Солдатские жены поднимались на защиту своих «прав». Как индивидуально, так и коллективно они отправляли должностным лицам массу прошений и писем, в которых требовали выплаты пособий (во многих случаях запаздывавших или вовсе не полученных), их увеличения в соответствии с ростом цен и предоставления дополнительных льгот – налоговых и оплаты топлива и жилья, принятия государством мер к тому, чтобы сельская община не отнимала у них землю и не заставляла их платить повышенный налог, направления в деревню военнопленных в качестве сельскохозяйственных рабочих и предоставления их собственным мужьям отпуска на время жатвы. Тон этих обращений мог быть смиренным, в стиле традиционных прошений подчеркивающим беспомощность и отчаяние женщин: «Мы, женщины-крестьянки… остались одни как солдатки с маленькими детьми на руках еще с 1914 г., когда наши мужья были призваны на великую Всероссийскую войну защищать наше дорогое Отечество. По причине нашей крайней бедности мы не в состоянии содержать свои семьи» и «не в силах возделывать свою землю». Без помощи со стороны «многомилостливого» (традиционное обращение в воззваниях к власть имущим) комитета по призрению «нам придется умереть с голоду»[446]. Напротив, в других обращениях прочитывается не только осознание солдатскими женами своих юридических прав (соблюдения которых некоторые солдатки пытались добиться в суде), но и чувство правомочности своих требований и справедливости, оправдываемое не только их традиционным статусом жен и матерей, но и жертвами, принесенными ими на алтарь общенациональных усилий по обороне «святой матери России»[447].
Женщины не ограничивались словами мольбы или протестами. Солдатские жены играли ведущую роль во вспыхнувших во многих русских городах «голодных бунтах», известных также как «погромы» и «бабьи бунты». Толпы солдаток громили магазины и рыночные прилавки, чьи владельцы, по их мнению, чрезмерно завышали цены, и тем самым неявно выдвигали требование о необходимости экономики с честной деловой практикой. В качестве типичного примера можно сослаться на события, произошедшие в 1915 г. в одном из городов Пермской губернии. Около 200 солдаток из близлежащих деревень, прибывшие в город ради получения причитавшихся им пособий, завели речь о высоких ценах. В итоге женщины стали ходить от лавки к лавке, требуя от продавцов, чтобы те снизили свои цены до уровня, который, по мнению женщин, был «справедливым». Если продавец отказывался (как поначалу поступало большинство), женщины начинали расхватывать мешки с мукой и другие продукты питания, в итоге вынуждая хозяина лавки снизить цену. Иногда женщины не ограничивались одними угрозами расхищения товаров как способом навязать справедливые цены: они просто присваивали необходимые им продукты и делили их между собой. Протесты солдатских жен могли носить деструктивный и карательный характер: они разносили магазины и переворачивали прилавки тех продавцов, которые им не подчинялись. Если вмешивалась полиция, женщины нередко отбивались от нее граблями, палками, камнями и кулаками. Солдатки неоднократно повторяли, что «имеют право на справедливость». И не только как женщины, подлежащие защите со стороны патриархального общества и государства, и не только как матери, но и как жены мужчин, сражающихся за свою страну, и тем самым вносящие свой женский вклад. Крестьянские жены полагали, что правительство не выполнило своих обязательств и даже встало на сторону «спекулянтов». Их типичная точка зрения, вкратце изложенная в докладе губернатора Московской губернии, составленном в ноябре 1916 г., заключалась в том, что «наших мужей и сыновей убивают на фронте, а здесь, в тылу, хотят расправиться с нами посредством голода». Как отмечает Энджел в работе, посвященной этим бунтам, охватившая русское общество поляризация, разделившая его на «нас» и «их», стала для солдатских жен «вопросом жизни и смерти»[448].
В потоке воззваний и прошений, поступавших из деревни в феврале – октябре 1917 г., изобиловали такие нематериальные идеи, как «свобода» и «гражданство». «Слава тебе Господи, – писал в конце марта в газету Петроградского совета «Известия» автор одного из таких типичных писем, крестьянин из Пермской губернии, – дождались Великой радости. Дождались полной Свободы… Теперь же мы свободные граждане… и выражать мы можем все мысли свободно и можем защищать свои интересы для блага родины и всего народа»[449]. Но вопрос о том, как крестьяне понимали свободу и гражданские права – и понимали ли они вообще, что означают эти и другие политические категории, в чем сомневались многие современники, – уже давно служит предметом дебатов у историков[450]. Подобно большинству людей, крестьяне связывали эти идеи со всем, в чем они ощущали нужду и к чему стремились. Итогом становились намного более широкие представления о свободе, чем одна лишь свобода говорить и действовать, не опасаясь наказания. Крестьянские общины, откликаясь на веяния в политике национального уровня, выдвигали стандартный список политических требований, нередко прибегая к новому политическому словарю: в первую очередь речь шла о «свободе слова, собраний, союзов и стачек и неприкосновенности личности» и о представительном правительстве, выбираемом путем «всеобщего, прямого, равного и тайного» голосования. Но этим ограничивались лишь немногие крестьяне. Ими неоднократно поднимался вопрос о том, какую ценность могут иметь такие права, если они не способствуют процветанию деревенских общин. Каким образом свобода могла означать конец «тирании» и приход «радости» и «счастья», если крестьяне, например, не имели образования и знаний, необходимых для успеха в модернизирующемся мире, и не обладали властью даже над своей собственной экономической и социальной жизнью? И прежде всего как крестьяне могли говорить о свободе до тех пор, пока вся земля не перешла в руки крестьянских общин с целью ее распределения между «теми, кто ее обрабатывает»?
