По всему своему облику Врангель, с его порывистыми манерами и стройной фигурой кавалериста-гвардейца, для меня, вращавшегося более в либерально-интеллигентских кругах в моей земской, политической и общественной деятельности, был более чужд, чем скромный, более демократического облика Деникин. На плечи Деникина после смерти Корнилова и Алексеева свалилось тяжелое и ответственное бремя. Он с достоинством нес это бремя и снискал к себе общее уважение. Он был коренастый, крепкий солдат, который твердо стоял на посту и честно выполнял свой патриотический подвиг. Но он не был диктатор.
Во Врангеле более чувствовалось потентной энергии. И он впоследствии доказал, что не только может из деморализованной массы формировать, воодушевлять и вести в бой боеспособное войско, но не выпускал из своих крепких рук вожжей и после катастрофы. И после военного крушения люди верили в него, и он, в неимоверно трудных условиях, находил возможность поддерживать их морально и материально, поддерживать в них воинский дух и порыв к национальному подвигу. Он был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, а потому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело и убежденно стал его поддерживать, как в Крыму, так и за рубежом. «Какова бы власть ни была в настоящий момент, если за ней идут войска, она должна быть признана всеми», – писал нам из Москвы Щепкин незадолго до своего расстрела. А для признания власти и роли Врангеля многим моим друзьям, которые никак не могли потом спеться с ним в Константинополе, следовало помнить, что до окончания Военной академии он окончил Горный институт и, как человек всесторонне образованный и развитой, он мог быстро ориентироваться в непривычной ему политической обстановке и – неопытный, делавший много ошибок политик – был способен эволюционировать.
И не только в него уверовали русские люди, но ему удалось через некоторое время добиться и того, что не удалось Деникину, – официального признания своей власти Францией.
В деникинский период борьбы более существенную помощь оказали англичане, а в крымский – французы, которые снабжали Врангеля артиллерией, оружием и боевыми припасами, а англичане как-то стушевались и даже при эвакуации Крыма почти не помогли. Во главе французской миссии был генерал Манжен, а дипломатическим представителем после признания Францией был назначен граф Мартель, бывший до того в Грузии.
После первоначального устроения военного управления было приступлено к образованию гражданского правительства. Когда потом критиковали правление Врангеля, с его действительно крупными дефектами, то забывают, какое было в Крыму безлюдье, а большинство бежало из Новороссийска за границу или проживало там ранее, и далеко не все согласились оттуда приехать на предложение Врангеля различных должностей.
Во главе правительства стал приехавший из-за границы Кривошеин, и, в общем, как не узкопартийный, спокойный и опытный бюрократ, он был подходящим помощником Врангеля. Но при эвакуации Крыма он, как и вообще при таких обстоятельствах многие гражданские чины и в Новороссийске и в Севастополе, был не на высоте. Он уехал в Константинополь заблаговременно, даже не уведомив своих коллег. По крайней мере, Бернацкий узнал об его отъезде post factum чуть не из газет.
Бернацкий опять заведовал финансами. Большим подспорьем было то, что еще при Деникине часть экспедиции по печатанию денег была в Феодосии, и потому это дело, уже налаженное, пришлось только расширить. Бернацкого многие упрекали в том, что он недостаточно печатает денег, в коих действительно чувствовался большой недостаток. И без того рубль стремительно падал. Но не мог же Бернацкий неограниченно печатать деньги, играя на их понижение, и иметь в виду лишь эвакуацию. Согласно общему плану командования он должен был рассчитывать на продвижение армии в Россию, а туда двигаться с окончательно обесцененным рублем было нельзя.
Струве ведал иностранными делами, и помощником одно время был у него князь Г.Н. Трубецкой. Не помню, кто сыграл главную роль в признании Врангеля Францией. Если Струве, то это его большая заслуга и удача. Он, как и всегда, меткими словечками, почти афоризмами, характеризовал общую линию врангелевской политики: «левая политика правыми руками». Проводя эту политику и симпатизируя ей, он пригвоздил к ней эту этикетку, которая получила широкую огласку, чем вряд ли он оказал услугу проведению в жизнь этой политики, к которой и без того относились недоверчиво. К каким печальным результатам приводила на практике такая тактика, будет видно, в частности, на мелком сравнительно примере в моей деятельности, о котором расскажу ниже. Торговлей ведал харьковский горнопромышленник А.И. Фенин, юстицией – Н.Н. Таганцев, внутренними делами – Тверской. Последний – опытный чиновник и симпатичный человек – не отличался самостоятельностью и твердостью и совершенно пасовал и затирался различными течениями и военным элементом.
Во главе ведомства земледелия стоял Глинка. Земельный закон, проводимый им, был достаточно широк и «либерален», как и вообще вся программа врангелевского правительства вполне подходила под струвевский афоризм.
Севастополь – первый город на юге России, в котором я застал кадетский комитет недействующим. Довольно многочисленная к.-д. группа резко разделилась на левую и правую половины, которые, как это ни нелепо было в переживаемое время, никак не могли сговориться между собой, и потому уже около года комитет вовсе не собирался. Благодаря наплыву приезжих членов партии мне удалось перестроить группу, и мы часто собирались, как и везде обсуждая и стараясь главным образом направить деятельность в направлении надпартийного объединения.
