В этих историях о революции, которую привносила городская жизнь в судьбы людей, женщины не играли одну лишь роль невинных жертв, о чем свидетельствует следующая история. В 1910 г. в популярной петербургской «Газете-копейке» под заголовком «Обыкновенная история» была напечатана серия статей о некоей «Лизе». В тот момент, когда автор, Ольга Гридина, впервые встретила ее в доме своих знакомых, где Лиза работала служанкой, та была 22-летней жизнерадостной и хорошенькой девушкой. Подобно большинству служанок, она, скорее всего, выросла в деревне. Искушения городской жизни порождали у нее амбиции и неудовлетворенность. В поисках перемен она доверилась изящно одетой женщине, которая предложила ей более высокооплачиваемую работу. Но на самом деле она завлекала молодых женщин в проституцию. Лиза пала жертвой обмана, но ее нельзя было назвать совершенно невинной. Отказываясь от места служанки, она заявила своим хозяевам: «Что я, раба, что ли?.. Сама себе госпожа буду!» Вскоре ее уже можно было увидеть прогуливающейся по Невскому проспекту в «пестром шелковом наряде и огромной модной шляпе колесом». Ее бывшие хозяева жалели, что не напомнили ей об истинных добродетелях: «о труде, о честности, о скромности». Но Лиза взяла на вооружение новую моральную аргументацию, основанную на духе индивидуализма и капитализма: право самой выбирать свой путь и заботиться лишь «о нарядах, об удовольствиях, о богатстве и о жизни, не ограниченной ничем». Два месяца спустя Гридина увидела Лизу на улице, подошла к ней и начала расспрашивать о ее новой жизни. Лиза держалась надменно и вызывающе. Она была горда тем, что стала «гулящей» (этим словом в России называли и женщин, предающихся развлечениям, и проституток). Ее оскорбляло то, что некоторые люди считали ее «дрянью» и даже публично плевали в нее. Она утверждала, что сделанный ею выбор в пользу обслуживания сексуальных потребностей не только рационален, но и нравственно легитимен в современном мире. Каждый продает все, что может: «… вы – свои статьи, а я – свое тело. Ведь мое оно, да?» И это лучше, чем работа прислугой: «Я продавала свои руки, свои глаза, свои ноги, когда была служанкой. Сбегай, посмотри, принеси, подай. И ничего! Это – труд каторжный и нечистый. А теперь… я не в розницу свое тело продаю, а все сразу. Это и легче, и выгоднее». Несколько месяцев спустя журналистка снова встретила Лизу на Невском проспекте. Но та лишилась своей былой красоты, а во рту у нее недоставало нескольких зубов. Гридина узнала, что Лизу избивали и ее мадам, и клиенты. Лиза слишком поздно поняла, что ее современная философия ошибочна: «Не понимала я, в какую яму лечу!.. [Улице] я отдалась, она меня и поглотит». И изменить уже почти ничего нельзя: «Мне теперь – или пить до бесчувствия, или битой быть до бесчувствия», или же покончить с этим всем, отравившись либо бросившись под трамвай[271].
Эта нравоучительная история о жизни в городе содержит почти все элементы, встречавшиеся в публичных дискуссиях на тему урбанизации в России. А именно возможности, открывающиеся для молодых людей, переселяющихся в быстрорастущие города, подстерегающие их невзгоды; рост стремления к личной свободе и к тому, чтобы ни от кого не зависеть; вторжение капиталистического рынка в самые интимные сферы жизни; вездесущесть обмана и иллюзий; неравенство в силе и возможностях; насилие по отношению к женщинам; разочарования; самоубийство. В какой мере эта история соответствовала реальным фактам, но значила для нас не больше, чем для ее автора. Это была «обыкновенная история», отражение хорошо известных реалий и широко распространенных интерпретаций. При этом Гридина добивалась того, чтобы мораль ее рассказа не оставляла ни у кого сомнений: в своих колонках она неоднократно предостерегала живших «там, в глубине России, где вековая тишина», приезжавших в большой город, думавших, что они вступают в «светлый храм», и надеявшихся ощутить на улице «биение века» и «праздник духа», но находивших только яркую маску, под которой обнаруживали «жестокую и горькую» истину, со временем открывавшуюся им благодаря опыту[272].
В подобных историях были искусные преувеличения, заключавшие в себе политический посыл. Да, отдельные лица и семьи, принадлежавшие к трудящимся классам, сталкивались с самыми суровыми сторонами городской жизни, включая перенаселенные дома с антисанитарными условиями проживания, повышенный уровень заболеваемости и высокую смертность (что усугублялось алкоголизмом, особенно среди мужчин), высокую вероятность стать жертвой насилия, низкий доход и длинный рабочий день, а также многие другие физические и психологические лишения, которым подвергались бедные и беззащитные[273]. Вместе с тем городская жизнь несла в себе значительные преимущества. Вместе с приобретением новых трудовых навыков (а нередко и навыка чтения) и знакомством с обычаями улицы у бедных людей, переселявшихся в большой город, укреплялось чувство самоуважения и уверенности в себе. Созерцание потребительских товаров могло стимулировать желания и надежды. Однако высокая самооценка, знания и желания – сложные явления, способные пробудить также зависть, возмущение и гнев.
