1919 год был временем неопределенности, когда исход борьбы был еще отнюдь не ясен, и тем не менее обе газеты с поразительным оптимизмом говорили о слабости своих врагов, о правоте своего дела, а также о собственных успехах и народной поддержке. В статьях из «Бедноты»[244], нередко написанных в форме репортажей из сел и городов в регионах, находившихся под контролем советского правительства и Красной армии, подчеркивалось все, что делалось ради улучшения жизни людей, и то, как все рады этим начинаниям: строительству школ, организации «культурно-просветительной» работы, включая, например, открытие читальных залов, борьбе с пьянством, поддержке бедных крестьян в их противостоянии богатым эксплуататорам, противодействию спекулянтам, наживавшимся на бедноте, и оказанию помощи семьям солдат-красноармейцев. Крестьяне, молодежь и горожане с энтузиазмом поддерживали эту «великую революцию», которую стремились уничтожить «буржуазия» и белые армии. Например, в одной типичной деревне «уже год как существует просветительный кружок», получая мощную поддержку: «Молодежь даже летом, когда столько работы, не забывает свой кружок»; она ставит современные пьесы, и помещение всегда полно[245]. Газета отмечала тот же позитивный настрой и во время празднования второй годовщины Октябрьской революции, которую по всей советской стране якобы встречали с большой радостью, весельем и единодушием: «На митинге присутствовало почти все население, не исключая и детей…
для школьников был устроен чай и еда, состоящая из хлеба, яйца и 2-х кусков сахару. Детям объяснили значение праздника… За чаем последовал спектакль-митинг. После спектакля хор красноармейцев исполнил несколько песен»[246]. Эти репортажи свидетельствовали, что история и народ явно были на стороне советской власти и большевиков. Все испытывали уверенность и были счастливы. Сомнительно, чтобы авторы этих сообщений не замечали окружавших их страданий и неопределенности. Но в то же время было бы слишком просто объяснять восторженный тон их корреспонденций одной лишь цензурой. Не исключено, что в данном случае язык рассматривался как перформанс сам по себе («речевой акт», как впоследствии стали выражаться лингвисты), призванный не только отражать реальность, но и составлять ее часть и менять ее.
«Приазовский край» в репортажах из подконтрольного белым региона, прилегавшего к реке Дон и Азовскому морю, где были сильны казачьи традиции, также заявлял о полной поддержке местным населением борьбы с большевистским режимом, выражая уверенность в том, что это – историческая борьба за народное счастье, и в ее окончательной победе. Эти аргументы особенно сильно звучали в статьях, написанных к новому местному празднику, «Дню воина». Читателям внушалось, что представителей всех классов вдохновляют чувства «патриотизма» и «гражданской совести», а также «священного дела освобождения страны от разбойнического засилья» (как в то время часто называлась власть большевиков)[247]. Даже местная «рабочая масса» начала избавляться от «большевистского угара», освобождаясь от «несбыточных иллюзий пролетарской диктатуры, за которые пришлось заплатить тому же пролетариату океаном крови». Теперь рабочие были готовы отставить в сторону свои «классовые интересы» ради «восстановления разрушенной страны» и рассматривали это в качестве своей «священной» обязанности. Прежние «Мечты о „ленинском царстве“ расплываются, как ночные призраки с наступлением дневного света»[248].
Если большевики видели в Коммунистической партии историческую силу, способную сыграть роль инструмента классовой борьбы и социалистических преобразований, то для журналистов «Приазовского края» исторической силой, призванной стать орудием национального спасения, была армия: «Во все тяжелые времена европейской истории, во все ее революционные и террористические периоды спасали честь, достоинство и благосостояние наций только военные элементы»[249]. Упор, который белые делали на историческом характере своей борьбы с коммунизмом, получал такое же активное отражение, как и убеждение коммунистов во всемирно-историческом значении пролетарской революции. Согласно характерным словам одного журналиста это была «титаническая» борьба «яркого света с кромешной тьмой, чести и правды с подлостью и бесчестьем, истинной свободы для всех с крепостничеством самым ужасающим, какого не было даже в мрачные времена средневековой инквизиции». Белые силы играли роль «спасителей». Красные же представали в обличье «грабителей и разбойников… авантюристов и шулеров… озверевшей черни… банды проходимцев, использовавших все великое вековое народное невежество для своих темных, корыстных целей»[250].
