важным наблюдением[428]. Крестьяне нередко включали в свои прошения требования об отмене смертной казни, об амнистии для политических заключенных, о бесплатном и всеобщем государственном образовании, о замене косвенных налогов подоходным налогом и о прочих политических реформах, что свидетельствует об их знании общей политической ситуации. Более того, эти требования повторяли – порой слово в слово – программы основных политических партий, хотя такие заимствования мало что говорят нам о том, как крестьяне понимали эти цели. Даже неизменное требование «земли», несомненно стоявшее на первом месте, имело «много потенциальных смыслов», как указывает Эндрю Вернер в своей работе о крестьянских петициях. Требование земли «играло роль символа и шифра, обозначавшего целый комплекс вопросов, незаметных, но присутствующих на заднем плане»[429].
Одним из этих вопросов была «свобода», о которой все говорили. О том, какой смысл вкладывался в это понятие в деревне, дают некоторое представление цитаты из многочисленных петиций, подававшихся в Думу в 1906 г.:
Прошло сорок пять лет с тех пор, как нам дали «свободу», но наша жизнь почти не изменилась к лучшему… Вся лучшая земля вокруг нашего родного села, на которой проливали пот и кровь наши отцы и деды (а сейчас то же самое делаем мы), отошла помещику. Нам достались песчаные, каменистые земли, к тому же расположенные вдали от села… Нехватка земли и слабая доступность наших полей год от года – с того момента, как была провозглашена «свобода», – вынуждает нас арендовать землю у помещика по очень высокой цене… Такое зависимое положение при отсутствии всяких прав довело нас до бедности и разорения[430].
Земля, подобно воздуху, воде и солнечному свету, есть дар Божий, и никто не вправе по своей воле распоряжаться ею и эксплуатировать ее. Бог создал мир и передал людям полную власть над ним; [но] Бог не создавал ни дворян, ни крестьян; все мы – Божьи дети… Или же мы, крестьяне, всего лишь его пасынки, а его сыновья – дворяне? Это крайняя несправедливость. Тому, кто работает на земле, положено ее столько, сколько возделывают он и его семья.
Мы, в нашей родной стране, не можем быть уверены в том, что завтра мы не будем ограблены, а наша собственность не будет сожжена, мы не можем быть уверены в том, что завтра наши жены и дети не пострадают от рук казаков и их начальства. Мы видим бесчинства, совершающиеся вокруг, и слышим о них. Мы слышим стоны деревень, голодающих в 150 уездах. Мы слышим причитания отцов и детей, потерявших родных. Наши сердца разрываются от этих стонов и слез, и мы не в силах больше этого терпеть. Наше стремление к лучшей жизни, жажда покончить с этими стонами побуждает нас подняться в отчаянии против нашего заклятого врага, не желающего понять нашей боли[431].
То, что к власть имущим мужчинам обращались мужчины, работающие на земле, иногда, как в данном случае, недвусмысленно проговаривалось и почти всегда подразумевалось. Они были рассержены унизительностью своего подчиненного социального статуса и оправдывали свой гнев нарушением священного закона, согласно которому все люди были рождены равными – но понятие «люди» в данном случае имело в их глазах гендерную окраску и по сути означало «мужчины». Подчиненное положение и лишения оскорбляли не только их чувство человеческого достоинства, но и их мужское начало. Крестьяне были уверены в том, что если в распоряжении их общин, управляющихся главами домохозяйств, окажется еще больше общинных земель, то их экономическое положение улучшится и они смогут лучше выполнять свою роль мужчины. Это желание они оправдывали еще одним священным законом, гласившим, что земля принадлежит Богу, который отдает ее тем, кто сам будет на ней работать. Этот аргумент тоже носил гендерную окраску. Владение землей и работа на ней были делом семей, а не отдельных лиц; а семья строилась по законам иерархии при главенстве мужчин. Более того, крестьяне-мужчины, включая и авторов процитированных выше петиций, часто выражали беспокойство по поводу того, что условия существования подрывают их способность быть настоящими кормильцами и защитниками своих жен и дочерей, оправдывавшую их положение в семейной иерархии.
