Ныне же, даже сжав свои руки в кулаки, он едва мог унять их дрожь.
— Я не вижу так глубоко, как отец, — не унимался юноша, — но вижу достаточно, дядя.
Вспышка гнева внезапно обуяла Пройаса.
— Сам тот факт, что ты сопровождаешь меня уже говорит достаточно, — резко произнес он в ответ.
Кайютас не столько смотрел на него, сколько внимательно изучал его взглядом.
— Ты считаешь, что отец утратил веру в тебя?
Экзальт-генерал отвел взгляд.
И почувствовал на себе ясный, насмешливый взор Кайютаса.
— Ты боишься, что сам потерял веру в отца…
Пройас знал Кайютаса с младенчества. Он провел с мальчишкой больше времени, чем с собственной женой, не говоря уж о детях. Имперский принц даже обучался военному делу под его командованием, изучая даже то, что, как считал Пройас, не стоило бы знать в столь нежном возрасте. Было невозможно, во всяком случае для такого человека как он, лишить душу ребенка присущей ей невинности и чистоты и при этом не полюбить его.
— Твой отец… — начал Пройас, лишь для того, чтобы ужаснуться тому, как сильно дрожит его голос.
Это так реально! Реально!
Должно быть реальным.
Орда издавала вопли, приносимые ветром, рёв вопящих в унисон несчетных глоток, заглушаемый более близкими криками. Он окинул взглядом свиту, убедившись, что ему не стоит опасаться чужих ушей. Впрочем, в противном случае Кайютас и сам не стал бы начинать подобный разговор.
— Мы без конца размышляли о нём, когда были детьми, — продолжал Кайютас, словно бы никуда не торопясь, — Я. Доди. Телли. Даже Серва, когда достаточно подросла. Как мы спорили! Да и как могло быть иначе, если он значил так много, в то время как видели мы его так мало?
Отвечая исступленному взгляду Пройаса, взор его слегка затрепетал.
— Отец то… — сказал он, виляя головой на манер напевающего мальчишки, — Отец сё… Отец-отец-отец…
Пройас почувствовал как усмешка вдруг раскалывает его одеревеневшее лицо. В Кайютасе всегда была некая легкость, разновидность ничем не пробиваемой самоуверенности. Ничто и никогда, казалось, не тревожило его. И именно это, с одной стороны позволяя не прилагать ни малейших усилий, чтобы полюбить его, с противоположной — во всяком случае иногда — создавало иллюзию, что он исчезнет, словно лик, отчеканенный на монете, стоит только взглянуть на него с другого бока.
— И каковы же были ваши учёные умозаключения? — спросил Пройас.
Охнув, Кайютас пожал плечами.
— Мы ни разу не смогли ни в чём сойтись… Мы спорили много лет. Мы рассмотрели всё, даже еретические варианты…
Его вытянутое лицо казалось сморщилось от нахлынувших раздумий.
Дунианин.
— А вы не раздумывали над тем, чтобы спросить у него самого? — молвил Пройас. И вот уже он, несущий цветок утраченной им веры в распахнутые челюсти битвы, которую поэты будут воспевать веками… обнаружил, что затаив дыхание внимает рассказу о чьих-то детских годах…
Что же случилось с ним?
— Спросить у Отца? — рассмеялся Кайютас. — Сейен Милостивый, нет. В каком-то смысле, нам и не нужно было: он видел в нас все эти споры. Всякий раз, когда нам доводилось обедать с ним, он непременно делал какое-нибудь заявление, которое опровергало любую из тех теорий, что казалась нам в тот момент самой удачной. Как же это бесило Моэнгхуса!
С одной стороны сходство юноши со своим отцом делало различия между ними более явными, но с другой… Пройас вздрогнул от внезапно пришедших воспоминаний о своей последней встрече с Келлхусом и поймал себя на том, что отводит взгляд от закованной в нимиль фигуры имперского принца…
Чтобы тот не заметил.
— Разумеется, во всем разобралась Телли, — продолжал Кайютас. — Она поняла, что мы не можем понять кем на самом деле является Отец, потому что он… не существовал вовсе — являлся, по сути, никем…
Мурашки пробежали по спине экзальт-генерала.
— О чём ты?
Кайютас, казалось, внимательно изучал вздымающийся покров Пелены.
— Это звучит словно какая-то кощунственная чепуха, я знаю… Но, уверяю тебя, всё обстоит именно так. — Голубые глаза оценивающе изучали его, взмокшего и покрывшегося пятнами. — Тебе стоит уяснить это, дядя… и никогда не забывать, что отец всегда является именно тем — и только тем — чем ему нужно быть. И нужда эта столь же непостоянна, как непостоянны люди и настолько же изменчива, насколько изменчив Мир. Он является тем, что из него создают текущие обстоятельства, и только его конечная цель связывает все эти несчетные воплощения воедино.
Лишь его миссия не даёт ему раствориться в этой безумной пене из сущностей..
Говорить, если ты не можешь даже дышать, невозможно и посему Пройас лишь цеплялся за луку седла, безответный. Их, окруженных тысячами воинов Ордалии, казалось несло куда-то, как несет бурный поток обломки кораблекрушения. Громыхание колдовских устроений пробилось сквозь всё возрастающий вопль Орды. Оба они, воззрившись на мрачные очертания Уроккаса, увидели сквозь черновато-охристую утробу Пелены мерцание розоватых вспышек.
