— Виноват я один, — объявил древний сику, обращаясь к миниатюрам былых побед.
— Но ты только что сказал сам. Чтобы бежать, незачем оставлять Гору. Важно ли, где скитается Ниль'гиккас… в подземелье или в миру? Он ведь уже бежал, кузен. Нин'килджирас так и так должен был сменить его.
Сын Ойрунаса наконец повернулся к нему. По щекам его текли слезы. Черные глаза обвели розовые ободки. Мудрая душа, подумал юноша, мудрая, но ревнивая к собственному безумию.
— И сколько же вас сохраняет Целостность? — Спросил Сорвил.
Упырь помедлил мгновение, как бы опасаясь возвращаться к причине своего надрыва. Обновленная решимость заставила померкнуть его лицо.
— Едва ли дюжина. Остальные несколько сотен подобно Нин'килджирасу обитают в промежутке… в сумраке.
— Так мало.
Ойнарал Последний сын кивнул. — Рана, которую нанесли нам Подлые, оказалась смертельной, однако потребовалось три Эпохи, чтобы яд одолел нас. Наше бессмертие и стало причиной нашей гибели. — Нечто, возможно ирония, согнуло его губы в насмешку. — Мы боролись с Апокалипсисом с Ранней Древности, сын Харвила. И боюсь, что, он, наконец, объял нас.
Свет был настолько ярок, что в его лучах всё светлое казалось соломой, а смутное мелом. Люди Ордалии брели по равнине, за каждой из душ влачилась своя тень. Поднимаемая ими пыль словно бы по собственному умыслу складывалась во вторую Пелену, разреженную и неглубокую.
— А если Иштеребинт уже сдался Консульту? Что тогда, Отец?
Серьезный взгляд.
— Серва, ты — моя дочь, — ответил Анасуримбор Келлхус. — Яви им моё наследие.
Нин'килджирас явился без каких бы то ни было объяснений, по словам Ойнарала извергнутый тем же горизонтом, что поглотил в предыдущую эпоху его вместе прочими лишенными наследия сынами Вири, устрашившимися решения Суда Печати. Сын Нинанара вернулся со всем подобающим случаю смирением, и обратившись к Канону Имиморула потребовал, чтобы его выслушали Старейшие. Некоторые пытались убить его, привести в исполнение приговор, вынесенный Ниль'гиккасом. Однако, столь скорое его возвращение после исчезновения короля не было случайным. Вернувшись Ниль'килджирас нашел Иштеребинт охваченным волнением. Ибо никогда еще не случалось, чтобы сын Тсоноса не возглавлял Дом сей! И тогда Старейшие, несомые Скорби буйным потоком, ухватились за этого приблудного пса и немедленно провозгласили его королем, опасаясь борьбы и восстания — горестей, несомненно ввергнувших бы их в безумие. Но что тогда могли сделать Младшие? В вопросах Канона у них не было голоса. Они оставались Целостными, исключительно потому, что не имели славы, каковая есть ничто иное, как вершина жизни, a они ещё и не жили вовсе. Что могли они обрести в присутствии героев, кроме насмешек?
— Я был ребенком, когда распустили Вторую Стражу, — объяснил Ойнарал. И помню, собственными глазами видел его, Нин'джанджина, Самого Проклятого из Сыновей, стоящего как брат возле Куйяра Кинмои во славе Сиоля. Только я один помню условия нашей нечестивой капитуляции!
И Ойнарал мог лишь в ужасе наблюдать за тем, как отворили кровь Ниль'килджирасу, отпрыску Нин'джанджина, излив её на Священную Печать Ишориола, также как источал когда-то кровь Ниль'гиккас, чтобы стать Королем Высокого Оплота. И он знал наверняка, как ныло его сердце потом, когда Мин-Уройкас всё более явно проступал в словах и заявлениях узурпатора, когда упомянутые возможности по прошествии полноты месяцев и лет превращались в обетования.
Как Иштеребинт однажды, проснувшись, обнаружил себя уделом Голготеррата …
Внимая этому рассказу своей составной душой, Сорвил едва не терял сознание. Какое несчастье… какая катастрофа могла бы ещё привести к столь жуткому падению? Вымаливать крохи из руки Подлых! Лизать пальцы, пытавшие и убивавшие их жен! Их дочерей! Пожирать как каннибалы собственную честь и славу!
— Надругательство! — Вскричал он, не поднимая головы. — Это же Подлые!
Схватив молодого человека за плечо, Ойнарал заставил его остановиться.
— Дай им другое имя, сын Харвила… Овладей своими мыслями.
— Они Подлые, — провозгласил лошадиный король. — Но как… как может забвение оказаться настолько глубоким?
— Всякое забвение глубоко, — отозвался сику.
Оставив Церемониальную область, они вышли к самому Сердцу Иштеребинта, где над просторными коридорами простирались высокие потолки. Глазков здесь было немного, их разделяли большие расстояния, и мрак властвовал над большей частью пути. Гортанные песнопения доносились с проходивших поверху галерей, торжественный хор возглашал Священный Джуюрл. Камень казался светлым как зубы и гладким — так отполировали его мимолетные прикосновения рук. Стены украшал подлинный бестиарий, древние тотемы, пришедшие из времен, канувших в Великую Бездну лет. Здесь рельеф сделался мелче, а фигуры подросли, заняв всю доступную им поверхность, радуя этим глаз после постоянного потока мелких деталей. Сорвил без труда распознавал образы — медведя, мастодонта, орла, льва — однако каждый из них был изображен так, словно одновременно принимал все возможные позы — готовился к прыжку, прыгал, бежал, летел — так что изображения превращались в своеобразные солнца, торсы животных преображались в диски, из которых, словно лучи, во все стороны устремлялись конечности.