В глазах многих журналистов двусмысленность нового городского опыта воплощала в себе беспорядочная половая жизнь. Журналисты, популярные писатели и активисты в сфере общественного здравоохранения с большими подробностями описывали «вакханалию» публичных «излишеств», в которых они обвиняли крепнущий современный дух вседозволенности, индивидуализма и стремления к наслаждениям, который к тому же усиливали потрясения и разочарования революции 1905 г.[274] В пример приводилась педофилия: газеты сетовали, что педофилы без всякого стеснения ищут жертв на многолюдных улицах и площадях при свете дня[275]. С точки зрения многих современников еще одним признаком этой бесконтрольности современного общества служил нескрываемый гомосексуализм. Многие с беспокойством относились к тому, что явления, прежде таившиеся за закрытыми дверями, теперь выплеснулись на улицу и были нарочито выставлены напоказ. Как писал один журналист в 1910 г., всего десять лет назад «гомосексуализм прятался в подполье столицы», в то время как сейчас «гомосексуалисты повылезали из своих тайных убежищ» и «их „чавканье“ жаждущих мяса, хищных зверей слышится всюду»[276].
Логическим отголоском этих рассказов о необузданных излишествах и бесстыдстве служила «вакханалия» городского насилия, дополнительно демонстрирующая опасный опыт существования, ожидающий людей и ценности современного города. «Газеты печатаются на белой бумаге, но, право, их листы в наше время кажутся залитыми кровью», – отмечал в 1913 г. колумнист, писавший под псевдонимом «Скиталец»[277]. Несколькими годами ранее врач, работавший в сфере общественного здравоохранения, диагностировал «травматическую эпидемию» крови и насилия, бушевавшую в повседневной городской жизни[278]. Помимо революционного терроризма и государственных репрессий, главным симптомом служило повседневное насилие[279]. Типичным его выражением являлось «хулиганство», привлекавшее особое внимание как печати, так и полиции[280]. В его самом безобидном варианте молодые люди, называвшиеся «хулиганами», могли ненадолго стать хозяевами тротуара и нагло угрожать прохожим или задевать их – особенно тех, кто имел респектабельный вид. Хулиганы практиковали свой собственный вариант сексуальной агрессии, делая откровенные и грубые сексуальные предложения женщинам на улицах и в лучшем случае встречая их отказ хохотом, хотя это могло также служить прелюдией к изнасилованию или удару ножом. Но по большей части под «хулиганством» понималось уличное насилие, как правило чрезмерное и бессмысленное: в печати типичным примером хулиганства назывался случай, когда человека ударили ножом в шею и грудь за отказ дать 14 копеек на водку[281]. Сообщалось, что наиболее опасным был хулиган с ножом, нападавший сразу, без всяких предварительных требований[282]. Как указывает Джоан Нойбергер в своей значительной работе о петербургском хулиганстве, эти поступки можно интерпретировать как составную часть борьбы за власть над улицей, в принципе носившей политический характер. Но хулиганские деяния нередко ощущались и интерпретировались не столько как угроза общественному порядку и ценностям цивилизации, сколько как симптом нравственного «нездоровья» общественной жизни[283]. Сюда входил и классовый аспект: считалось, что нравственной деградации способствует бедность, в которой росли трудящиеся[284]. Однако хулиганство с его аморальностью и насилием в основном рассматривалось как воплощение современного этоса, в рамках которого человек «ценится дешевле грязи»[285] и «не осталось ничего „немыслимого“»[286].
Вместе с тем хулиганство было лишь наиболее ярким примером повседневного уличного насилия, включавшего грабежи (участниками и жертвами которых обычно были бедные), жестокие драки между приятелями в кабаках или на улице (как отмечала печать, нередко начинавшиеся из-за «пустяков», под которыми зачастую понимались оскорбления, и кончавшиеся кровопролитием, а порой и смертью – особенно в тех случаях, когда в ход шел нож) и сексуальное насилие (газеты часто сообщали о женщинах и девушках, изнасилованных, а иногда и убитых незнакомцами или даже группами мужчин – обычно на темных улицах и площадях в самых бедных кварталах города). Многим казалось, что русская городская революция выпустила в новый городской мир не только громадную творческую энергию, но и зверя, сидящего в человеке, – тем самым наделив новым смыслом классическое изречение «человек человеку волк»