В Константинополе я делал доклады о Галлиполи в ПОКе, ЦОКе и у к.-д. Но, несмотря на лично мною виденное, многие общественные деятели не верили мне, что армия существует. Удивительная вещь самовнушение: они были глухи и слепы. Они не хотели, чтобы армия существовала, вероятно боясь ее реакционности и реставрационности ее вождей. А между тем Кутепов, согласно директиве Врангеля, вывел даже понемногу пение гимна в Галлиполи, под тем предлогом, что кощунственно молиться за сохранение царя, когда мы сами его не сохранили и его нет. О внепартийности галлиполийцев подтвердил при проезде через Константинополь в Болгарию и Кутепов, о чем скажу ниже. Далеко не вся общественность, даже константинопольская и не милюковского толка, не поддержала армию, в том числе и многие из моих партийных товарищей. Такая выдающаяся, например, деятельница, как А. В. Жекулина, которой беженство многим обязано за ее культурно-педагогическую деятельность, на все мои данные о Галлиполи твердила, что меня генералы обошли, что никакой армии нет. Известный ялтинский врач и общественный деятель И.Н. Альтшуллер говорил то же самое. И лишь когда летом приехавшие из Парижа Карташов и Кузмин-Караваев, побывавшие в Галлиполи, восторженно засвидетельствовали о бытии армии, он этому поверил и сознался, что я был прав, когда «по интуиции» утверждал это с прошлого года. Я не знаю, интуиция ли это или просто русские глаза и уши, видящие и слышащие то, что есть, а не дальтонизм и атрофия слуха оторванных от действительности лиц или слепых и глухих по предвзятости людей. Если Милюкову за тысячи верст это вменяется в вину, то совсем жалкое впечатление производила часть интеллигенции в Константинополе, которой потребовалась чуть не экспертиза двух профессоров из Парижа, чтобы узнать то, что было у нее тут же под боком.
Потом уже часть интеллигенции в Праге, Париже и других центрах, где существуют кружки студентов-галлиполийцев, давших лучших по успехам русских студентов и техников, должны были понять, что мощно поддержанные и объединенные в армии молодые люди не только способны послужить России мечом, но и оралом, что при воссоздании России, ради которого они вновь готовы проливать кровь, они будут полезны и для мирного строительства. Сколько мне пришлось еще ломать копий из-за этих простых истин с моими ближайшими политическими друзьями в Париже и каким нападкам в «правизне» я подвергался за «защиту» армии и Врангеля. Я в Галлиполи вложил персты в раны русской армии и готов был громко воскликнуть: «Верую, Господи, помози неверию русской интеллигенции!» Но в ее среде были не только Фомы, но и Иуды.
В казацких лагерях в Чаталдже и на острове Лемнос я не был, а я передаю здесь лишь личные впечатления. Галлиполи был ближе Лемноса, в нем преобладал офицерский состав, в нем было у нас больше родственников и знакомых, чем в более демократическом лагере на Лемносе, а потому о Галлиполи значительно более писалось, и он стал символом доблести русской армии на чужбине. Но заслуги генерала Абрамова не меньшие, чем Кутепова. В некоторой степени задача его была труднее даже, чем у Кутепова, сразу взявшего в свои твердые руки галлиполийский десант. Абрамов прибыл на Лемнос из Чаталджи, когда большевистская и французская пропаганда возвращения и распыления уже сделала свое дело и у казаков-солдат, томящихся по земле и своим станицам, политически менее сознательных, уже началось разложение. Отправилось уже несколько транспортов казаков в Россию, участь которых, по дошедшим сведениям, была печальна; отправился транспорт казаков при помощи французов в Бразилию, но, доехав до Корсики, вернулся обратно. Французы вывешивали афиши о возможности выехать в Россию и в Бразилию, опрашивали желающих, устранив офицеров, пугали скорым прекращением голодного пайка и т. д.
Абрамов, приехавший в клокочущий и разлагавшийся лагерь, спокойно, с удивительной скромностью и тактом, но в то же время твердостью взял дело в руки, и скоро Лемнос стал неузнаваем и имена Абрамова и Лемноса станут на почетном месте в военной русской истории наряду с именами Кутепова и Галлиполи. Врангель в одном из приказов назвал Кутепова и Абрамова по справедливости русскими витязями.
Вероятно, из Галлиполи я привез тифозную инфекцию. Я вскоре заболел и не спал целые ночи от боли в ногах в моей холодной, мрачной комнате. Я спал только днем и дремал вечером на заседаниях с сильно повышенной температурой. Когда я недели через две обратился к Альтшуллеру, то он определил тиф в легкой форме и стал делать впрыскивания. Так я и перенес тиф на ногах.
В начале лета 1921 года в Париже созывался национальный съезд и совещание членов Центрального комитета К.-д. партии, и я выехал на французском пароходе в Марсель. Море было спокойное, и этот дешевый способ передвижения очень удобен. Приятно было прокатиться по морю между Константинополем и парижской страдой. Каюты третьего класса были чистые, койки хорошие, стол сносный. Я ходил пить чай и играть в шахматы в первый класс к двум офицерам французской миссии, с которыми сошелся в Феодосии. От Константинополя до Марселя ни одной остановки. Миновав Галлиполи и острова Эгейского архипелага, мы обогнули Грецию и вечером проехали чудный Мессинский пролив со сверкающими электричеством городами Сицилии и Калабрии, который мне хорошо известен, так как я три раза бывал на Сицилии. Миновав Сциллу и Харибду и Липарские острова, из которых Стромболи дышит своим вулканом, мы проехали через Корсиканский пролив и 30 апреля, на пятые, кажется, сутки, прибыли в Марсель.
