elan [фр. стремительность, порыв], готовность прибегать к насилию, административно-командные методы управления, централизованную администрацию [и] упрощенное судопроизводство», превратив большевистский этос «безжалостности, авторитаризма и „классовой ненависти“… в жестокость, фанатизм и абсолютную нетерпимость к инакомыслящим» и упрочив убеждение в том, что именно «государство является модальностью, посредством которой будет построен социализм»[216]. Большевики, безусловно, не были пассивны при получении этого опыта. Согласно знаменитому утверждению Шейлы Фицпатрик Гражданская война «стала для нового режима крещением огнем», но «большевики рискнули пойти на такое крещение, а может быть, даже стремились к нему»[217].
К концу Гражданской войны советская экономика и общество находились в еще более катастрофическом состоянии. Историки ведут дискуссии о том, что было тому причиной: долгие годы войны и социальных потрясений – континуум катастрофы, пустивший глубокие корни[218], —или последствия советской политики. Но все согласны с тем, что результаты были чудовищными: разрушенная экономика, обезлюдевшие города, массы беженцев, крестьянские восстания, забастовки и открытое недовольство даже среди коммунистов. К 1921 г. промышленное производство составило 20 % от довоенного уровня. Рабочие, которые должны были стать опорой советской власти как «диктатуры пролетариата», покидали разрушенные и голодающие города или становились бойцами либо управленцами, вследствие чего численность рабочего класса сократилась более чем вдвое по сравнению с довоенной. Это «деклассирование» пролетариата, как выражались марксисты, имело тревожные и парадоксальные последствия для революции: как выразился в 1922 г. на съезде партии, издеваясь над Лениным, большевик из рядов рабочего класса и вождь «рабочей оппозиции» Александр Шляпников: «Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса»[219]. Крестьяне резко сократили величину посевов, выращивая немногим больше, чем им требовалось для собственного потребления. Но даже их скромные источники существования оказались под угрозой, когда разразилась засуха, поставившая многие регионы на грань голода, принявшего грандиозные масштабы в 1921–1922 гг. Все это дополнялось массовыми болезнями и эпидемиями («один из самых катастрофических кризисов общественного здравоохранения в современной истории», по словам одного исследователя[220]), отсутствием у многих людей, включая детей, крыши над головой[221], всплеском городской преступности, сельским бандитизмом, широкомасштабным алкоголизмом и разнообразными видами распутства и непотребств, которым предавались деморализованные люди, пытавшиеся выжить. Ленин не преувеличивал, заявив в марте 1921 г. на X съезде Коммунистической партии, что Россия после семи лет войны была похожа на «человека, которого избили до полусмерти»[222]. Или, как указывают некоторые историки, Россия вышла из Гражданской войны в состоянии «травмы»[223].
Ощущение ущербной и травмированной революции лишь усиливалось народными восстаниями. После того как угроза победы белых миновала, большевики в глазах крестьян перестали быть меньшим злом. Крестьяне устраивали засады на хлебозаготовительные отряды и нападали на представителей государства. В конце 1920 г. крупномасштабные восстания вспыхнули в Западной Сибири, на Средней Волге, в Тамбовской губернии и на Украине. Главные требования восставших были везде одинаковыми: отмена реквизиций зерна, восстановление свободной торговли и получение крестьянами полного права распоряжаться землей, которую они обрабатывали, и продукцией их хозяйств. Эти либертарианские представления соответствовали тому, что, по мнению крестьян, они завоевали в ходе революции, причем по большей части своими собственными руками. Некоторые группы крестьян требовали повторного созыва Учредительного собрания. Крестьянские восстания дополнялись волнениями среди городских рабочих, принявшими не столь обширные масштабы, но более тревожными в политическом плане. В начале 1921 г. по стране прокатились разрозненные митинги протеста, демонстрации и отдельные забастовки. Требования рабочих в основном были связаны с вопросами физического выживания – особенно снабжения продовольствием и одеждой. Но экономические трудности, как и в прошлом, влекли за собой политическое недовольство. Рабочие требовали восстановления гражданских прав и отмены насильственных методов управления предприятиями, раздавались и голоса за созыв Учредительного собрания. В марте подняли мятеж матросы на военно-морской базе в Кронштадте, на острове неподалеку от Петрограда. Кронштадтские моряки, известные той поддержкой, которую они оказали большевикам в «июльские дни» – Троцкий в то время называл их «гордостью и славой русской революции» – и во время октябрьского захвата власти, теперь требовали отмены однопартийного правления, восстановления свободы слова и печати, созыва Учредительного собрания, передачи всей власти свободно избранным советам и упразднения не только реквизиций зерна, но и государственного контроля над экономикой. И среди матросов, и среди рабочих приобрел популярность лозунг «Долой комиссарократию!».
