привычно — чем собственное. Нежные прежде губы, ныне обезображенные язвами. Высокое прежде чело, ныне покрытое коростой грязи. Но вечно полнящиеся страданием глаза остались прежними, как и слезы, серебрящие его щеки. Му'мийорн! Разрушенный, погасший до самых последних угольков, превратившийся в нечто едва ли большее, нежели измученная струйка дыма. Му'мийорн, шатаясь, приближался к нему и в напряженном мрачном взгляде его читалось… узнавание.
И ужас заставил Уверовавшего короля издать звук, неслышимый в переполненном воплями воздухе, в месте, где крик одолевал крик, в месте, где еще можно было бы услышать могильную тишину Бездны. Нечто резануло его изнутри, рвануло прочь какую-то внутреннюю кожуру…
Ибо когда-то он любил этого несчастного, ночь за ночью возлежал в его горячих объятьях. Он дразнил его. Он играл с ним. Он кричал в нем, когда крик покрывал мурашками его кожу. Из ревности он проклинал его, бил его за измены, рыдал, уткнувшись в его колени, вымаливая прощение. И остановившийся на самом пороге мужской зрелости, многострадальный сын Харвила познал любовь, растянувшуюся на череду бурных веков, эпохальные циклы увлечения и охлаждения, возмущения и экстаза…
— Му'мийорн! — выкрикнул он, покоряясь тщете.
Отвращение, память о том, что он был женщиной у мужчины. Омерзение. Надлом. И ужас.
Ужас и новый ужас.
Клак… Клак… Клак…
Му'мийорн пошатнулся и залился слезами, сосулька слюны повисла на его губах. Он не мог поверить, понял Сорвил. Он не мог поверить!
— Это же я! — Выкрикнул юноша, изгибаясь в безжалостной хватке Ойнарала, и пытаясь потянуть нелюдя за кольчужный рукав. Но в этот самый миг Му'мийорн споткнулся, пригнулся к непристойной грязи своих чресел, расстелился ковром под ногами напиравших сзади фигур, исчез под ними…
Взвыв, Сорвил вырвался из хватки Последнего Сына, и повис на его спине, беспомощный перед горестными фигурами преследователей. Жующие рты. Бледная, почерневшая от грязи кожа. Глаза, в которых застыли самые разные истории вырождения, ненависти и печали — и нечеловеческое стремление отомстить! Ойнарал не оставил без внимания его бедственное положение. Холол взметнулся над головой Уверовавшего короля, серебряный прут, заканчивающийся ослепительным остриём. И все умертвия сразу же отшатнулись, ограждая себя руками, зажмуривая глаза, пытаясь защититься от колючего белого света. Сборище живых мертвецов.
Му'мийорн!
Ойнарал Последний Сын сделал шаг назад, отгоняя несчастных светом. И Сорвил пополз как краб по мусорной куче, отчаянно пытаясь высмотреть среди болезненно белых и грязных лодыжек лицо своего былого любовника. Наконец левая рука его провалилась в пустоту. Он повалился на спину, едва не последовав за своей рукой прямо в пропасть. Прокатился по краю, раня о него ребра, и обнаружил, что взирает в пустое чрево Горы, в чернильные недра Священной Бездны.
Они дошли до края Причального Яруса.
Холол померк, сделавшись из ослепительного просто ярким, а может так ему просто казалось, ибо Сорвил мог видеть бледные очертания Главной Террасы, её колоссальные балки, казавшиеся сводом небес, бессильно повисшие цепи, заброшенные помосты и трапы, подчас похожие на застрявшие в паутине сучки. Костлявые порталы кранов отбрасывали тени на кривые, изрезанные образами стены. Несчетные согбенные фигуры голосили на забитых толпами участках Причального Яруса, на высоких балконах, колоннадах, на ступенях Винтовой лестницы, опускающейся в великую подземную тьму.
Клак… Клак… Клак…
Взгляд его остановился на Смещении, расселине, образовывавшей неровную петлю вокруг всей Террасы, рваной ране, расколовшей одну из костей Мира. Едва не погубив Вири, Ковчег нанес невероятно огромную, страшную рану и Ишориолу, причинил увечье, заодно ставшее памятником демонам, произведшим подобную катастрофу и вызвавшим столько несчастий…
Жутким Удушенным… Инхороям…
Гнев. Именно гнев всегда был его славой и опорой. И всегдашней его слабостью и силой, стрекалом, делавшим его в равной степени и безрассудным и славным, превращаясь в властную ненависть, бурную и несдержанную, хищную жажду обрушить горе и разрушение на головы врагов. Надменным звали его родные, Иммириккасом Мятежным, и только во мрачном и полном насилия веке подобное имя могло стяжать славу и гордость.
Ярость его была обращена на них — на Подлых! Они сами навлекли её на себя. Это они украли всё то, что было у него отнято!
Ярость, дикая и слепая, из тех, что обращает кости в прах, вздымалась в душе Уверовавшего короля, расплавом втекала в его кости. И она обновила его. Сделала его целым. Ибо ненависть, как и любовь, благословляет души смыслом, наделяет жуткой благодатью.