Так как ожидалась первомайская забастовка, чтобы не застрять в пути, я заехал на два дня к знакомым на Ривьеру. Посетил и прелестный Монте-Карло, в который заезжал до войны постоянно по дороге из Италии в Париж. Публика посерела. Был конец сезона, но столы в казино были облеплены. Мне кажется, исчезла главная притягательная сила игры: после войны золото исчезло, играют на фишки и не видно куч золота, не слышно его звона и характерного стука золотых монет о загребающие их лопаточки.
В Париже я остановился у Маклакова в русском посольстве. Комната с полным комфортом в чудном старом барском особняке с великолепным цветущим садом. Маклаков, несмотря на свое двусмысленное положение – посла несуществующей державы, да еще не успевший до Октябрьского переворота вручить свои верительные грамоты, – сумел занять известное положение у французов; с ним считаются, и он в хороших отношениях с влиятельными чинами на Quai d'Orsay[16]. Очень ему помогла создать положение в Париже его сестра М.А. Маклакова, которая очень умело, просто и радушно всех принимает, устраивает завтраки и обеды. Ее энергия в культурно-благотворительной деятельности поразительна. Она помогает массе беженцев, основала и содержит на собираемые ею сотни тысяч франков в год русскую гимназию. Ей удалось завязать хорошие отношения с французской аристократией и плутократией, благодаря чему ей удаются ее благотворительные предприятия. Великолепное здание посольства в запустении, и все оно заполнено разными учреждениями.
В Париже у меня масса друзей и родственников из Москвы и Петрограда. Хотя он не так еще был переполнен беженцами, как впоследствии, но уже их немало, и он делается политическим их центром. До войны я с юных лет каждый год бывал в Париже, очень его люблю, но в эти два весенних месяца мало его видел, так как все больше пребывал на заседаниях и в метро. Все же удалось побывать на Grand-Prix. И здесь эмиграция начинает устраиваться и почтенно зарабатывать свое пропитание. Особенно в этом отношении отличились некоторые дамы-аристократки, не побоявшиеся открыть в Париже модные мастерские и сумевшие привлечь английскую и американскую клиентуру. Двор во время обедни в русской церкви, прозванный «брехаловкой», полон народу. По всему Парижу открыто много десятков столовых, ресторанов и ночных кабаков. В общем в парижском беженстве гораздо больше денежных людей, чем в Константинополе и вообще на Балканах, но чувствуется большая, чем там, оторванность от России. Разумеется, и здесь беженцы – патриоты, мечтают вернуться в Россию, но патриотизм их пассивный, не действенный. «Сестрочеховская» тоска по Москве, но граждан мало, все обыватели, занятые своими личными интересами и отчасти развлечениями. О жертвенной любви к Родине, которую я наблюдал в армии в Галлиполи, нет и помину.
О далекой армии мало знают, мало интересуются ею, не понимают ее. Я устроил публичное собрание с докладами об армии в большом помещении, на котором выступали Карташов, Струве и я, и зал был наполовину пуст.
Членов Центрального комитета К.-д. партии съехалось 19 человек, число почтенное для пленарных заседаний и в Москве и в Петрограде. Милюков уже изобрел свою новую тактику для партии и стал ее пропагандировать в своих «Последних новостях», не сговорившись с товарищами по Центральному комитету. Как и на юге России, он повел свою линию и думал, что партия за ним последует. Но и здесь он остался в меньшинстве, ни Центральный комитет, ни партия за ним не последовали. У нас состоялись многочисленные дневные и вечерние заседания. Много было разговоров и споров. Впервые съехались после России руководители и большею частью основатели большой влиятельной партии, лидер которой повел самочинно свою политическую линию. Председательствовали мы по очереди.
Мы допытывались у Милюкова, в чем должна выразиться демократизация партии. Насколько помню, он объяснял, что тактически мы должны сблизиться и столковаться с левыми партиями, с правыми социалистами, а в программном отношении более выдвинуть интересы крестьянства: то есть мы должны делать ставку на крестьян, быть классовой крестьянской партией? На последовавший утвердительный ответ И.И. Петрункевич, наш doyen[17], близкий Милюкову человек, никогда не отличавшийся правизной, ему резко возразил, что К.-д. партия, защищая интересы трудящихся, была всегда надсословной и надклассовой, что нельзя в эмиграции менять основные положения и характер партии, которые могли бы быть изменены лишь всероссийским съездом. Горячо возражали ему Родичев, Набоков и некоторые другие. На его соглашательство с социалистами я заметил ему, что он надеется въехать в Россию на левых… товарищах (или что-то в этом роде по думской терминологии), но что он ошибается и это ему не удастся. Когда наконец дело дошло до баллотировки, Милюков оказался в меньшинстве. Таким образом, произошел милюковский раскол; он со своими единомышленниками (Винавер, Волков, Демидов, Харламов, Тронский) вышли из основной К.-д. партии, образовав свою демократическую группу партии Народной свободы, или, что то же, – демократическую группу Конституционно-демократической партии, то есть получился демократизм в квадрате.