— И что же, вы, дьяволята, когда-нибудь размышляли о том, кем в действительности являюсь я?
Имперский принц одарил его злобной усмешкой.
— Боюсь, ты лишь сейчас сделался интересным.
Ну само собой. Нет никакого смысла размышлять о том, кому доверяешь.
— Ты зациклился на своих обидах, — добавил через мгновение Кайютас, бледное подобие своего отца. — Ты встревожен, ибо узнал, что отец не тот, за кого он себя выдавал. Но ты лишь совершил то же открытие, что довелось совершить Телли — только не получив от этого никакой выгоды, вроде её безупречного стиля. Нет такого человека как Анасуримбор Келлхус… Нет такого пророка. Только сложная сеть из обманов и уловок… связанная одним-единственным неумолимым и — как тебе довелось узнать — совершенно безжалостным принципом.
— И каким же?
Взгляд Кайютаса смягчился.
— Спасением.
Страна, что сыны человеческие ныне называли Йинваулом, дышала в те времена жизнью яростной и суровой. Непроглядные леса темнели от северного побережья моря и до самого горизонта, покрывая равнину Эренго и усеивая теснящимися, словно пятна сажи, рощами склоны Джималети. Львы выслеживали оленей на лугах и из засад бросались на овцебыков, приходивших на водопой к берегам заболоченных водоемов. Медведи выхватывали из бурных потоков лосося и щуку, а волки пели под сводами Пустоты свои вечные песни.
И Нин'джанджин правил Вири.
Будучи густонаселенной, Вири не могла при этом похвастаться монументальным величием или показной помпезностью, которыми отличались прочие Обители, такие как Сиоль, Ишориол или Кил-Ауджас. Йимурли, называл её Куйара Кинмои, такой муравейник. Сыновья её также отличались от прочих кунуроев, будучи одновременно и высмеиваемы ими за свою провинциальную неотесанность и упрямую приверженность архаичным порядкам и почитаемы за сдержанную глубину и благонравие своих поэтов и философов. Они взращивали в себе ту разновидность скромности, что неотличима от заносчивости, ибо немедленно осуждает любую обильность, считая её потаканием себе и излишеством. Они отвергали украшательство, относились с брезгливостью к показной роскоши и презирали рабство, считая сам факт беспрекословного подчинения господину, чем-то даже более постыдным, нежели собственно порабощение. Они часто горбились, будучи привычными к тяжелому труду, их руки вечно были запачканы, а ногти настолько неухожены и грязны, что их собратья постоянно потешались над ними, изощряясь в разного рода насмешках. Они, единственные из всех кунуроев, не отвергали и принимали Глад и Пекло — небеса и солнце, коие вся их раса почитала своим проклятием и погибелью. Куда бы их не заносила судьба, сыновей Вири немедленно можно было узнать по похожим на чашки широким, плетёным шляпам.
Из-за которых корабелы Визи, сыновья Иллисера, называли их гвоздями.
Лишь на охоте и последующих пирах вирои вкушали дары элхусиоли — нелюдского даймоса изобилия. Их облавы и погони за дичью были достойны легенд и песен.
Поговаривали даже, что сам Хюзьелт — Тёмный Охотник иногда присоединяется к ним, а Седая Шкура — мантия, сшитая из меха огромного белого медведя и заменявшая владыкам Вири корону, считалась даром этого ревнивого и переменчивого Бога.
Астрологи Нин'джанджина наблюдали за Имбарилом, звездой, что люди называют Гвоздём Небес, задолго до того, как она, яростно засияв, вдруг разрослась. Но от них не последовало предостережений или предупреждений о бедствиях, что обрушились на Вири тремя годами спустя. Да и как бы могли они догадаться о чём-то подобном, если сами Боги оказались несведущими и посрамленными.
Падение Ковчега изменило всё.
Те, кому довелось засвидетельствовать этот кошмар и повезло пережить его, утверждали, что принесший основные разрушения удар каким-то загадочным образом предшествовал низвержению самого Ковчега, что огромный золотой корабль падал не быстрее, чем падает обычное яблоко. Что он рухнул прямо в яркую вспышку и вздыбившиеся до неба скалы, явившиеся следствием предшествующего, и более сокрушительного, удара. Грохот падения был слышен по всему Миру. Летописцы повсюду, вплоть до самого Кил-Ауджаса, описывали раскаты ужасного грома, рокот и гул, вызвавшие рябь на недвижных прежде водах и смахнувшие пыль с резных каменных панно.
Ослепительная вспышка, оглушающий грохот землетрясения. Чудовищные толчки, убившие десятки тысяч в недрах Обители. Остававшиеся на поверхности искали укрытия в глубинах Вири даже тогда, когда замурованные внутри изо всех сил боролись за свои жизни, пытаясь выйти наружу. Исполинский пожар распространялся, словно раздувающийся мыльный пузырь. Казалось, что сама Преисподняя, поглощающая и небо и землю своим испепеляющим пламенем, шествует по несчастной стране, расширяясь идеальной дугой. Спастись сумели лишь те, кому удалось проникнуть в развалины подземелий своего сокрушенного Дома.