Лишь немногие из Обожженных удивились, ибо, подобно всем цивилизованным людям, они прожили всю свою жизнь бок о бок с многочисленными поветриями. Заболевших всегда бросали, предоставляя их собственной судьбе. Это было обычным решением.
Посему они просто сидели в исполненном достоинства смирении, слишком страдая от своих хворей, чтобы позволить себе ещё и мучиться мыслями о бедственном положении, в котором очутились. Они старались делать лишь неглубокие вдохи, постоянно готовые к вспышке боли. Они выблёвывали собственные потроха. Они задыхались от мук. Некоторые препирались друг с другом, некоторые изрыгали изощренные злословия или проклятия, но большинство лишь молча взирало на море, дивясь тому сколь необъятные дали простерлись ныне между ними и их близкими. Ослепленные Великим Ожогом принюхивались и вслушивались, поражаясь, что могут ощутить то, как напоён влагой воздух и на вкус разобрать чиста ли или грязна вода, которую они пьют, что простёршиеся перед ними уступы и скалы можно услышать, уловив сквозь мерный рокот плещущегося ниже прибоя звук чьего-то падения. Они поднимали лица, обращая их к приходящему с востока теплу, и дивились тому, что могут видеть собственной кожей, ибо невозможно по-настоящему ослепнуть, если речь идет о солнце — до тех пор, пока ты вообще способен хоть что-то чувствовать.
Некоторые рыдали.
И все, до единого понимали, что их тяжкий труд подошел к концу.
Сибавул Вака просидел недвижимо всю ночь и всё утро, его кожа сочилась кровью, свои льняные волосы он выдергивал из головы прядь за прядью, а ветер носил их над морем как паутину. Когда Пройас со свитой появились вдруг на перевалах Олорега, он повернул голову, наблюдая за тем, как экзальт-генерал спускается с горы, чтобы встретится с королем Хогримом, самопровозглашенным владыкой Обожженных. Не говоря ни слова, Сибавул встал и прошествовал вдоль скал, взгляд его был прикован к неопределенной точке где-то на западе. Его выжившие родичи последовали за ним, следом потянулись другие — души, вдруг освободившиеся от оцепенения обреченности. Вскоре на ногах уже стояли огромные зачумленные людские массы, поднявшиеся не из любопытства или тревоги или даже чувства долга, но лишь потому, что их братья тоже стояли, тоже куда-то шли, спотыкаясь…
Ибо они тоже были Обожженными.
Сибавул держал свой путь вниз, на заваленное телами побережье, по всей видимости даже не осознавая, что за ним следуют тысячи. Если бы море сейчас хоть в малой степени, по своему обыкновению, бушевало, путь его оказался бы перекрытым, но оно оставалось необычайно безмятежным, достаточно спокойным для того, чтобы стала видимой поблескивающая фиолетовыми и желтыми разводами, расползающаяся по поверхности пленка жира, источаемого неисчислимыми трупами. Он брел на восток прямо сквозь неглубокую воду, создавая на ней своим движением маслянистые узоры, образы, напоминающие карты каких-то ещё не познанных миров, изменчивые береговые линии, что изгибаясь исчезали в хаосе и небытии.
И все, кто был способен ходить — около двадцати тысяч терзающихся муками душ, с трудом передвигая ноги, шли за ним следом.
Ряды плавающих в воде мертвецов поднимались и опускались в ритме дыхания безмятежно спящего ребенка. Накатывающие волны, плескаясь и чавкая, лизали вздымающиеся скалы. Великий ожог расколол выходящие к морю склоны Антарега, воздвигнув простершиеся поперек прибоя насыпи из обломков и щебня. Сибавул пробирался меж их чудовищными, раздробленными телами, кажущийся каким-то карликом, крадущимся мимо каменных клыков, возвышающихся над ним как момемнские башни. По-прежнему глядя на запад, он не отрывал взора от каменных бедер Уроккаса, крутыми обрывами упирающихся в устье реки Сурса.
И все, способные двигаться, следовали за ним гигантской, барахтающейся в волнах колонной.
Какое-то время он неподвижно стоял у речного устья, взирая на медленно вращающиеся плоты из шранчьих трупов, простёршиеся до противоположного берега, где раскинулась Агонгорея… Поля Ужаса. Всё больше и больше Обожженых выбирались позади него на усыпанный галькой берег, становясь сборищем призрачным и ужасающим, почерневшим от ожогов, насквозь промокшим от морской воды, что стекая с их тел, собиралась в алые лужицы. Никогда ещё не видел мир воинства более жалкого: люди с висящей пластами кожей, с сочащимися гноем язвами и ожогами, с голыми задами, измазанными засохшим дерьмом и кровью. Их выпадающие волосы уносил прочь ветерок, создавая над морем пелену, сотканную из черных и золотистых нитей.