Из этого не следует, что большинство женщин не было с ними согласно. И не только потому, что, как отмечал один наблюдатель, женщины «жили в одной избе со своими мужьями»[432], но и потому, что, как мы видели, они отождествляли себя со своими общинами и считали свое положение в их рамках пусть подчиненным, но важным. Но в то же время женщины могли придать революции в деревне иную перспективу. Не исключено, что характер участия женщин в коллективных протестах – они были более склонны присваивать продукты, фураж и другие полезные вещи, чем сжигать усадебные дома, – отражал, как указывает Энджел, традиционный упор на защиту семьи и общины и даже «связанную с гендером систему ценностей, заставлявшую их воздерживаться от поступков одного типа, но в то же время предаваться другим»[433]. В прошлом активность женщин и вдохновлялась, и сдерживалась их ролью в семье и деревне. Но существуют признаки того, что женщины в своем мышлении выходили за рамки традиционных ценностей и бросали вызов неравноправию, ставившему женщин в положение иных, второсортных существ. То, что женщины не получили право голоса на выборах в Думу и не были в ней представлены, стало предметом протестов: «Прежде, – писала депутату Думы группа крестьянок из Тверской губернии, – хотя мужчины иногда били нас, мы решали все вопросы совместно. Сейчас же они, наоборот, говорят нам: „Вы нам не товарищи“, потому что лишь мужчины могут голосовать и быть избранными в Думу… Если наши с ними дела общие, так пусть и нас, женщин, спрашивают о том, как их решать». Когда один думский депутат заявил, что женщины не интересуются политикой, группа из 55 крестьянок послала ему письмо, в котором утверждала, что этот депутат «неправ, говоря, что крестьянкам не нужны права. А нас он спрашивал? Мы, бабы Воронежского уезда Воронежской губернии, понимаем, что права и земля нужны нам не меньше, чем мужчинам»[434]. Подобные петиции были редкостью, но они служат свидетельством о переменах, которые продолжились и в дальнейшем. Идеи о естественном равенстве и правах человека могли распространяться и на женщин.
Первая мировая война принесла крестьянам катастрофические страдания и утраты. В течение всего нескольких месяцев были искалечены или убиты сотни тысяч русских солдат – в большинстве своем крестьян. Стремясь компенсировать непрерывные потери на фронте, машина военной мобилизации неустанно перемалывала сельское население, так же как и попавшая в тяжелое положение экономика, выжимавшая требуемые ей ресурсы из людей, и без того едва сводивших концы с концами. Мы имеем немного прямых свидетельств об отношении крестьян к войне за период до 1917 г., когда такие свидетельства хлынули бурным потоком, но представляется несомненным, что крестьяне проявляли к войне очень большое внимание (хотя основным источником информации для них являлись слухи) и в их отношении к этим грандиозным событиям сочетались друг с другом патриотизм, забота о повседневном выживании и настороженность по отношению к носителям власти[435]. Показательны настроения призывников из числа крестьян. Согласно донесениям их точка зрения могла варьироваться от патриотического энтузиазма до принципиальной оппозиции войне, хотя в первые годы войны ни та, ни другая крайность не получили большого распространения. Скорее, «типичными настроениями» среди мобилизованных крестьян были нерешительность, скептицизм и фатализм. Историк Аллан Уайлдмен в своей важной работе о русских вооруженных силах в годы войны делает вывод о том, что новобранцы «считали войну пустой затеей высших классов, расплачиваться за которую придется им». Новобранцы-крестьяне, не склонные ни к патриотическому энтузиазму, ни к активному сопротивлению, испытывали наряду с ненавистью и страхом перед немецкой агрессией беспокойство, подозрительность и пассивность перед лицом того, что было им неподвластно. Время от времени новобранцы бунтовали – особенно в период первых массовых мобилизаций в июле и августе 1914 г., хотя отчасти эти бунты были спровоцированы введенным на время войны сухим законом, из-за чего новобранцы не имели возможности согласно обычаю напиться в день ухода на войну – нередко за счет деревни, – а также невыплатой обещанных пособий семьям, оставшимся в результате мобилизации без кормильцев. В нескольких случаях мобилизованные резервисты по пути к сборным пунктам грабили поместья и призывали крестьян принять в этом участие. Все больше солдат дезертировало – особенно по мере того, как война затягивалась, – но даже в первые месяцы военных действий военный министр признавал, что за первый год войны дезертировало полмиллиона человек[436].
Армия была мужским миром. Подобно другим воюющим нациям, Россия апеллировала к мужскому началу, чтобы вдохновить людей на борьбу[437]. Эта модель того, что означает быть мужчиной – не выдержавшая испытания ужасами войны, – была связана с идеями о России как нации еще до того, как война превратила мужественность в вопрос национального выживания. В своей работе о воинском призыве и мобилизации Джошуа Сэнборн пишет о том, что правительство и армия использовали все возможности для того, чтобы привить русским мальчикам из всех классов общества физические добродетели «здоровья, силы, стойкости и сноровки» и нравственные добродетели мужества (опять же отсылающего к мужскому началу), отваги, непреклонности, дисциплины, чувства долга и героического самопожертвования