В обоснование этого приводились примеры. Так, репортеры описывали жизнь в столице Украины Киеве после того, как белые силы изгнали оттуда коммунистов: сразу же открылись закрытые театры, появились независимые газеты, возобновилась гражданская и политическая жизнь, были разрешены «все партии, начиная от меньшевиков и правых эсеров и кончая монархистами», цены на потребительские товары резко снизились, образованные люди не боялись выйти на улицу хорошо одетыми, «отчаяние», прежде читавшееся в глазах людей, сменилось «окрыленностью» и «надеждой» наряду с «благодарностью» по отношению к Белой армии, освободившей их, и все классы, включая рабочих и украинских националистов, прониклись новым чувством единства[251].
В моральном плане обе стороны определяли Гражданскую войну как борьбу света с тьмой, добра со злом и свободы с рабством, ведущуюся в глобальном историческом масштабе, – эти представления заметны и в нередко аналогичной иконографии плакатов, выпускавшихся обеими сторонами[252]. Для коммунистов и их сторонников эта борьба была составной частью международной классовой борьбы против неравенства, эксплуатации и угнетения, вдохновлявшейся общечеловеческими ценностями – свободой, равенством и братством. Авторы публикаций в поддержку большевистской власти объявляли революцию борьбой за святую «правду» – нравственную правду земной справедливости, праведности, честности, любви и добра. По словам рабочего-поэта, напечатанным в 1920 г. в газете «Рабочая жизнь», народ на своих красных знаменах написал «лучами света» «немеркнущее слово „Любовь“»[253]. Подобные квази-религиозные гиперболы в годы Гражданской войны часто встречались у авторов, восторженно относившихся к революции. Например, в «пролетарских» периодических изданиях 1920 г. говорилось, что революция строит новый храм на руинах старого, «Храм Священной Истины, Любви и Равенства», «Пролетарское Царство» «истины, правды, любви», «чистый и красивый» «новый мир» «Равенства, Свободы, Братства и Красоты», новую жизнь, которая будет «священна и чиста»[254].
Антикоммунистические журналисты были не менее сильно убеждены в глобально-историческом значении их борьбы и общечеловеческой правде их ценностей. Например, автор, подписывавшийся как «Шиллер из Таганрога» (город в Приазовье), в статье, напечатанной в сентябре 1919 г. в «Приазовском крае», утверждал, что Гражданская война – это поистине глобально-историческая борьба: «борьба с большевизмом – дело не только одной России, где этот социальный бич нашел себе столь уютную колыбель, но и всего цивилизованного мира, которому взбунтовавшаяся чернь грозит все новыми и новыми потрясениями». Как таковое, возрождение «свободной России как полноправного… члена европейской семьи народов» представляет собой цель, вытекающую из всего «исторического хода вещей»[255]. Аргументы коммунистических авторов отличались от подобных заявлений лишь упором на классовой борьбе как исторической движущей силе всемирного прогресса и свободы.
Часть IIIМеста и люди
Глава 5Уличная политика
Понятие «улица» не только обозначает место, но и служит метафорой, подразумевающей толпу, возможности и опасности, порядок и беспорядок. Во время революции улица становится эпицентром публичных поступков и смыслов – осязаемым социальным и политическим пространством для совершения действий и символическим пространством мыслей и споров. Современная улица, неизменно— даже в спокойные времена – носящая сложный характер, указывает на способность города удовлетворять любые потребности: от самых изощренных до самых элементарных. Существенно то, что этот опыт по большей части имеет публичную природу: улица является сердцем современной «общественной сферы» – как указывают исследователи, исторически важного пространства, где граждане, или будущие граждане в обществах с ограниченными правами и свободами, налаживают социальные связи, ведут поиски своего места в качестве участников гражданской жизни и бросают вызов условностям в отношении того, кто здесь не лишний, кто и с какой целью контролирует гражданскую жизнь. Улица как таковая – это арена власти, ее проявлений и борьбы за обладание ею и за ее направленность. Но одновременно улица неотделима от пережитого опыта во время нахождения на ней.
Образец того, что может означать улица, дает санкт-петербургский Невский проспект – самая прославленная улица Российской империи. Огромное число людей приходило сюда, чтобы работать, делать покупки, есть, встречаться с другими, воплощать в жизнь свои чаяния, веселиться и приходить в отчаяние. А кроме того, чтобы бродить, глазеть и удивляться: согласно знаменитому наблюдению, сделанному в XIX в. Николаем Гоголем, автором первой литературной хроники Невского проспекта, «хотя бы [ты] имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле»