Сказав последнюю фразу, он оборачивается к ней и что-то в выражении её лица заставляет его яростно нахмуриться.
— Чего тут такого забавного, что ты вот так вот сидишь и ухмыляешься?
— Милый мой, старенький дурачок, — слышит она собственный шепот.
— Неужто ты не понимаешь? — кричит Ахкеймион, — С той стороны, — указывает он на юг, где теснятся и воздвигаются леса за лесами, — сюда движется Народ Войны в числе… да там целое войско скюльвендов.
— Всё я понимаю, — отвечает она, глядя в его глаза, словно пытаясь прислониться к его старой, болезненно чувствительной душе… Ободрить его. И все же, он по-прежнему отказывается доверится происходящему меж ними чуду.
— Понимаешь? Тогда ты должна понимать и то, что сейчас в действительности происходит. Второй Апокалипсис на самом деле начи…
Мальчишка, сидящий на дне ложбины, обеими руками — здоровой и крабьей — сжимает их плечи, безмолвно предупреждая о чём-то. Затаив дыхание, они вглядываются сквозь пожухлые травы и комья земли. От лошадиного фырканья её начинает потрясывать — по какой-то причине она решила, что мальчик услышал очередного шранка. До боли в глазах всмотревшись сквозь соломенную штору, все трое наконец замечают ещё одного скюльвендского всадника, по всей видимости одного-единственного, показавшегося на виду, затем спустившегося в небольшую низинку, вновь вскарабкавшегося на ближайшую к ним возвышенность… и замершего…
Она не может этого слышать, но весь юг похоже сотрясает предзнаменованием поступи …
Неисчислимых, несметных Людей Войны….
Человек, казалось, принюхивается. В его лице чувствуется некая жесткость, печать невежественной расы, отражение души, слишком простой, чтобы оно способно было выражать какие-либо сомнения или оттенки чувств. Его руки обнажены, как и руки прочих скюльвендов, но ни у кого из них даже близко не было такого числа шрамов, которыми эти руки исполосованы по всей их длине. Дряблость кожи, заметная вокруг подмышек, выдаёт его немалый возраст, но кроме этого нет никаких иных признаков дряхлости. Синяя краска украшает его лицо, столь же бледное, как и глаза. Амулеты, выглядящие как засушенные мыши, подвешенные за хвосты, свисают, болтаясь, с седла и уздечки. К вымазанным в грязи ногам его лошади прилипли сухие листья. Подобно напавшему на след охотнику, он тщательно оглядывает чащу своим ледяным взором. Во взгляде его таится какая-то напряженность, подобная готовности почуявшей добычу ласки.
Безошибочно, как представляется, его взгляд вонзается в их маленькую ложбинку.
Никто их них не шевелится и даже не моргает. Сердце имперской принцессы уходит в пятки.
Этот скюльвенд — один из Немногих.
Дневной свет истощается с каждым их шагом, с каждым мгновением их беспокойного бегства. Она, несмотря на свой поздний срок, бежит первой, чуть сзади спешит старый волшебник, чьи глаза беспорядочно блуждают, а поступь лихорадочна и сумбурна, как у ловкого, но безумного отшельника, пытающегося обнаружить где-то рядом с собой вдруг потерявшийся мир. Мальчик без особых усилий трусит позади, поочередно всматриваясь то вправо, то влево, внимательно изучая обступающую их завесу листвы.
Они не произносят ни слова. Отдаленный шранчий лай — всё, что они слышат, помимо собственного дыхания. Внезапно, происходящее напоминает ей уже ставшее однажды привычным — бежать, спасаясь, от одного пролеска к другому. Чувствовать нависшую за плечами беду. Ощущать иглы, втыкающиеся в горло при каждом вдохе. Замечать, как деревья, зеленой завесой, скрывают Сущее, позволяя страху населить мир враждебным присутствием.
Они, шумно дыша, продолжают бежать до тех пор, пока сумерки и подступающая тьма не заливают чернилами дали, не окружают их шерстяными покровами. Решение передохнуть приходит само по себе — в виде торчащего из чащи лысым коленом небольшого холма. Возвышенности, поднимающейся до середины окруживших её деревьев.
На вершине Ахкеймион склоняется и опускается на колени.
— Он видел нас, — говорит старый волшебник, вглядываясь в клубящийся сумрак.
Она не имеет ни малейшего представления, чего он там пытается разглядеть — окружающий лес виднеется не более чем спутанными клоками шерсти и черными пятнами, подобными тем, что появляются от попавшей в глаза угольной пыли.
Она лежит, опершись спиной на замшелое бревно, взгляд её плывёт, руки охватывают раздутый живот. Всё горло сжимает и щиплет на каждом вдохе. Разъедающий жар ползет меж ребер.
— И что ты хочешь, чтобы мы сделали? — задыхаясь, молвит она. — Бежали дальше всю ночь?
Старый волшебник поворачивается к ней. Небо хмурится. Кажется, что луна лишь чуточку ярче, чем висящий в тумане фонарь. У неё не получается разглядеть глаза Ахкеймиона под его массивным, нависающим лбом.
Из-за этого он выглядит непостижимо и пугающе.
Внезапно, она понимает, что с трудом различает его сквозь режущее взгляд мерцание Метки.
— Если мы примем побольше кирри… — говорит он.
