нных рабов, извивающиеся и пронзающие, еще более перепутывающееся в результате движений обычного пищеварения — предметы, удушающие изнутри, убивающие один изнемогающий орган за другим.
Двадцать лет раболепной преданности — перевернуты и рассыпаны. Двадцать лет веры, истинной, глубокой, способной объявить убийство святым деянием.
Как? Как воспримут заудуньяни ниспровержение своих самых искренних верований?
Глаза человека дергались, выдавая внутренний жар.
— Н-но… но что ты сказал… К-как должен человек поклоняться?
Келлхус не стал отвечать сразу, дожидаясь неизбежного безмолвного вопроса.
— Сомневайся, — наконец произнес он, захватывая взгляд ученика железным кулаком собственного взгляда. — Вопрошай, но не так, как вопрошают коллегиане или патроны, но так как вопрошают недоумевающие, как те, кто воистину взыскуют пределы своего знания. Просить — значит преклонять колена, значит говорить: здесь да будет конец мой… Но разве может быть иначе? Бесконечное невозможно, Пройас, и поэтому люди имеют такую склонность, скрывать этот факт за собственными отражениями — наделять Бога бородой и желаниями! И называть Оно — Он!
Изображая усталость, он поднес к челу обрамленную золотым сиянием руку.
— Но не так. Ужас. Ненависть к себе самому. Страдание, неведение и смятение. Лишь эти пути образуют честную дорогу к Богу.
Уверовавший король поник лицом, подавил короткое рыдание.
— Это место… где ты сейчас находишься, Проша. Вот тебе откровение. Бог не есть утешение. Бог не есть закон, не есть любовь, не есть разум, не есть любой другой инструмент нашей увечной конечности. У Бога нет голоса, нет облика, нет сердца или разума…
Человек зашелся рыданием… кашлем.
— Бог есть оно… не имеющее формы и абсолютное.
Тихое стенание, звук сразу вопросительный и обвиняющий.
Как?
Место, именуемое Келлхус, наблюдало за тем, как Уверовавший король исчез в собственной сущности, отметило как сама суть его человечности растворилась как комок песка в быстрой воде. Отмечены отклонения. Предположения исправлены. И над всем расцвела вероятность, во всем кущении своих ветвей, новых возможностей, готовых пасть под твердым ножом реальности…
Изолированы причины.
— И что нам дастся за это? — выкашлял человек, губами, обрамленными слюнями и соплями.
Да, мой друг. Как насчет спасения?
— Никаких компенсаций, — Ответило Место, — кроме знания…
— Знания того, что мы ничего не знаем!
— Именно.
— И значит…?
Печаль… испытующая печаль.
— Ты видишь. После всех этих лет, ты наконец понял.
Мгновение ошеломленного взгляда, опухшее лицо качается словно на палубе тонущего корабля. Человеку нет необходимости говорить, ибо Место слышит имя.
Ахкеймион.
Место улыбнулось, ибо вещи, катастрофические по своей сути, способны одновременно вмещать и тихую иронию.
— Учитель, которого ты отверг…
Лицо человека исказила гримаса обиды и недоверия. Челюсть отвисла. Губы сложились в беззвучный крик. Слюна паучьим серебром провисла над пустотой рта…
— Он и есть тот пророк, которого ты всегда искал.
Место обнимало своего рыдающего раба, укачивало его на руках. Запах паленой баранины ниточкой сочился внутри затворенной палаты.
— Так вот, кто ты есть.
С горечью, без нотки вопроса. Так как выносят покойного родича из места плача.
— Обманщик, — промолвило Место. — Лживый…
— Нет…
— Я дунианин, сын Ишуаль… плод чудовищного решения, принятого две тысячи лет назад… чудовищного решения… решения вывести новую породу человека — как люди размножают скотину и собак, переделать так, как показалось разумным.
Он привлек к себе человека, опустил его вниз, так чтобы бородатое лицо тарелкой лежало на его коленях.
— Меня послали — выследить и убить собственного отца, — рекло Место, — которого отослали в мир передо мной… — Келлхус умолк, чтобы смахнуть прядку седеющих волос с чела человека. — Обнаружив слабость людей, я понял, что отец мой не может не обладать колоссальным могуществом… и что мне необходимо обладать силой целых народов, чтобы одолеть его.
Конфликт представлений. Всеми силами опровергнуть те, что властвуют над душами людей. Истина столь же объективно и просто, как и Удача выделяет мертвецов среди побежденных.
— Посему я начал действовать как пророк, всегда отрицая, что являюсь им, зная, что разум мой потрясет тебя и твоих братьев, и в конечном итоге вы сами провозгласите меня вашим пророком…
— Нет! Это…
— Так я овладел своим своим народом, и Первой Священной войной…
Место провело длинными пальцами по щеке Уверовавшего короля, от виска к челюсти. Оно знало, что те свирепые и беззаконные дни уже казались нереальными этому человеку. Внутри него обретался осадок, оттиск свидетельства вспыхивал время от времени в снах и воспоминаниях. Галька с берега океана, и ничего более. Подобно всем прочим кто выжил, его непрестанно бросало на берег и затягивало обратно.