— Серва… Моэнгхус… что станет с ними?
Он сам испугался того, как имя её застряло в его горле, прежде чем вылететь на свободу.
— Они будут Распределены.
Каким-то образом он понял, что значит это слово.
— Разделены как трофеи…
— Да.
— Чтобы их любили… — проговорил юноша, в ужасе, но почему-то без удивления. — А потом убили.
— Да.
— Ты должен что-нибудь сделать!
— Старейшие опекают меня, — проговорил Ойранал, — и даже возвышают в знак всей той борьбы, от которой меня освободили. Они считают — пусть в моём лице, по меньшей мере, хоть какой-то оставшийся от них уголек будет и далее продолжать тлеть в черноте. Но при всех своих дурацких восхвалениях они, как и прежде, презирают меня. В этом и есть горькая ирония моего проклятья, сын Харвила. Я являюсь величайшим позором во всем своем роду, писец-отшельник, затесавшийся среди отважных героев, и только я один помню разницу между честью и порчей…
Инъори ишрой покрутил головой, словно озвученные факты застряли у него в горле.
— И только я один помню, что такое позор!
Сорвила удивляло, насколько жизнь в этом подземелье напоминает его собственную. Люди вечно украшали свои слова ещё большим количеством слов, утверждая, что делают так ради сочувствия, красного слова или по трезвому размышлению, когда по сути дела их интересовал только статус говорящего. И если что-то делало нелюдей «ложными», решил он, так это их благородство, их единение, их упорное нежелание противоречить заветам отцов…
И высшее их презрение к предметам удобным.
— И поэтому ты нуждаешься во мне, чтобы низложить Нин'килджираса? — Спросил юный Уверовавший король. — Из-за ханжества Старейших?
Ойнарал смотрел вперед, мраморный профиль его оставался невозмутимым.
— Да.
— Но если никто не считается с твоим словом, что может значить слово человека?
— Мне нужны от тебя не слова, сын Харвила.
— Так зачем же тогда я тебе нужен?
Не глядя на него, сику указал на широкую лестницу, уходившую справа от них в живой камень и тьму — Внутреннюю лестницу, понял Сорвил. Освещено было лишь её начало, но далее всё тонуло во тьме.
— Чтобы выжить, — ответил Ойнарал.
— Не понимаю, — проговорил Сорвил, спускаясь во мрак. Удивительный бестиарий, украшавший стены оставшихся наверху коридоров, уступил место теснящимся друг к другу историческим сценкам. Но если исторические диорамы ранее выступали из стены на полный локоть и повсюду сохраняли параллельность полу, здесь они торчали под углом, терзая потолок сценами славы и эпической борьбы.
— Ты соединен с Богом.
Сорвил едва сумел ощутить, что хмурится.
— Боюсь, что судьба ведет меня в ином направлении, Ойнарал.
— У судьбы нет направления, сын Харвила. Время и место твоей смерти назначено заранее, и не зависит от того, где и когда ты пребываешь.
Мысль эта встревожила юношу, несмотря на те долгие месяцы, которые он потратил, чтобы приглушить её.
— Итак? — Спросил он тонким голосом.
— Быть обреченным, это значит также быть оракулом…
— То есть прозревать будущее?
Одобряющий взгляд темных глаз.
— В известной мере да… Я знаю только то, что ты не можешь умереть внутри Плачущей Горы.
Юноша нахмурился. Так ли он понимал свою судьбу прежде?
— Ты хочешь воспользоваться мной как амулетом! — Вскричал он. — Средством оградить себя от смерти!
Рослый сику спустился на десять ступенек и только потом ответил. Искусно сделанная кольчуга на его теле переливалась в близком свете. Тень ползла по ступенькам позади него.
— Там, куда мы идем… — начал он и умолк повинуясь какой-то непонятной причине.
— Я не смогу выжить там, куда мы идем, — продолжил он, — если только не буду идти в твоей тени — твоей Судьбе.
— Так куда же мы идем? — Спросил Сорвил, заслоняясь рукой от яркого света, ибо, хотя лестница уходила вниз, её крытая часть — тяжёлый потолок — закончилась…
Если умолчание было задумано загодя, сику в точности выбрал момент для своего признания. Даже при всех знаниях Амиоласа, открывшееся зрелище лишило юношу дара речи. Сотни глазков сверкали созвездием ослепительно ярких крохотных солнц, проливавшим свет на всю так называемую Расселину Илкулку, широкий диагональный клин пустоты, прорезавший сердце Горы. Внутренняя лестница, расширяясь, сбегала вниз по склону, приобретая совершенно монументальную ширину и спускаясь к самому низу Расселины. Однако истинное чудо располагалось наверху, оттиснутое в противоположном фасе Илкулку: знаменитые висячие цитадели Иштеребинта.