воинов сопровождающего их отряда – по виду его командиром, седовласым вождем, щеголяющим в старинном кианском шлеме. Мимара замечает, что губы Ахкеймиона движутся сами собой, как обычно движутся губы опустошенных, усталых стариков, перечисляющих раз за разом свои горести. Вспыхивающая с новой силой тревога гонит прочь усталость, и та отступает куда-то на край сознания.
Седовласый бьет свою лошадь пятками, побуждая ее умчаться галопом в раскинувшуюся перед ними темноту. Синелицый дает сигнал к продолжению пути.
Они входят в спящий воинский лагерь и минуют его. Лишь малое число шатров-якшей виднеется в темноте, большинство воинов дремлют прямо под открытым небом, рядом со своими лошадьми, личинками свернувшись под войлочными одеялами. Между лежащими людьми не оставлено никаких тропок или промежутков, поэтому везде, где ступает небольшой отряд, их встречают ругательствами и хмурыми взглядами. Мимару приводит в замешательство яркий блеск льдисто-голубых глаз скюльвендов, сияющих в свете Суриллической Точки. Во всем мире лишь их глаза выглядят так, как будто все они – глаза одного человека, смотрящего с множества лиц.