[301]. В данном случае, по крайней мере в течение некоторого времени, «многоликая» улица шла, объединившись, в одном и том же направлении, испытывая уверенность и охваченная позитивным настроем. Когда вдова Баумана поклялась на его могиле об отмщении, толпа опустилась на колени и стала скандировать: «Клянемся! Клянемся!» Очевидец (социалист, но не большевик) подчеркивал силу и размах позитивных эмоций, овладевших толпой: «О Баумане мы не думали в эти счастливые часы или думали без горя – точно не труп, а символ революции, святыню несли впереди процессии»[302]. Символизм происходящего, а также «деление» улицы и насилие, скрывающееся под легкой завесой, дали о себе знать с еще большей силой, когда по студентам, возвращавшимся с кладбища в университет, открыла огонь поджидавшая их группа вооруженных мужчин. Некоторые студенты, тоже вооруженные и готовые к отпору, стали отстреливаться. Тогда в студентов начали стрелять и караулившие неподалеку казаки. Было убито шесть человек[303].
Насилие было неотъемлемой частью уличной жизни. Революция 1905 г. началась с того, что солдаты расстреляли поющую толпу рабочих – мужчин и женщин, пришедших к Зимнему дворцу. После Октябрьского манифеста государство снова обрело уверенность и волю к тому, чтобы регулярно использовать насилие против людей на улицах. По сообщениям журналистов, в городах по всей империи казаки нападали на людские толпы, которые «мирно идут по улицам, провозглашая свою любовь к свободе»[304]. Репрессивное государственное насилие, официально именовавшееся «умиротворением», усиливалось в последующие месяцы. Впрочем, источником антиреволюционного насилия служили и низы, сама улица. Патриотические организации правого толка, окрещенные в печати «черносотенцами», сеяли террор в сотнях городов империи во время «дней свободы» и после них. Эти группы нередко были хорошо организованы и вооружены, действовали при попустительстве (и даже поддержке) со стороны полиции и казаков и состояли из большого числа «патриотически настроенных» рабочих, мастеровых, безработных, служащих и лавочников. «Черносотенцы» выходили на улицы с национальными флагами, портретами царя, а иногда и православными хоругвями, вооруженные палками, камнями и огнестрельным оружием, и затевали стычки с торжествующими и участвующими в демонстрациях рабочими и студентами – в том числе и во время похорон жертв революции. Они агрессивно рыскали по улицам, сгоняли пешеходов с тротуаров, заставляли студентов и людей, выглядевших интеллигентными, вставать на колени перед портретами царя и избивали всех, кто казался им подрывными элементами (которых они видели во всех евреях и интеллектуалах), особенно если те пытались давать отпор. Много людей было избито ими до смерти, зарезано и застрелено. Насилие, инициируемое черносотенцами, напоминало хулиганское уличное насилие, особенно своим произвольным выбором целей. Из-за чего, как сообщалось, всякий «приличный» человек боялся выходить на улицу. Однако хулиганы, по-прежнему орудовавшие на улицах, утверждали, что ненавидят всякую политику и вступают в бой с каждым, кто встает у них на пути, включая и праворадикальных уличных громил[305].
Там, где значительную часть городского населения составляли евреи, ультраправое насилие достигало особого размаха, нередко продолжаясь в течение нескольких дней при отсутствии заметного полицейского вмешательства. Эти «погромы», начавшись почти сразу же после Октябрьского манифеста, особенно активно шли в южном портовом городе Одессе и в меньшей степени – в других городах. Правые демонстранты изъявляли верность царю, а совершаемые ими акты насилия против любых «революционеров», встречавшихся им на улицах, быстро переросли в массовые еврейские погромы: черносотенные толпы подвергали разгрому и разграблению еврейские кварталы: дома, предприятия и убивали мужчин, женщин и детей – евреев либо тех, кого принимали за евреев. В печати описывались ужасающие жестокости, включая членовредительство и изнасилования. К началу ноября в ходе погромов были убиты и искалечены тысячи евреев[306].
Либеральные журналисты возлагали вину за эти «печальные» и «позорные» проявления черносотенного насилия на невежественную толпу: «ужасы войны, материальная необеспеченность и неумение понять происходящее», а также на контрреволюционеров, разжигающих «страсти» в «темном народе», который не в состоянии понять истинных причин нынешнего «смутного времени», откуда и проистекает «кровавый самосуд над теми, кто им кажется виновниками смут», что относится главным образом к студентам, «интеллигенции вообще» и евреям из всех классов[307]. Вместе с тем либералы обвиняли государство в поощрении невежества толпы, что не позволяло простому народу понять истинную причину его несчастий. Они обвиняли государство и в прямом поощрении насилия, его поддержке и участии в нем, хотя расценивали это как признак слабости государства, а не его силы: «Умирающий палач в агонии. Но безумными глазами он по привычке ищет новых жертв»[308]. То, что государство выбрало союз с невежественной улицей, в глазах рассудительных либералов выглядело особенно позорным и отвратительным.