Таковое возникло под моим председательством под названием Объединение общественных и государственных деятелей (ОО и ГД), которое развило летом широкую деятельность, главным образом устраивая публичные собрания. Национальный центр прекратил свое существование в Новороссийске, все руководители его, кроме меня, уехали за границу, и мне пришлось преемственно одному организовать это объединение, послужившее звеном между Национальным центром и возникшим в 1921 году в Париже Национальным комитетом. Платформа всех этих трех общественных организаций была тождественная, национально-надпартийная, аналогичная лозунгам Добрармии, а ныне русской армии, и всемерно армию поддерживающая. (Мое предложение возобновить деятельность Национального центра не было принято.)
В Севастополе собрания устраивались в Морском собрании и в большом городском театре.
Особенной торжественностью отличались собрания в переполненном театре в присутствии Врангеля, правительства и генералитета, на котором Струве, Бернацкий и Глинка делали доклады, в которых разъясняли программу и мероприятия своих ведомств. Когда Врангель в начале собрания проходил в первый ряд, то речь прерывалась, мы на сцене и вся публика в театре вставали и приветствовали его. Я делал краткое вступление и после докладов (все три очень обстоятельные и интересные) – более подробное заключение, освещая вопрос с общественной точки зрения и призывая общество и тыл поддерживать армию и работать над упорядочением тыла. Так как вход был свободный и бесплатный, то обширный театр со стоявшей во всех проходах публикою далеко не мог вместить всех желающих.
И Врангель со своими сотрудниками, и публика были очень довольны этим способом личного общения и ознакомления публики с политикой командования. Отчеты о собраниях печатались в газетах и в виде суррогата заменяли собой отчеты о парламентском законодательстве. Собраний с докладами других ведомств я не успел уже организовать. На одном из заседаний ОО и ГД была предложена кандидатура в члены Переверзева, но ее пришлось снять, так как многие были против него, как члена злополучной комиссии Муравьева, которая восемь месяцев держала в заключении некоторых сановников без предъявления к ним обвинения и тем обрекла их при Октябрьском перевороте на расстрел большевиков. (Об этой муравьевско-переверзевской комиссии говорил мне со стыдом Шингарев в Петропавловской крепости после встречи с Щегловитовым.)
Осенью, как у нас полагается, началось было расслоение общественности на различные течения. Милейший Н.Н. Львов затеял было какое-то более правое национальное объединение. Мой большой приятель, друг детства, Львов, путаник в организационных вопросах, идеалист, но не реальный политик, постоянно воевавший с партийностью и призывавший к объединению, сам не замечал, как он только подрывал единение, образуя вместо него какую-то расплывчатую, патриотическую кружковщину. С другой стороны, Зеелер, не вошедший в ОО и ГД, задумывал какое-то демократическое объединение с социалистами. Но из обоих начинаний к моменту сдачи Севастополя так ничего и не вышло.
Кроме общественной деятельности я имел и скромное служебное дело. Врангель меня привлек к устройству более планомерных лекций о политическом положении и на фронте и в тылу на казенные деньги. (Да и для существования я нуждался хоть в скромном содержании.) С Кривошеиным мы условились, что это дело будет при управлении печати, то есть в ведомстве Тверского. Остановлюсь на этом маленьком, сравнительно, деле поподробнее, так как оно характерно для проведения «левой политики правыми руками».
Я собрал в Севастополе и из других городов Крыма кадры лекторов и образовал из них группы для отправки в прифронтовые и другие районы. С ними вырабатывалась программа лекций и общая для них инструкция. Предварительно перед посылкой на места лекторы выступали на собраниях в Севастополе, на которые приглашался и Тверской. Выступления эти были признаны удачными. Целью деятельности таких групп было ознакомление прифронтового населения и тыла с лозунгами армии, с платформой Врангеля, чтоб выяснить, с чем мы идем в Россию.
После нескольких выступлений лекторов в прифронтовой части они вернулись в Севастополь, так как заведующий гражданской частью в Северной Таврии (Мелитополь) граф Гендриков, непосредственный помощник Тверского, запретил лекции. Тут обнаружилась несамостоятельность Тверского. Он, его ведомство организует дело, а его помощник отменяет. Правда, этот помощник был товарищем Врангеля и личным его ставленником, и… Тверской пасует. Иду к Кривошеину, и он советует мне переговорить лично с Врангелем. Какой я ни был противник загромождения главнокомандующего гражданскими, да еще такими мелкими делами, пришлось обратиться к нему. Он мне сказал, что, действительно, прифронтовую часть надо оставить, так как армия должна быть «вне политики» (!). Я кратко возражал, но не стал переубеждать. Приемная была полна народу. Я имел перед собой молодого генерала, вступившего на войну эскадронным командиром, и нельзя было требовать, чтобы он разбирался в вопросах политической тактики. Мне было жаль, что ему приходится отвлекаться от фронта этими несвойственными ему делами.