[412]. Достоинство и подчиненность, маргинальное положение и значимая роль, побои и защита на практике могли сосуществовать и сосуществовали.
Жизнь крестьян и их опыт драматически изменялись по мере того, как крестьяне все сильнее вовлекались в экономические, социальные и культурные преобразования, происходившие в России в конце XIX – начале XX в. Возрастали возможности для образования и самообразования, доступность книг, журналов и газет светского и религиозного характера, издававшихся для простого люда. В начале нового века грамотным было лишь меньшинство крестьянства, а женщины умели читать и писать гораздо реже мужчин, но число грамотных росло. Согласно переписи населения 1897 г. читать умели 25 % крестьян-мужчин и 10 % крестьянок в Европейской России. Однако уровень грамотности был выше и быстрее возрастал в тех регионах, где имелись крупные города и промышленные центры, и особенно там, где многие крестьяне и крестьянки работали за пределами своих деревень. Например, в Московской губернии грамотными были 40 % селян-мужчин и 26 % деревенских женщин. Молодежь была грамотнее пожилых крестьян вследствие распространения образования, хотя школы чаще встречались в деревнях вблизи городов, а ходить в школу и закончить ее мальчикам удавалось чаще, чем девочкам. Разумеется, письменная культура затрагивала и тех, кто не умел читать: в крестьянских домах и деревенских кабаках регулярно зачитывались вслух газеты, журналы и книги. Сложно точно определить, каким образом эта культура печатного слова, получавшая все большее распространение, влияла на крестьянский опыт и воображение. Но благодаря ей многие из крестьян – и мужчин, и женщин – наверняка знакомились с новыми идеями: например, с новыми представлениями о личности, о материальном успехе, о религии, о науке, о том, что значит быть русским, – а также с информацией о других местах и эпохах. Вполне вероятно, что это знакомство стимулировало новые мысли о возможном и невозможном. Кроме того, не исключено – как нередко указывают специалисты по письменной культуре, – что само умение читать способствовало развитию у многих крестьян чувства собственного достоинства, из-за чего обычные лишения, трудности и унижения, присущие жизни нижних классов, становились нестерпимыми[413].
Кроме того, крестьяне вступали в контакт с большим миром по мере того, как миллионы людей покидали свои села, становясь странствующими сельскохозяйственными рабочими, уходя на работу на сельские фабрики и в города, включаясь в розничную торговлю и заводя мелкие предприятия, а также отправляясь в паломничество. Даже опыт временной миграции мог быть трансформирующим, причем не только для самого мигранта. Врач и писатель Дмитрий Жбанков отмечал, что крестьяне-рабочие, курсирующие между деревней и городом, оказывают «мощное влияние на всю жизнь сельского населения, на его экономическое и социальное положение, семейные отношения, развитие, привычки, обычаи и здоровье»[414]. Самый знаменитый из рабочих-крестьян Семен Канатчиков (прославившийся благодаря своим мемуарам, получившим широкую известность), в юном возрасте переселившийся из своей родной деревни в Москву, где отец нашел ему работу, вспоминал о чувстве освобождения от «монотонности деревенской жизни» и от патриархального «деспотизма» семьи. Город с его кипением жизни, изобилием товаров и толпами спешащих куда-то незнакомцев вызывал у него одновременно и «ужас», и «восхищение»[415].
С этим меняющимся миром сталкивалось все растущее число женщин. Как правило, это были незамужние женщины, вдовы или солдатские жены, хотя все большее число женщин покидало деревни с тем, чтобы воссоединиться в городе со своими мужьями. Хотя некоторые женщины видели в труде за пределами деревни возможность навсегда избавиться от сельской жизни и обрести новые возможности, большинство рассчитывало, что их отлучка будет временной – они уезжали (как и большинство молодых мужчин) с согласия глав семей и общин с тем, чтобы принести работой в городе пользу своим родным и односельчанам, и большинство из них, как и планировалось, возвращались с намерением выйти замуж и осесть в деревне. Тем не менее многие женщины сталкивались с тем, что опыт переселения изменил их намерения, ожидания и установки. Их денежный вклад в благосостояние семьи обеспечивал им более высокий статус или, по крайней мере, повышал их самооценку. С другой стороны, многие крестьяне считали женщин, вернувшихся из города, нравственно ущербными: ревнители традиций утверждали, что фабричная жизнь так сильно «портила» женщину, что никакие побои не делали ее такой же покорной, как прежде, когда она еще не работала за пределами дома[416]. Более того, тем женщинам, которые провели какое-то время в пограничном пространстве «между полями и городом» (так называется превосходная книга на эту тему), нередко не удавалось вновь приспособиться к прежним обычаям и ценностям. Не то что бы все новое было таким уж замечательным. Женщины получали более чем достаточную дозу унижений в качестве мигрантов: «в деревне прожить тяжело, – рассказывала активисту женщина, работавшая в небольшой швейной мастерской, – но и здесь не легче. Где бы мы ни были, мы не видим ничего, кроме бедности и горя»[417]. Тем не менее опыт, полученный теми женщинами, которые жили вне деревни, а также сами зарабатывали себе на жизнь, заставил многих из них почувствовать себя более независимыми и значимыми личностями, а также задуматься над тем, как с ними обращаются мужчины и общество. Как отмечалось в то время, деревенские женщины, прежде работавшие в городе, «отличались более живой речью, большей независимостью и более своевольным характером»[418].
