Не оставляй меня.
Дитя было неполноценным, как Оценщик и предполагал. Но часть, тем не менее, злорадно торжествовала, ибо хотя Ишуаль и была уничтожена, ребёнок уцелел для… для…
Для чего?
Нечеловеческие твари, фыркающие, вприпрыжку рысящие сквозь черноту, потерявшиеся и голодающие, нескончаемые тысячи их, принюхивающихся и, стоит уловить запах уязвимости, тут же поднимающих яростный визг. В первые дни выжившие из Братии выставляли в качестве приманки горшки с собственной кровью и экскрементами, и эти существа устремлялись на вонь, слетаясь к собственной погибели и не обращая внимания на то, сколь высока плата, ибо каждый дунианин разменивал свою жизнь на жизни тысячи Визжащих. Стоило одному-двоим унюхать что-либо, как они поднимали скулящий вой, тут же охватывавший все неисчислимые легионы, заполнившие собой изрытые коридорами и кельями глубины…
Так что, поначалу отражать их натиск было довольно легко и дуниане возводили из туш Визжащих целые баррикады. Но то, что казалось легким поначалу, позже сделалось невозможным. И Братия, отказавшись от этой стратегии, выбрала иной путь — углубляться, бежать всё дальше и дальше, следуя то ветвящимся, то снова сливающимся коридорам Тысячи Тысяч Залов. Погружаясь в кромешную тьму, используя вместо зрения собственный разум, вновь и вновь разделяя преследователей — до тех пор, пока твари не оказывались разобщенными на небольшие группы. Мальчик был взращен, слыша эти звуки — протяжные крики бесконечной охоты, ведущейся у самых корней земли — до полного истребления.
Они вскрыли бы ему череп, если б не пала Ишуаль. Мальчишку распластали бы и утыкали иглами, как происходило это с прочими неполноценными индивидуумами, и использовали бы его для исследования нюансов и подробностей какого-либо из запретных чувств. Он оказался бы живым экспонатом, пригвожденным к доске словно чучело, демонстрирующее и позволяющее изучить прочим дунианам внешние проявления одной из внутренних слабостей.
Поначалу всегда было легко.
Я не могу дышать.
Он вёл свой убийственный танец, скользя через вязкую, ослепляющую черноту, пробираясь сквозь рубящие тесаки, пробираясь и пробираясь до тех пор, пока не кончатся силы…
Это страх?
Иногда он мог остановиться и удерживать занятое место, возводя перед собой подергивающиеся валы из плоти. А иногда мог бежать… но не прочь от этих созданий, а вместе с ними, ибо научился подражать им, имитируя ритм их подпрыгивающей походки, фырканье, что они издавали губами, их пронзительные вопли, подобные крикам существ, с которых заживо сдирают кожу — всё, кроме исходящего от них смрада. И сие приводило их к самым вершинам неистовства — чувствуя меж себя нечто почти человеческое, они начинали кромсать саму темноту, пронзая когтями и лезвиями пустое пространство, убивая друг друга…
Да. Скажи мне что ты чувствуешь?
Уже тогда он понимал.
Меня трясёт. Я задыхаюсь.
Уже тогда он знал, что Причина не была дунианским Первым Принципом.
И что ещё?
А Логос и того меньше.
Мои глаза плачут… плачут от того, что недостаточно света!
Они сосредоточились на этих вещах лишь потому, что смогли их увидеть. Уже тогда он понимал это.
Да… Это страх.
Тьма была их землёй, их врагом и их же основой.
Что это?
Визжащая тьма.
Простейшее правило.
Разрезы…
И разрезы…
И разрезы…
Высоко на горной круче мальчик, старик и беременная женщина, опустившись на колени, наблюдали за тем как ещё один человек, с лицом и телом испещренными шрамами, бьётся в судорогах, опорожняя кишечник.
Быть может, это происходило в реальности — где-то в реальном месте, но, метавшийся и бушевавший во тьме Легион, это не заботило, да и не могло заботить.
Слишком много разрезов. Слишком много кусков кожи.
Бежать было правилом.
Искать укрытие было правилом.
Знать было правилом.
Желать что-либо было лишь следующим в списке.
Жизнь же была нагромождением.
Сотня камней, слишком гладких, чтобы цепляться друг за друга. Округлых, словно костяшки. Те, что повыше — нагретые солнечным светом, как выпуклости или треугольники живой плоти меж пальцев. Те, что внизу — холодные, словно губы мертвеца. Взгляд шарит в сумраке сосновых веток, отмечая чернильные пятна птичьих теней. Сотня бросков, цепкая ладонь, хлопающий рукав, резкий взмах… Жужжащий росчерк, скорее осмысливаемый впоследствии, нежели видимый глазом, и вонзающийся копьём во швы меж ветвями.
Девяносто девять птиц, пораженных насмерть. Множество воробьёв, голубей и больше всего ворон. Два сокола, аист и три грифа.
— Убийства, — объяснила часть удивленному мальчишке, — убийства сочетали меня в то, что я теперь есть.
И что же ты?
— Выживший, — откликнулась ещё одна часть, а другая отметила сеть шрамов на его лице — схватку и напряжение противоестественных компромиссов.
