[256]. На Невском пересекались пути чиновников, офицеров, аристократов, купцов, дам, канцелярских служащих, рабочих, бездельников, аферистов, карманников и проституток. Это место неизменно привлекало к себе авторов – от журналистов до поэтов: как по причине нарративной силы этого повседневного зрелища человеческого существования, так и потому, что подобная улица, по их пониманию, символизировала нечто более крупное – страну, общество, империю, человеческую природу, современный город, цивилизацию и многое другое.
Революция с ее толпами людей, претворяющих в жизнь необузданные желания и идеи, многократно увеличила материальное и символическое значение улицы. В 1905 и 1917 гг. на улицах по всей империи творились всевозможные деяния – от дисциплинированных шествий и многолюдных митингов до стихийных грабежей и массового насилия. Забастовки выводили на уличный простор рабочих, которые раньше сидели по домам и были под контролем. Улица в большей степени, чем когда-либо, стала пространством незнакомого и необычного, выходящего за рамки, демонстрирующего возможность совершенно иной повседневной реальности. Само собой, на улице находилось место и для большинства патологий городской жизни – от преступности до проституции, наряду с доступом к большинству городских развлечений, от театров до кабаков. Во многих отношениях улица служила средоточьем демократии определенного типа, будучи открытым и неупорядоченным пространством, где всякий мог принять участие в политической жизни, потребовать признания и ощутить ход истории. Как мы видели, на языке русской революции улица также являлась сердцем «демократии»: непривилегированных классов, социальной основы для социалистических партий, революционной «толпы», народа. Характерно то, что сегодня мы порой называем «улицей» народные массы страны, особенно когда они участвуют в протестном движении. Нигде опыт революции не был столь же осязаем, как на улице.
Российские города начиная еще с XIX в. стали ареной городской революции, представлявшей собой важный контекст последующих политических и социальных революций. Эта революция преобразила жизни миллионов мигрантов из сельской местности и малых городов, искавших в большом городе работу и новые возможности. Журналисты описывали этот переворот в выражениях, знакомых в литературе об урбанизации, – таких как смена провинциальной темноты и тишины яркими огнями и шумом жизни в мегаполисе; наивная невинность, выведенная из заблуждения и вытесненная утонченными или циничными познаниями; но в то же время и неизменно двусмысленный опыт удовольствий, перемешанных со страданиями. Новоприбывшие дивились опьяняющему зрелищу городской публичной жизни: круговерть пестрой толпы, грохот несущихся по улице трамваев, набитых живыми телами, бесконечные стройки, блеск витрин, полных заманчивых товаров, крики зазывал, а также обилие мест для развлечений, от театров, ресторанов и трактиров до недорогих народных балаганов, летних увеселительных парков и кинотеатров. Журналисты, блуждавшие по улицам в поисках материала для любопытных зарисовок из жизни – фельетонов, описывали все это яркими красками, но в то же время без устали напоминали читателям (как будто те могли об этом забыть) о вездесущей грязи и пыли, о мусорных кучах во дворах, о разбитых мостовых и облупившейся краске, о зловонии и о непрерывном «шуме, стоне, звоне и реве» людей, транспорта и механизмов – особенно на рабочих окраинах и в кварталах, полных бедноты. Некоторых людей этот новый городской пейзаж манил к себе приключениями и открытиями. Но в глазах большинства авторов – не в последнюю очередь потому, что им было что сказать на эту тему, – уличная жизнь представала «пошлой», «безобразной», «непристойной», «уродливой» и «развратной»[257].
«Нет на свете глубже бездны, чем панель улицы большого города», – отмечал в 1914 г. колумнист «Маленькой газеты», популярной газеты левого толка [258]. К тому времени это стало расхожим штампом. После 1905 г., когда цензурные требования смягчились, страницы газет заполнились заметками о преступлениях, сексуальных маньяках, уличном насилии, проституции, самоубийствах в общественных местах и прочих «язвах» современной городской жизни – нередко под непритязательным заголовком «Наша улица»[259]. Влиятельная консервативная газета «Новое время» без устали сетовала на «нравы улицы», которые стали диктовать общественную жизнь – особенно после 1905 г.? когда итогом многолетнего «политического развала» стал «развал нравственный»[260]. Журналистка Ольга Гридина, работавшая в «желтой» прессе, описывала город как лес, где рыщут дикие звери: звероподобные пьяницы, «бешеные тигры», рвущие «железными зубами» (ножами) тех, кто не желает давать им денег, стаи «злых волков», преследующих женщин и девушек[261]. Для журналистов «улица» была и физическим, и нравственным пространством, неизменно заключающим в себе двусмысленное освобождение, соблазны, деградацию и гибель. Улица представляла собой одно из великих свободных пространств в несвободном обществе, хотя, как сетовали журналисты-моралисты, эта свобода слишком часто означала «кутежи, пьяные дебоши и публичный разврат», возможность жить только под знаменем «наслаждения одного дня»[262].