Этот кризис усугубляли разногласия между коммунистами. Некоторым из них казалось, что в ходе борьбы за выживание в жертву были принесены их собственные революционные принципы. В партии и прежде возникали фракции. В 1918 г. «левые коммунисты» выступали против Брестского мира, называя его предательством мировой революции, и критиковали введение мер строгой трудовой дисциплины в промышленности как посягательство на рабочий контроль. В 1919 г. «военная оппозиция» оказывала противодействие планам Троцкого по насаждению в Красной армии дисциплины и использованию бывших царских офицеров. Однако после того, как Гражданская война закончилась, внутренняя критика партийной политики стала более открытой и ожесточенной, хотя и не стала от этого более успешной. «Демократические централисты» возмущались растущей авторитарной централизацией и бюрократизацией партии и требовали большей свободы в дискуссиях и при выборах местных партийных должностных лиц. «Рабочая оппозиция» была недовольна традиционной дисциплиной в промышленности, использованием «буржуазных специалистов» при управлении предприятиями и подчинением профсоюзов государству[224].
Весна 1921 г. стала поворотной точкой. Оппозиция была сокрушена и принуждена к молчанию. Прошедший в марте X партийный съезд принял решение о запрете фракций в партии, вследствие чего недовольные коммунисты уже не могли объединиться в какую-либо организованную силу. Однако подавление оппозиции в рядах партии было произведено мягкими мерами по сравнению с насилием, к которому прибегали при подавлении крестьянских восстаний, забастовок рабочих и кронштадтского мятежа. Ленин, Троцкий и другие вожди коммунистов оправдывали эти действия – возможно, даже в своих собственных глазах – ссылками на то, что историческая правота находится на их стороне. В то же время возникало впечатление, что необходим компромисс – перед лицом такого уровня недовольства, а также с учетом «запаздывания» мировой социалистической революции, которая, как ожидалось, должна была обеспечить международную поддержку, необходимую экономически слаборазвитой России для того, чтобы решить свои экономические проблемы и приступить к скорейшему построению социализма. В 1921 г. с жестокостью и героизмом «военного коммунизма» было покончено и ему на смену пришла примиренческая и трезвая «новая экономическая политика», или нэп. Изменения были не слишком обширными. Контроль Коммунистической партии над государством сохранился (и даже усилился благодаря формальному запрету всех прочих политических партий), а дисциплина в Коммунистической партии укрепилась (включая запрет на фракции). В сфере экономики государство сохранило полный контроль над «командными высотами»: банками, крупной и средней промышленностью, транспортом, внешней торговлей и оптовыми операциями. Но мелкие частные предприятия и розничная торговля были снова разрешены, хотя и под строгим контролем. А взамен ненавистных реквизиций зерна и прочей сельскохозяйственной продукции правительство ввело фиксированный «натуральный налог», вскоре сменившийся денежным налогом. Как признавал Ленин, нэп был «отступлением» от некоторых завоеваний социализма. Радикально настроенные коммунисты считали это нетерпимым. Тем не менее многие большевики – включая, возможно, и Ленина – начали воспринимать нэп как новый путь к социализму, более пригодный для отсталой крестьянской страны. В 1920-е гг. в партии разгорелись дебаты между сторонниками постепенных преобразований, которые бы позволили поднять культурный и экономический уровень населения и помогли бы населению понять выгоды социалистической кооперации, и сторонниками более воинственного форсированного движения к социализму и даже возрождения героического радикализма времен военного коммунизма. Конец этой дискуссии положил лишь сталинский «Великий перелом» в конце 1920-х гг., «революция сверху» – попытка прорыва сквозь сложности и компромиссы к новой экономике, обществу и культуре.
Многим журналистам казалось, что Гражданская война началась в тот день, когда власть перешла к Советам[225]. Некоторые приветствовали борьбу: правительственная газета «Известия» и большевистская партийная газета «Правда» заявили, что началось последнее сражение с буржуазией и прочими «врагами народа», включая «предателей» из числа социалистов, отказавшихся поддерживать народное дело. Либералы и умеренные социалисты, прежде чем их заставили замолчать, объявили это сражение бессмысленным и варварским братоубийством, которое приведет не к новой жизни, а лишь к новым мучениям, бедствиям и катастрофам. Солдатские резолюции и письма, напечатанные в «Известиях» в первые недели советской власти, отражали точку зрения нового правительства. Как утверждалось в этих отобранных текстах, Октябрьская революция открыла дверь в беспрецедентную эпоху, о которой, впрочем, давно мечтали: на смену «агонизирующему капиталу», чья «могучая цепь, веками заковывавшая трудящуюся Россию» была теперь разбита, пришла новая жизнь, в которой не стало «рабов, господ» и не было угнетения и насилия. Настал «долгожданный и Великий час осуществления Великого лозунга