— Громоздящий Мертвецов.
Когда глаза его распахнулись, на их лицах читался скорее страх, чем участие. Особенно на лице мальчишки.
Выживший, прикрыв рукавом своё уродство, взглянул на него, своего сына. Легион, что внутри, выл и бормотал, топал и плевался. Только сейчас он понял…
Невежество. Одно лишь невежество заполняло промежуток, пролегавший меж ними. Лишь слепота, лишь добровольный идиотизм, что миряне называют любовью. Часть переживает заново отступление Братии перед громыхающим натиском Поющих. Дуниане отпрыгивают, спасаясь от вздымающихся геометрических росчерков света, удирают внутрь спутанной кишки Мира, преследуемые крошащими даже камни словами, высказываниями, разрушающими всё, что они прежде считали истиной. Но дуниане не паникуют. Даже сломленные и озадаченные, они не колеблются. И вот он уже без раздумий оказывается в Детской, без раздумий вытаскивает из колыбели младенца — того, что пахнет им, Анасуримбором. Забирает самый многообещающий из Двенадцати Ростков. Без раздумий, прижимает к своей груди это препятствие, эту плачущую ношу. Прижимает так крепко, словно она является не менее, чем заплутавшим кусочком его собственной души…
Ноль. Различие, не являющееся различием. Ноль создавший Одно.
И он выжил. Он — отягощенный, отказавшийся впустить свет Логоса в промежуток меж собой и своим сыном. Дунианские части оказались отброшенными и он, наименее умелый, самый обремененный, оказался Избранным… Выжившим.
Он, отказавшийся постигать… и принявший в объятия тьму, бывшую прежде.
Мальчик обеими ручками, здоровой и расщепленной, цепляется за его рубаху. Он не может о себе позаботиться. Он неполноценен.
Но дунианин ведет себя с ним словно с Абсолютом. Уступает. Жертвует. Теряет… Наконец он понял, что делало эти вещи святыми. Потеря была преимуществом. Слепота была прозрением и откровением. Наконец, он узрел это — шаг в сторону, обманывающий Логос.
Ноль. Ноль создавший Одно.
Око наблюдает. И одобряет.
Он жестом подзывает к себе мальчика и тот послушно подходит к нему.
Какое-то время он ничего не говорит, вместо этого рассматривая холмы и равнины, темнеющие под серебрящейся аркой небес. Они, наконец, достигли пределов гор, оставив позади их пропасти и властно вздымающиеся склоны. Нехоженые леса, простёршиеся внизу, были именно такими — нехожеными никем из них, требовавшими суждений и принятых решений, ибо позволяли свободу движения в любом направлении. Оставался один лишь уступ, единственный опасный спуск.
Дул теплый ветер, напоённый духом влажной гнили, свидетельством жизни, вкусом колышущихся трав и листвы.
Там будет лучше.
— Что это?
— Вещи, — пробормотал он простору, раскинувшемуся перед ним, — просты.
— Безумие возрастает?
Обернувшись, он взглянул на мальчика.
— Да.
Он достал сотый камень из под пояса, которым была подвязана его туника.
— Это теперь твоё.
Мальчик, благословеннейшая из частей, с тревогой взирал на него. Он бы совсем отказался от промежутка меж ними, если бы мог.
Он не мог.
Выжившие стоят, а затем начинают бег. Он поражается тому волшебству, с помощью которого суставы сгибают конечности.
Крик, значение которого понятно даже животным.
Выжившему некуда бежать, ибо поверхность земли под его ногами кончается. Но он может прыгнуть… Да, это ему подходит.
Это по нему…
Как брошенный в зияющую пропасть свинцовый груз, падающий…
В самые пустые на свете руки.
Так быстро…
Проносятся мимо события, преображающие нас…
Так быстро.
Лицо, разрезанное, рассеченное на все выражения, на все лица.
Измученный взор, увлажнившиеся глаза.
Взгляд, обращенный на кого-то бегущего, как бежит сейчас он. Место, куда он может бесконечно стремиться, никогда его не достигнув…
Если не прыгнет.
Око постигло это, даже если женщине не удалось.
Ахкеймион видел тело дунианина примерно тридцатью локтями ниже, недвижимый клочок пропитавшейся алым кожи и ткани, распростершийся на битых камнях. Он задыхался. Это казалось невозможным… что существо столь пугающее… столь беспокоящее… может разбиться вот так вот запросто.
— Сейен милостивый! — вскричал он, отступая подальше от вызывающего дурноту края обрыва, — Я же говорил тебе. Я сказал тебе ничего ему не давать!
Мимара присела на колени рядом с краборуким мальчиком и, положив ладонь на его темя, прижала его ничего не выражавшее лицо к своей груди.
— Сказал кому? — огрызнулась она, яростно зыркнув на него. Эта способность — сначала охаять и тут же продолжить утешать кого-либо, стала ныне проявлением её раздражающего дарования.
Старый волшебник в гневе и бешенстве сгреб в кулак свою бороду. Что же случилось? Когда эта испорченная девчонка, эта бродяжка, успела стать