Возможности и угрозы, которые несла с собой городская революция, особенно остро ощущали женщины. В модернизировавшихся городах женщины находили новые возможности для пребывания на улице, для работы вне дома (хотя в первую очередь в качестве домашней прислуги и в таких женских отраслях, как текстильная), для учебы, для приобщения к новым публичным видам развлечений, а также (это касалось наиболее привилегированных) для участия в общественной жизни посредством работы в сфере благотворительности, преподавания, журналистики и защиты гражданских прав (по крайней мере, в отношении таких «женских проблем», как проституция или обучение для девочек)[263]. Разумеется, этой расширяющейся сфере было присуще крайнее неравенство: возможности, имевшиеся у женщины, и полученный ею опыт варьировались в зависимости от места ее жительства, от ее социального статуса, возраста, уровня образования, позиции ее семьи и от воли случая. Для тех женщин, чье выживание зависело от работы, опыт современной публичной жизни нередко оказывался мучительным. Женщины, работавшие в маленьких мастерских – главным образом, в качестве швей, – сталкивались с ужасающими условиями труда: женщина-активист, занимавшаяся организационной работой среди швей в Москве, описывала долгие часы изнурительного труда, грязные мастерские, наполненные зловонием из уборных, действовавший на нервы «постоянный шум и гам», крики и брань управляющих, а также сексуальные преследования со стороны работников-мужчин и начальства. Эти женщины сетовали на свою «собачью жизнь, которой никому не пожелаешь»[264]. Не лучше была и работа на фабриках, хотя она и регулировалась государством: как драматически выразился в 1906 г. один священник в своем исследовании о фабричных работницах, «тут ужаснее, чем у Данте в девятом круге ада. Вот он, женский труд»[265]. Кошмаром оборачивалась и работа прислуги: платили за нее мало, работать приходилось много, и вдобавок отсутствие приватности и личной жизни и полная зависимость от хозяев – все это заставляло женщин-активисток того времени называть служанок «белыми рабынями»[266]. Эти условия подталкивали многих трудящихся женщин к проституции – как способу вырваться из нищеты, но в то же время и ответу на травму сексуального преследования и насилия, намного более вероятных в тех случаях, когда женщина находилась в непосредственном подчинении у мужчины, не связанного с ней узами родства[267].
Современники интерпретировали повседневный женский опыт в модернизирующемся городе сквозь нормы морали и обеспокоенности городскими опасностями и обманом. Хотя женщины получили право появляться без сопровождения на публике, им было не избежать оскорблений «со стороны уличных нахалов»[268]. Казалось, что прожорливые волки в мужском обличье рыщут по всем общественным пространствам города[269]. А предполагаемая невинность, чистота и слабость женщин делали их легкими жертвами, когда они оказывались за пределами домашних стен. Газеты и журналы предлагали читателям бесчисленные вариации (сочетавшие в себе факты, сенсацию, мелодраму и аллегорию) на тему о «невинной» и «чистой» девушке из провинции, полной надежд на новую жизнь, но развращенной и погубленной аморальной и безжалостной жизнью в большом городе. Эти истории, как правило, начинались с обольщения и измены либо с того, что обманутая женщина попадала в зависимость и становилась проституткой, когда, отчаявшись найти работу (или более престижную работу), она получала предложение работы в лавке, которая оказывалась прикрытием для борделя. Современная улица сама по себе играла роль соблазнителя: утверждалось, что молодых женщин развращает страсть к модной одежде, украшениям, духам, «поклонникам» и развлечениям. В брошюре 1906 г. о Невском проспекте описывались женщины-работницы, завистливо рассматривавшие витрины магазинов, которые «сверкают» товарами. Со временем «рынок моды и красоты» начинал заманивать их, слетающихся, «как бабочки на огонь». Растущие аппетиты вели их к падению и гибели, превращая не одну невинную дочь деревни в «циничную дочь улицы»