— Отец предвидел это, он знал, что испытания, ставшие на моем пути, преобразуют меня, знал, что убийца, посланный Ишуаль, явится как его ученик.
Вздорная ярость. Детский гнев.
— Нет! Этого не мо…!
— Однако было и кое-что, чего он понять не сумел…
Недопустимая нерешительность. Надежда, пробивающаяся сквозь муку, сквозь удушье… мечтающая все обратить вспять, вернуть назад, сделать таким, каким оно было.
— Что? Что?
— Что испытание это доведет меня до безумия.
— Но ты же мой Господь! М-мое спасение!
— Карасканд… Кругораспятие…
— Нет, прекрати! Прекрати, наконец! Я… Я умоляю тебя! Пожа…
— Я начал видеть… призраки, начал слышать голоса… Со мной что-то начало говорить.
— Прошу тебя… я-я…
— И пребывая в расстройстве, я слушал… и исполнял распоряжения.
Рыдания сотрясали человека, конвульсии осиротевшего ребенка. Однако слова эти произвели в Пройасе какое-то действо, словно бы его закрутили воротом и отпустили. Место ослабило хватку, опустило его к себе на колени. Налитые кровью глаза взирали на него, не зная ни позора, ни ярости.
— Я убил своего отца, — молвило Место.
— Бог! Это должен быть Бог! Бог…
— Нет, Пройас. Соберись с духом. Узри сей ужас!
Я возделываю поля…
Липкое дыхание. Взгляд искоса: душа пытается с подозрением отмахнуться от собственных предчувствий. — Ты думаешь, ч-что этот голос… был твоим собственным?
И сжигаю их.
Место улыбнулось небрежной улыбкой, свойственной тем, кого не интересуют столь мелкие раздоры.
— Суть вещи кроется в её происхождении, Пройас. Я не знаю, откуда приходит этот голос.
Надежда, просиявшая в своей неотложной необходимости.
— Небо! Он исходит с Неба! Разве ты не видишь?
Место снисходительно воззрилось на самого прекрасного из своих рабов.
— Тогда значит Небо не в своем уме.
Место приказало человеку раздеться, и он разделся.
Даже после всех многих лет лишений, тело человека оставалось прямым и стройным. Он был худощав, как худощавы все люди Ордалии; тени вычерчивали линии и соединения его плоти. Черные волосы покрывали бледно-оливковую кожу на груди. Спускаясь по животу, они сужались в полоску, вновь расширявшуюся внизу живота. Фаллос оставался скучным и вялым.
Ученик повесил голову, сминая бороду… поводил по сторонам угрюмым и непонимающим взглядом.
Место подобрало вверх и отодвинуло вбок свою мантию, приветствуя прикосновение чистого воздуха. Оно подошло к человеку сзади, протянуло руку к горлу, нащупывая торопящийся пульс.
Суть вещи… пробормотало оно.
Провело членом по ягодицам человека…
Ощутило трепет кончиками пальцев…
И ввело. Запах фекалий и шипящей на огне баранины. Кашель, на самом деле бывший рыданием…
Глубоко… пока не слилось воедино соединением Высших Душ.
Оно схватило человека, подняло его в воздух. И использовало так, как никто и никогда его не использовал.
И была голова на шесте за его спиной.
Все души скитаются. Но каким бы путем они не шли, выбор не принадлежит им.
Вера навязывается всем нам. Даже самоубийце, творящему фетиш из непослушания, и кичливость из жалобы, дана своя вера. Даже насмешнику, готовому осмеять все мироздание и посрамить солнце. Даже если он верит…
Вера столь же неизбежна, сколь мал Человек. Дуновение за дуновением уносит их мыльными пузырями в топь забвения. Нет другого предела, столь же крохотного, как наше сейчас, но таково владение человека, его эфемерная империя. Вера. Одна только вера связывает его с тем, что было, и тем, что будет — с тем, что превосходит. Только вера соединяет руки с тем, иным и не выпускает его. Она неизбежна как страдание, и столь же естественна как дыхание.
Меняется только объект веры…
Во что.
Пройас верил в Анасуримбора Келлхуса, верил, что он обитает в Мире без горизонтов, где все сокровенное сосчитано и порабощено. Он пребывал здесь и теперь, в подобающем человеку смирении, одновременно повсюду в вечности — пока он верил. Какой ужас мог Мир припасти для него, стоящего одесную Святого Аспект-Императора? И куда бы его не заносило, какие бы зверства он ни творил, Бог всегда был с ним.
Но теперь оставил его.
Земля накренилась, всё вокруг откатилось к горизонту. Пройас не столько вылетел, сколько выпал из Умбиликуса, не столько прошел, сколько провалился под холстиной ходов, — столь крутым, отвесным сделался его мир… каким был всегда.
Этот Бог был не для него. Паук… бесконечный и бесчеловечный.
И Келлхус не Его Пророк.
Вера — обман, нечто низменное и подлое, стремящееся стать эпичным и славным — доказательством, отрицающими идиотскую незначительность, отрицающими истину.
И он всегда зависел от биений одинокого, бестолкового сердца. Он всегда был сором на поверхности безумного потока событий, снова побитым, снова тянущимся, пытающимся вцепиться в уверенность, которой не существует.