Не менее сотни человек пало и умерло в ходе последовавшего далее бдения. Никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что они тут делают, они знали лишь, что поступают правильно — делают именно то, что требуется. Солнце уже опустилось со своей высшей точки, приблизившись к линии горизонта в достаточной мере, чтобы светить прямо в опустошенные очи кепалорского князя-вождя. И тут Обожженные удивленно воззрились на мертвецов, заметив, как только что вынесенные в море трупы, тащит назад к устью реки, в то время как новые тела, плывущие по течению, всё продолжают прибывать, проталкиваясь и устремляясь на юг. Начался прилив, пронеслось средь них невнятное бормотание. Приливы, благодаря которым Нелеост сделался в свое время солёным, с незапамятных времен застопоривали течение Сурсы. Так произошло и сейчас. Речные воды сделались мутными и вязкими от разлагающейся плоти.
Всё больше и больше шранчьих тел, скомканных и перепутанных, выкатывалось из морских глубин, образовав в итоге чудовищную тарелку, перекрывшую всё устье реки. Кое-где, в этом изгибающемся, покачивающемся на волнах сплетении, виднелись блестящие волосы. Сибавул Вака ступил на полузатопленные тела. Он шатался и спотыкался, словно только что начавший ходить карапуз, но, тем не менее, пересекал огромное, мертвенно-бледное поле, разгоняя своими шагами тучи мух, разлетавшихся словно ил и песок под ногами человека, ступающего по речному дну.
Люди рыдали, наблюдая сё мрачное чудо.
И следовали за ним.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯМомемн
Говорят, что люди не случайно обращают свои молитвы лишь к Богам и мертвым, ибо лучше услышать в ответ молчание, нежели правду.
1. VI. Игра, будучи целостным воспроизведением целостного, жестока к случайным прохожим. Проиграть Игру — всё равно, что потерпеть неудачу в любви.
Честь пробудить ото сна Благословенную императрицу Трех Морей досталась дряхлому Нгарау, великому сенешалю. Однако, мамочка прогнала мешколицего евнуха, вместо этого решив понежится в кроватке со своим маленьким мальчиком. И теперь он лежал в её объятиях, притворяясь спящим, прижимаясь спинкой к нежному теплу её груди, и исподтишка рассматривал пастельные пятна, разбегающиеся по украшенным фресками стенам, — отсветы утреннего солнца. Он не уставал удивляться тому, как его душа могла плыть и парить в её объятиях — соединенная с ней, но невесомая и безмятежная.
Кельмомас знал, что она не считает себя хорошей матерью. Она вообще не считала себя хорошей хоть в каком-то смысле — столь длинными и стылыми были тени её прошлого. Но страх потерять своего, претерпевшего столько страданий сына (ибо как мог он не пострадать, после всего, что выпало на его долю), терзал её как ничто другое. Он безошибочно определял все эти материнские страхи и опасения, всякий раз смягчал их и всегда обращал себе на пользу. Он частенько жаловался на голод, одиночество или грусть, рассчитывая вызвать у неё чувство вины и желание всячески потворствовать ему.
Она была слишком слаба, чтобы быть хорошей матерью, слишком отвлечена другими заботами. Они оба знали это.
Она могла лишь приласкать его после… после всего.
Он столь часто играл в брошенного ребенка, что теперь ему иногда приходилось прилагать усилия, чтобы не делать этого. Уже не раз он ловил себя на том, что желая на самом деле удрать и заняться своими делами, он всё равно продолжал играть на её чувстве вины, рассчитывая, что обязанности в любом случае вынудят маму покинуть его. Но иногда страх за её драгоценного сыночка был столь силен, что отодвигал прочь все прочие тревоги. Гори они все огнём, — однажды сказала она ему, как-то особенно свирепо сверкнув очами. Сегодня случилось как раз такое утро.
Ему нужно было вновь следить за нариндаром, не потому что он по прежнему верил, что Четырехрогий Брат заботится о его безопасности, но просто потому, что ему необходимо было видеть… то, чего он не понимал.
Что случилось, то случилось, — полагал он.
Раньше он легко добивался для себя раздолья, сделав вид, что из него случайно вырвались злобные или язвительные слова, прекрасно зная при этом что её крики или шлепки, стоит грозе миновать, вознаградят его возможностью творить всё что ему вздумается, — удрать куда ему будет угодно, терзать её снова или насладиться комичной пропастью её раскаяния. Считалось, что маленькие мальчики должны быть капризными и обидчивыми и он, играя в идеального сыночка, никогда не упускал это из виду. Это был главный урок, полученный им от Мимары, до того как он, наконец, оттолкнул её: самые испорченные дети бывают и самыми любимыми.
Но после того, как Телли заявилась к нему со своими угрозами, налет учтивости отравлял все его речи. Теперь он опасался противоречить маме как раньше, страшась что его проклятая сестра раскроет его тайны. Ибо знание, что её возлюбленный сыночек, как и её муж, владеет Силой, которую она считала проклятой и бесчеловечной, вне всяких сомнений сокрушило бы её.
Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с её порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в её тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитя, нежился в жаре двух тел, д