Источником уличного насилия становились и левые, причем не только отвечая на контрреволюционное насилие. Советы, студенческие группы, профсоюзы и социалистические партии создавали отряды самообороны, собирали деньги на покупку оружия, устраивали обучение стрельбе и советовали рабочим на заводах делать ножи из металлических заготовок. «Боевые дружины» охраняли митинги и демонстрации, но не ограничивались обороной. Утверждения правых о том, что демонстранты носят оружие, уничтожают портреты царя, портят чужую собственность и сознательно идут на провокации, имели под собой определенные основания[309]. В Москве рыскавшие по городу банды рабочих выводили из строя предприятия, не прекращавшие работу во время забастовок, и запугивали рабочих, не присоединявшихся к бастующим. Грабежи и насилие в отношении полиции и солдат были особенно распространены в провинциальных городах, где функции административных органов по большей части перешли к местным советам. Полиция называла таких рабочих «хулиганами» – обвиняя их в том же самом, в чем левые группы обвиняли черносотенцев[310].
Левые радикалы привнесли в уличное насилие нечто новое: идеализацию вооруженного восстания на улицах. Отчасти это был героический ответ на насилие со стороны черносотенцев, полиции и казаков. Но в то же время налицо была и политическая традиция: радикальные социалисты уже давно полагали, что пролетарская революция будет сопровождаться вооруженным захватом власти и уличными боями, и видели в себе наследников долгой, героической и кровавой истории – особенно Французской революции, революции 1848 г. и Парижской коммуны 1871 г. 6 декабря 1905 г. Московский совет по договоренности с лидерами местных меньшевиков, эсеров и большевиков объявил всеобщую забастовку с целью свержения «преступного царского правительства» и создания демократической республики, поскольку лишь она «одна может стать гарантией нашей свободы». Они ожидали, что всеобщая забастовка перерастет в восстание, особенно после того, как правительство применит против нее меры, и соответственно подготовились к этому. Идея была в том, чтобы организовать нечто намного большее, нежели очередная политическая забастовка: ораторы заявляли, что она должна положить начало «великой Русской революции»[311]. Судя по тому, как забастовка сказалась на жизни города, она увенчалась успехом. И действительно привела к восстанию. Но все закончилось тем, что даже многие радикалы впоследствии называли «декабрьской трагедией». Катастрофа не была неожиданной: активистов беспокоило то, что правительство попытается «бесстыдными трюками спровоцировать пролетариат на то, чтобы он вышел на улицы, где его перестреляют». Но все же «лучше погибнуть в борьбе, чем быть связанным по рукам и ногам без участия в борьбе»[312]. Восставшие строили баррикады из всего, что находилось под рукой – от бочек и ящиков до поваленных телеграфных столбов, перевернутых трамваев и телег. Солдаты разбирали и сжигали баррикады, но восставшие немедленно и неоднократно восстанавливали их. Боевые дружины нападали на полицию и солдат и быстро скрывались. На промышленных окраинах Москвы улицы полностью находились под контролем окружных советов. Забастовки и восстания в поддержку московских рабочих вскоре вспыхнули и в других городах.
Эти события породили легенды, но само восстание не могло дать отпор насилию со стороны государства, отдавшего войскам приказ действовать «безжалостно» и «уничтожать банды повстанцев», хотя для этого потребовался артиллерийский обстрел пролетарских кварталов[313]. Во время Московского восстания погибла примерно тысяча человек, причем многие из них были мирными жителями, не принимавшими непосредственного участия в сражениях. Это было лишь первым ответом со стороны государства: вскоре последовали массовые аресты, избиения подозреваемых (включая подростков— и мальчиков, и девочек), казни без суда и ссылки в Сибирь. По всей стране проходили военные «карательные экспедиции» в целях задержания и наказания подозреваемых в подрывной деятельности, а также устрашения местного населения путем публичной демонстрации безжалостного насилия. Многие историки при истолковании этих репрессий используют термин «террор». А мы знаем, что террору для его эффективности требуется как можно более широкая огласка. Восстание вбило клин между либералами и радикальной улицей. За ним тянулась долгая история страха перед отсталостью толпы и страха перед улицей с ее опасностями. Либералы обвиняли социалистов в том, что те обманывали толпу несбыточными обещаниями и повели ее на «бойню»