снабжение городов; а так как многие рабочие были связаны с деревней узами родства, то сама эта политика вызывала у них дополнительное раздражение. После того как победа белых перестала быть угрозой, риск протеста стал казаться менее существенным.
По мере приближения четвертой годовщины Февральской революции все большее число рабочих в Москве собиралось на массовые митинги и принимало резолюции, требующие возобновления свободной торговли, отмены привилегированных пайков, ограничения полномочий управляющих и специалистов на производстве, а иногда и восстановления гражданских свобод и нового созыва Учредительного собрания. В протестном движении все активнее участвовали меньшевики и эсеры, что, возможно, и получило отражение в этих последних требованиях. Кульминацией уличных демонстраций и забастовок стало шествие 10 тыс. московских рабочих 23 февраля. Реакция властей сводилась к внесению ряда несущественных изменений в продовольственную политику, но, главным образом, к введению военного положения в городах и арестам вожаков демонстрации. К 22 февраля движение перекинулось и на Петроград, где проходили массовые митинги на предприятиях и улицах, нередко сопровождавшиеся забастовками и шествиями. Ведущую роль в этих протестах, как и в Москве, играли рабочие металлургических предприятий – в глазах марксистов традиционно считавшиеся авангардом пролетариата. По улицам шли многотысячные толпы, призывая других рабочих и солдат присоединяться к ним. Протестующие требовали восстановления свободной торговли продуктами питания и промышленными товарами (и особенно ликвидации дорожных застав), отказа от насильственных реквизиций зерна, «свободного труда» (отмены милитаризации и прочих форм принудительного труда) и упразднения «привилегированных пайков» для коммунистов и прочих особых категорий населения. Кроме того, раздавались отдельные требования о новых, свободных выборах в советы, о свободе слова, печати и собраний для рабочих и социалистов, об освобождении политических заключенных, о ликвидации «бюрократизма» и новой «советской буржуазии»[388], а в редких случаях требование о восстановлении Учредительного собрания. Меньшевистские и эсеровские выступления за «свободу» и против большевистской власти пользовались поддержкой, в то время как большевистским ораторам регулярно не давали говорить. Меньшевик Федор Дан был впечатлен «небывалою дотоле смелостью», с которой рабочие теперь критиковали большевистский режим. По его словам, некоторые «экспансивные люди» отмечали, «что в воздухе повеяло „февралем 1917 г.“»[389].
Власти ответили на все это быстро и в типичной для них манере – сочетанием реформ (особенно повышением продовольственных пайков для рабочих и солдат) с военным положением, соблюдение которого возлагалось на ЧК (политическую полицию) и другие специальные силы, а не на регулярные войска, оказавшиеся ненадежными при подавлении рабочего уличного движения. В начале марта проводилась крупная забастовка квалифицированных рабочих-металлистов в Саратове. Согласно описанию Дональда Рэли на массовых митингах «рабочие поносили коммунистов». После того как местные партийные руководители попытались успокоить протестующих, проведя свободные выборы в комиссию по надзору за действиями экономических властей и ЧК, рабочие выбрали в нее лишь нескольких коммунистов. Новосозданная комиссия потребовала открытых выборов во все советы, освобождения политических заключенных, создания независимых союзов и восстановления свободы слова, печати и собраний. Местное партийное руководство обвинило комиссию в «контрреволюции» и «хулиганстве», разогнало ее, арестовало ее вождей (некоторые из них были приговорены к смерти) и объявило военное положение[390].
«Настроения» улицы снова стали вопросом политики. На съезде партии в марте 1921 г. Ленин предупреждал о том, что в условиях полного развала экономики и общества «настроение» народа стало «несомненно, более опасн[о], чем Деникин, Юденич и Колчак [главные белые военачальники] вместе взятые»[391]. Разумеется, Ленин всегда проявлял скептицизм в отношении «спонтанной» сознательности рабочих в отсутствие более «сознательного» руководства. В своей работе 1902 г. «Что делать?», представлявшей собой программное заявление, определившее облик большевизма, Ленин предупреждал, что рабочие, предоставленные сами себе, никогда не выйдут за рамки узкого «тред-юнионистского сознания», которое в конечном счете приведет к их «идейному порабощению» «буржуазной идеологией». В 1921 г. он подчеркивал, что в менталитете у рабочих присутствуют «мелкобуржуазные анархические элементы»[392]. Партийное руководство в целом придерживалось мнения о том, что рабочие протесты 1920–1921 гг. продемонстрировали «отсталость» остатков рабочего класса – словно бы место сознательного пролетариата заняла недисциплинированная, неразумная и невежественная «толпа». Беспокойство рабочих в отношении насильственных реквизиций зерна объявлялось доказательством того, что они оставались всего лишь «полукрестьянскими трудящимися массами». Согласно утверждениям должностных лиц такие рабочие отличались склонностью к «хулиганству» – власти на протяжении многих лет ссылались на это затасканное понятие, отмахиваясь от социальных волнений как от проявлений иррационального буйства, – и были восприимчивы к манипуляциям со стороны контрреволюционеров: меньшевиков, эсеров и анархистов.