Он заставил себя продвинуться вперед, заметил Ойнарала Последнего Сына, стоящего в нескольких локтях от края Террасы, поводя мечом из стороны в сторону… нимилевые кольчуги его сверкали, фарфоровый скальп и лицо оставались белыми, словно снег. Пепельного цвета родичи кишели и скакали вокруг него, на каждом из угрюмых лиц лежала печать древнего ужаса. Эрратики оставались за пределом описываемой мечом дуги, и устрашенные и ослепленные. Некоторые из них уже лежали — окровавленные или бездыханные — возле топающих ног.
Смятение превратило ярость в глину в душе юноши, ибо любые остатки славы выглядели здесь извращением. Облаченный в кольчугу сику казался посреди жуткой толпы выходцем из легенды, блистающим осколком прошлого, отражающим натиск звероподобного и безрадостного будущего — доказательством исполнения предреченной судьбы.
Клак… Клак… Клак…
Глянув вверх, юноша заметил, что на Главной Террасе вдруг появился второй свет, нисходящий свыше, и более яркий, чем сверкание священного меча. Он заметил ещё и широкую Клеть, черную как и в минувшие дни, свет расположенного над ней глазка достигал края Ингресса. Он шагнул, чтобы обратить на неё внимание Ойнарала, но опять заметил Му'мийорна, выбравшегося из какого-то жалкого сборища и прыгнувшего вперед для того лишь, чтобы заработать царапину на щеке, нанесенную волшебным мечом сику.
Свет потускнел, и во вдруг наступившем сумраке Сорвил заметил, что голова его возлюбленного светится словно колба, наполненная фиолетовыми и сиреневыми лучами. Му'мийорн отшатнулся, отступив перед ослепительным сиянием Холола, рухнул бледной кучкой на замусоренный камень…
Сын Харвила пошатнулся на краю…
И погрузился в объявший его былого любовника Плач как в свой собственный.
O, Ишориол, лишь сыны твои творили себе кумира из Лета, отвергая подступавшую к ним бесконечную зиму. Словно Ангелы шествовали они промеж вонючих и волосатых смертных людей. «Обратитесь к Детям Дня», — первыми возгласили они. — «Наставляйте Народ Лета, ибо Ночь приближается к нам. Умер Имиморул! И Луна больше не слышит наши победные гимны!»
O, Иштеребинт, лишь твои сыновья верили в людей, ибо Кил-Ауджас видел в них вьючных животных, a Сиоль — родственные шранкам выродившиеся копии самих себя, нечистые и низменные. «Убьем их», кричали они, «ибо плодоносно их семя, и множатся они как блохи в шкуре Мира!»
Но твои сыновья знали, твои сыновья видели. Кто кроме людей, какой другой сосуд может вместить нектар их знаний, воспеть Песнь их обреченной расы?
— Учите их, — воззвал благословенный сику.
— Или сама память о вас канет в Небытие.
— Му'мийорн! — Возрыдала составная душа, некогда являвшаяся Сорвилом.
Клак… клак… клак…
Мрак венчал Главную Террасу, и Му'мийорн растворился в путанице теней. Холол вернулся в ножны. Жидкий свет проникал сверху. Сумрак кишел бледными тенями.
Ойнарал метнулся к нему… блистающая фигура перед жутким потопом. Подскочил, обхватил за грудь… Юноша уже видел Клеть, её выпуклую тень, обрамленную жестким светом. Они проплыли за край поверхности, и пустота повлекла их прочь и долу.
Невесомые, они устремлялись вниз.
Рука Ойнарала обхватывала его с надежностью виселичной петли, удерживала его пока они раскачивались над пустотой.
Священной Бездной.
Он задыхался, падение мешало дышать. Он попытался вскрикнуть, непонятно какого безумия ради. Ойнарал сумел каким-то образом ухватиться свободной рукой за одну из красно-желтых нимилевых цепей. Теперь они описывали головокружительный эллипс.
Обезумевшие недра выли вокруг.
Клак… Клак… Клак…
Му'мийорн…
O, Ишориол, что если бы иначе сложилась судьба твоя? Стал бы другим сам Мир, если бы Обители родичей твоих вняли тебе.
Ибо Подлые явились к людям в дебрях Эанны, принесли людям то самое наставничество о котором столь ревностно просили твои сыны. Подлые воссели на земле, кроя союзы с нелепыми человеческими пророками, под видом секретов нашептывали им обман, вплетали нить собственных злых умыслов в ткань их обычаев и верований. Подлые, а не Возвышенные, научили их записывать свои словеса, и тем начертали чуждый злой умысел на самом сердце всей людской расы.
Подлые снабдили их Апориями, оказавшимися бесполезными в шранчьих руках.
Что думали они, оставшиеся в живых сыны Сиоля, когда ничтожные людишки буйствовали в славных чертогах Дома Первородного? Что думали они, оставшиеся в живых сыны Кил-Ауджаса, вернувшиеся с полей Мир'джориля, и затворившие Врата своей Обители?
Что думали они об этом последнем великом оскорблении, об этом злодеянии, учиненном уже побежденным врагом?
Что видели они… ошибку, или еще большую несправедливость?
И тогда Страсть Наставничества заново вспыхнула среди твоих сыновей — O, Ишориол, второе их безрассудство! «Попечение мудрых дабы устранить Попечение Подлых!» Так объяснял первый сику вашему великому королю. И Кетъингира Прозорливец так лакировал свою измену, молвив Ниль'гиккасу: «Позволь мне послужить мудрости, которую заслужили мы своей участью. Ибо среди них есть души, не уступающие мудростью нашим».