Земля в этих воззваниях представала чем-то намного большим, нежели экономический ресурс или товар. «Нет такого ласкового слова, которое не давал бы крестьянин земле», – заявлял в июне один из сельских комитетов. Земля – это «матушка, кормилица, родимая землица кормит, поит, обувает и одевает нас. Именно потому, что наше крестьянство привыкло смотреть на Землю как на Землю мирскую, именно потому и явился у нас клич „Земля и Воля“»[451]. «Земля общая наша мать», – объяснял в августе крестьянин из центральной России:
она кормит нас; дает нам приют, радует и любовно обогревает нас; с минуты рождения и пока мы не успокоимся вечным сном на ея материнской груди, она постоянно своими нежными объятиями лелеет нас. И вот, несмотря на это, люди толкуют об ея продаже… Но продажа земли, созданной Небесным Творцом, является дикой нелепостью. Основное заблуждение в этом лежит в грубом и чудовищном утверждении, что земля, которая дана Богом всем людям, чтобы кормиться, может быть чьей-нибудь частной собственностью. Это такое же насилие, как и рабство[452].
Если Бог и Христос считались большинством верующих крестьян мужскими божествами – а также источником их естественных прав на землю, стоящим превыше всех светских законов и авторитетов, – то сама земля была в их глазах священным существом женского пола, божественной матерью, более древней, чем христианство (эти представления опирались на славянский фольклорный миф о «матери сырой земле»), и гораздо более близкой к повседневной жизни.
Крестьянская революция не ограничивалась словами[453]. Весной, в ожидании обещанного Временным правительством закона о земельной реформе, крестьяне – и мужчины, и женщины – устраивали шествия к усадьбам местных помещиков или к местным администрациям с требованиями снизить плату за аренду земли и установить «справедливые» цены на семенной фонд, скот и сельскохозяйственные орудия. Нередко крестьяне подкрепляли свои требования, потрясая вилами, топорами, лопатами, серпами, а порой и ружьями. В некоторых случаях угрозы перерастали в нападения на усадебные дома и захваты земли. С началом сева и косьбы в апреле и мае правительство продолжало призывать к терпению, указывая, что с переделом земли следует подождать до выборов в Учредительное собрание, поскольку лишь оно будет вправе перераспределять собственность. Но большинство крестьян считало, что экономическая ситуация лишает их возможности ждать. Кроме того, они не ощущали за собой и моральной обязанности ждать, поскольку видели лишь один справедливый исход. И потому крестьянские общины начали захватывать то, в чем ощущали нужду и на что, по их мнению, имели право – согласно традиции и в качестве «свободных граждан», которыми они теперь стали. Этот этап крестьянской революции носил менее деструктивный и более преднамеренный характер. Толпы крестьян, как и в 1905–1907 гг., действовали с одобрения деревенских общин или новых крестьянских комитетов или собраний волостного уровня. По их воле земельная реформа начала проводиться стихийно, путем захвата и распашки частных, государственных и церковных земель, включая удаление межевых знаков, отделяющих земли, принадлежащие крестьянским общинам, от других земель, возвращение в состав общинных земель тех участков, которые были выделены крестьянам, вышедшим из общины в ходе предпринятых правительством после 1905 г. мер (столыпинская реформа) по созданию класса «крепких и трезвых» крестьян-землевладельцев, получивших в глазах большинства крестьян репутацию презренных «кулаков», и провозглашение всех лесов, лугов и прочих традиционных общинных угодий доступными для коллективного использования крестьянами. Помещики обращались к местным и верховным властям с бурными протестами против этих посягательств на право частной собственности. Но правительство мало что могло сделать для того, чтобы пресечь действия крестьян. В то же время крестьяне видели, что новому правительству не хватает ни воли, ни силы для того, чтобы удовлетворить их экономические требования. Можно даже сказать, что Временное правительство зарекомендовало себя на обширных просторах сельской России, согласно современному выражению, «несостоявшимся государством».