Состоявшийся в феврале 1921 г. грандиозный митинг представителей профсоюзов металлистов из всех концов Московской губернии нередко воспринимается как показатель идей и настроений, распространенных в тот момент в народе. Наблюдатели отмечали, что делегаты перебивали и перекрикивали ораторов от большевиков – даже Льва Каменева, главу Московского совета и члена Политбюро правящей Коммунистической партии. Согласно утверждению репортера New York Times на митинге присутствовал сам Ленин (хотя другие сомневаются в этом), задавший рабочим риторический вопрос о том, желают ли они восстановления старого царского режима. Ответом ему стало глумливое: «Пусть приходит кто угодно – хоть белые, хоть черные, хоть сами черти, – лишь бы вы убрались»[393]. Большевистский нарком продовольствия, присутствовавший на митинге, пришел к мрачным выводам в отношении сознательности рабочих. Главные «чувства и воля» даже среди политически передовых металлистов – «станового хребта пролетарской революции» – заключались в отчуждении от тех, кто правил страной от их имени. «Рабочие устали от привилегий, которые предоставляются коммунистам, – писал нарком в «Правде», – они не хотят неравенства ни в чем, и в продовольственном отношении не хотят этого в первую очередь». Он отмечал, что суть их мировоззрения раскрывает основной лейтмотив их разговоров – «„мы“ и „вы“, „низы“ и „верхи“». По заключению наркома выступления рабочих выявили «полный разрыв между массой и партией, между массой и [профессиональным] союзом»[394].
Часть историков, вторя суждениям меньшевиков и прочих оппозиционеров, склонны оценивать это движение как революционное и даже героическое. Например, историк Орландо Файджес сравнивал движение начала 1921 г. с протестами 1918–1920 гг.: «в то время как предыдущие забастовки служили средством торга с режимом, забастовки 1921 г. являлись последней отчаянной попыткой его свержения»[395]. В подробнейшей научной работе, посвященной этим забастовкам, Джонатан Эйвес ведет речь о революционном и демократическом движении за «более широкую вовлеченность народа», своими корнями восходящем к «устойчивым» традициям пролетарской самоорганизации и энергии масс, высвобожденной революцией[396].
Но мы должны быть аккуратны и не романтизировать эти протесты, а кроме того, не бояться признавать то, что уже давно со всей очевидностью проявилось в истории жизни и протестного движения городского рабочего класса: то, что идеологический миф о разумном и дисциплинированном пролетариате являлся упрощенческой и оптимистической идеализацией, отодвигавшей в тень многогранный опыт существования, потребности, идеи и чувства людей из низших классов. Такие популярные уличные лозунги, как «Долой коммунистов и евреев!», напоминают нам о традициях плебейского классового недоверия и враждебности, весьма далеких от идеалов социалистической и демократической борьбы. То, что большевистская власть прибегала к указаниям на «отсталость», «утомление» и «деморализацию» рабочих для оправдания репрессий, централизации власти и необходимости править «от имени» пролетариата, но не отдавать власть самому пролетариату, не отменяет истинности этих аргументов. Меньшевик Федор Дан отмечал, насколько рабочее движение в 1921 г. отличалось от рабочего движения 1917 г.: «Перед нами были рабочие массы, распыленные, дезорганизованные, измученные четырьмя годами страданий и лишений, пережившие жестокое крушение своих иллюзий, утратившие веру в свои силы и не ставившие себе вообще ясных политических целей»[397]. Революция улицы завершилась. Отныне революция стала делом партии и государства.
Глава 6Женщины и революция в деревне
Образованные соотечественники вне зависимости от политических пристрастий были озабочены образом жизни и духовностью русского народа. Начиная еще с XIX в. интеллектуалы, журналисты, писатели и художники левого толка с надеждой обращали взоры к простым русским крестьянам, видя в них носителей врожденного духа справедливости и общности, наиболее заметного в традициях крестьянской общины. Консерваторы тоже идеализировали крестьян, но исходили при этом из иных ценностей и чаяний: в их глазах простой народ являлся обладателем природной веры в самодержавие и православную церковь