Но даже те женщины, которые не покидали деревню, начинали играть более заметную роль в жизни своих семей и общин. Женатые мужчины обычно оставляли своих жен в деревне и навещали их нечасто. Их жены, как поется в крестьянской песне, ощущали себя «ни вдовой, ни девицей» и были обременены дополнительным физическим трудом, включая и работу в поле. Но в браке с крестьянином-отходником имелись и свои плюсы. Отходники посылали домой деньги, на которые можно было покупать разные товары. Жены и семьи отходников, как правило, лучше питались и одевались. Но не менее значимыми были и менее осязаемые перемены. «В отсутствие мужчин, – указывает Барбара Энджел, – женщинам приходилось больше работать, но зато им свободнее дышалось». Брак с отходником обеспечивал женщине «больший контроль над своей жизнью», более заметный голос в деревне, а нередко и более высокую самооценку и уверенность в себе[419].
Физические перемены в крестьянской жизни были весьма заметными. Мужчины и женщины, бывавшие в городе, а кроме того, и многие из числа тех, кто там не был, начинали носить городскую одежду (которая покупалась в городских магазинах или шилась в деревне по картинкам из журналов, а также часы, украшения, новые прически и пользоваться косметикой. Духовенство спешило заклеймить эту моду как щегольство, противное христианскому духу. Но крестьяне не видели причин, мешавших им быть благопристойными и в то же время обретать новые стили и товары. В деревенских избах все чаще встречались современные предметы потребления, включая часы и мебель фабричного производства. Все более популярными становились личные фотографии. Новые вещи, обозначаемые новыми словами, начали проникать даже в народные песни – например, «галоши» вместо традиционных сапог и «платья» вместо традиционного сарафана. Как часто показывают исследователи, материальные изменения могут и служить отражением установок, и изменять их. Историки, изучающие русское крестьянство, усматривают в этих предметах и в выборе, делавшемся крестьянами, свидетельство новых отношений к личности, к публичному самовыражению и к успеху. Опять же, эти скрытые изменения отражались и в народных песнях: крестьяне и крестьянки чаще пели о ценности личных чувств, о том, что мужчины и женщины должны выбирать себе пару, исходя из симпатии и любви, а не по воле родителей, и о своих надеждах на более свободную и благополучную жизнь[420].
Новый опыт, идеи, желания и ожидания трансформировали сельский мир. Это была революция повседневной жизни, задававшая рамки для последующих политических революций и определявшая их облик. Следствием традиционной властной иерархии в сельских обществах было то, что указанные изменения предоставляли мужчинам больше возможностей, чем женщинам: мужчины чаще становились грамотными, покидали деревню в поисках работы, имели деньги на покупку новых вещей. Но женская жизнь тоже менялась, и, когда это происходило, последствия этих изменений были еще более драматическими и тревожными.
Причины крестьянских восстаний остаются предметом исторических дискуссий. В центре этих дискуссий стоят земля и бедность – не в последнюю очередь из-за убежденности самих крестьян в том, что им требовалось больше земли, чтобы прожить и повысить свое благосостояние. Историки вслед за экономистами той эпохи ставят вопросы о степени крестьянской бедности, о том, улучшалось ли экономическое положение крестьян, и о том, действительно ли увеличение крестьянских наделов привело бы к материальным улучшениям в деревенской жизни. Вне зависимости от этих объективных оценок большинство сходится на том, что крестьяне ощущали себя бедными и считали, что дополнительная земля позволит им справиться с бедностью. Но в то же время крестьяне полагали, что эта земля заслужена ими: подобно крестьянам почти во всех странах мира, они питали убеждение в том, что земля по праву принадлежит тем, кто обрабатывает ее собственноручно (даже если она находится во владении у организованных крестьянских сообществ, ответственных за контроль над ее использованием в интересах всех крестьян). При отмене крепостного права в середине XIX в. крестьянам досталась только часть обрабатываемых ими земель (причем зачастую не лучшая часть), что вынуждало их платить за аренду или работать за деньги на земле, признанной государством законной собственностью других лиц и институций, включая неработающих помещиков, церковь и само государство. Несмотря на важные изменения в последующие г