Что же слышится в его голосе? Восторг? Призыв? Или ужас…
Жгучая тяга переполняет её.
— Нет, — задыхаясь молвит она.
Да-да да.
— Нет? — вторит Ахкеймион.
— Я не собираюсь рисковать нашим ребенком, — объясняет она, вновь откидывая назад голову.
— Но это именно то, что ты и делаешь!
И он продолжает уговоры. Скюльвенды способны были, как никакой другой народ, заставить его настаивать на осторожности. Безбожники, поклоняющиеся лишь насилию. Столь же нечестивые и порочные как шранки, но гораздо хитрее.
— Они не настолько дикие, как тебе кажется! — кричит он, побуждаемый упрямством и беспокойством, — Их установления древние, но не примитивные. Их обычаи жестокие, но не бессмысленные. Хитрость и готовность к обману — вот их самое ценное оружие!
Она лежит, одной рукой поддерживая живот, а лбом опираясь на другую.
Вот ведь старый, назойливый хрен!
— Мимара! Нам нужно бежать дальше!
Она понимает, в какой опасности они находятся. Скюльвенды оставались немалым предметом беспокойства для Андиаминских Высот, хотя и меньшим, чем во времена Икуреев. Битва при Кийюте стоила им целого поколения мужчин — и не только его. Люди Войны всегда зависели от хор, что их предки награбили за тысячелетия. Лишенные большей их части, они попросту ничего не могли противопоставить колдунам Трёх Морей.
— Двинемся назад в горы, — твердит он, поглядывая в сторону Демуа, — они не будут рисковать лошадьми в темноте. А к утру камни и скалы скроют наши следы!
В том, как он говорит и держит себя, чувствуется какая-то отталкивающая, бессмысленная пустота. Внезапно приходит убежденность, что его страстные увещевания порождены скорее кирри, а не беспокойством о скюльвендах. Он не столько жаждет вкусить будоражащий душу прах, чтобы иметь возможность бежать, сколько жаждет бежать, чтобы найти повод вкусить.
Всепожирающая страсть к наркотическому пеплу, подобно объятьям любовника сжимает и её душу. Но она всё равно не поддается на уговоры. Внезапная волна жара охватывает её и, к отвращению старого волшебника, она стягивает через голову и бросает наземь шеорский доспех, а затем начинает стаскивать подкольчужник. Её кожа, овеянная холодным ветерком, покрывается пупырышками. Она раздевается до нижней рубашки, из-за скопившейся грязи прилипшей к телу как мокрая кожа. В течение нескольких сердцебиений она чувствует холод, столь нестерпимый, как если бы её раздутый живот покрывала лишь змеиная шкура. Она опять не может сфокусировать взгляд, в глазах плывут багровые пятна. Затерянные леса Куниюрии кружатся вокруг неё, подобно волчку, уже готовящемуся остановить свой бег. Придавленная грузом бесчисленных тягостей, она лишь пытается поглубже дышать.
— Ты как… как себя чувствуешь? — внезапно раскаявшись, спрашивает Ахкеймион откуда-то из разливающегося над ней небытия.
— И он только теперь спрашивает. — бормочет она куда-то в сторону мальчика, которого даже не видит. Она расстегивает пояс и отбрасывает подальше ножны, как для того, чтобы посильнее позлить старика, так и для того, чтобы они не давили на живот.
Ахкеймион, наконец, расслабляется, усаживается, молча смотрит на неё, а затем, завернувшись в одежды из шкур, откатывается в сторону, сумев, к некоторому её удивлению, сдержать свой язык.
Глядя ему в спину, она отчего-то постепенно успокаивается.
Видишь, малыш? Я ношу тебя...
Она снова ложится, уступая своему истощению, отдаваясь прохладе, погружаясь в уносящее мысли забытье.
А ему приходится выносить меня…
Её клонит и, наконец, опрокидывает в какое-то подобие сна. Где-то у ночного горизонта бушует и вспыхивает молниями далекая буря….
— Что ты делаешь?
Голос Ахкеймиона достаточно резкий, чтобы прорваться сквозь её приглушенные чувства. Она выпадает из своего забытья. Несколько месяцев назад она просто поднялась бы, но теперь не дает живот, и она, цепляясь за траву, перекатывается на бок, как перевернутый на спину жук.
— Кирила мейрват дагру — произносит мальчик.
Ночь утвердила права на весь мир, сделав его своей добычей. Она видит старого волшебника, но скорее как некую форму, чем как четкий образ. Его рваный силуэт виднеется вроде бы неподалеку, но всё же на некотором расстоянии — в четырех или около того шагах от её ног. Она поворачивается к мальчику, сидящему, скрестив ноги, справа, рядом с ней. Его глаза сияют, взыскуют. Он, положив клинок плашмя на левое бедро, разглядывает её бронзовый нож — «Бурундук», который она умыкнула из сауглишской Библиотеки. А в своей крабьей ладони он держит…
— Эта штука… заставляет его… светиться — произносит мальчик на осторожном шейском.
Она замечает, что мальчик проводит хорой, что держит в правой руке, вдоль всей длины колдовского клинка. Отблески света ясно показывают и то, как он сгорбился, увлеченный увиденным чудом, и подчеркивают гротескную уродливость его искалеченной ладони и оттеняют невинность его юного лица.