[467]. Отсталость женщин и необходимость просвещать и освобождать их оставались регулярными темами писем и репортажей о женщинах из низших классов, появлявшихся в печати. По оценкам Беатрис Фарнсуорт, «в первые годы Революции ее политической культурой было затронуто» не более нескольких тысяч крестьянок. Разумеется, даже скромные претензии деревенских женщин на новые роли и взаимоотношения – такие как обучение грамоте или возможность отправлять дочерей в школу, – нередко встречали яростное противодействие со стороны крестьян-мужчин[468].
В обширном архиве писем и прошений от населения, полученных советским правительством в годы революции и Гражданской войны, особое место занимают послания, причисленные в то время к категории «антисоветских» и «антибольшевистских» (и остававшихся недоступными для историков до конца 1980-x гг.). Многие из них были написаны крестьянами. Их авторы – в подавляющем большинстве мужчины – обращали на новых большевистских вождей свой гнев и ненависть, обвиняя их в том, что они предатели, немецкие шпионы, евреи и враги Христа, распявшие Россию, специально отбирающие у людей хлеб, чтобы уморить их голодом, обогащающиеся за счет народа, уничтожающие веру и проливающие кровь ради кровопролития[469]. Среди немногих текстов, написанных женщинами, имеется одно длинное рукописное письмо, отправленное в марте 1918 г. в адрес «Г. Г. Комиссаров». Автор письма безбоязненно обращается к власти, используя те же слова, к которым женщины часто прибегали и раньше в качестве матерей, защищающих свою общину и семью. «Не удовольствие нас женщин заставляет писать вам это письмо, а голод», – объявляет автор, после чего разражается обширными и горькими жалобами. Должно быть, неизвестный нам автор послания жила в городе, а не в деревне, судя по тому, что главным предметом ее беспокойства служит нехватка хлеба. Но под ее словами – одновременно и опирающимися на традицию, и полными смелости и убедительности, – могли бы в те первые годы советской власти подписаться многие женщины из низших слоев общества:
Теперь вы живете и блаженствуете если не так как Романовы, но не сидите такими голодными какими сидим мы граждане… Мы рабочий народ… не нужны… ваши барские квартиры с мягкой мебелью и коврами с кисейными занавесками и балконами, а нужно хлеба и только хлеба… Вам это письмо пишут тысячи женщин, это вопль матерей, слышащих плач голодных детей просящих хлеба. Горе будет, если мы женщины пойдем к вам взяв своих детей просить хлеба. Расстреливайте нас с детьми, если у вас поднимутся руки на расстрел. Нам матерям все равно какой станет строй какое правление. Николай ли Романов, или Ленин и Ко, мы только просим одно хлеба, и хлеба, и больше ничего… Помните что женщины будут ради детей пойдут на что угодно хоть на гильотину и возьмут с собой и голодных малышей. Горе будет тем кто не услышит нас [Сохранена орфография и пунктуация оригинала][470].
Историки затрудняются найти достаточно подобающие выражения для того, чтобы передать, как выразился историк Игорь Нарский, опыт «жизни в катастрофе», охватившей Советскую Россию, и в первую очередь сельскую Россию, к концу Гражданской войны[471]. Семь лет войны обескровили страну. Словно было мало смерти и инвалидности огромного числа мужчин трудоспособного возраста, пагубного сокращения поголовья скота и рабочих лошадей, крайней нехватки исправных сельскохозяйственных орудий, крупномасштабных реквизиций зерна, осуществлявшихся силой, а нередко и под прицелом пушек, и разрушенного рынка, в 1919 и 1920 гг. все это усугубилось засухой и сильнейшими холодами, превратившими плодородные поля в иссохшие пустыни и уничтожившими оставшиеся у крестьян ничтожные запасы хлеба. История сельской жизни в последние месяцы Гражданской войны представляет собой хронику смерти и бессилия, вызванных голодом и болезнями. Многие уцелевшие пополнили ряды беженцев, блуждавших по стране в поисках пропитания и лучших земель или встававших на путь преступности и промышлявших бандитизмом на больших дорогах. Страну наводнили шайки беспризорных, обездоленных детей. Большое число семей, включая многочисленные домохозяйства, во главе которых вместо умерших или отсутствующих мужчин встали женщины, перебралось в азиатскую Россию. Высказанное в те годы мнение одного наблюдателя о том, что «всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры», при всей его справедливости звучит банально перед лицом беспрецедентной катастрофы, постигшей Россию, – отмечает Нарский. Еще более неуместным будет вопрос о том, что означает «разложение» на опыте[472]. То же самое можно сказать о «кризисе» и прочих словах, звучащих из уст историков. А подробные описания и статистика могут вызвать оцепенение. Как отмечал Виктор Шкловский в своем дневнике времен Гражданской войны: «Вот, я описываю все бедность и бедность. И устал от нее»[473].
Ничуть не более простая задача – найти виновных за эту катастрофу в деревне. Большинство историков согласно с тем, что опустошения, причиненные природными бедствиями, бледнеют в сравнении с ущербом, нанесенным людьми, облеченными властью – сменявшими друг друга правительствами и армиями, старавшимися выжать из мобилизованного населения все, что только можно. Поскольку большевики продолжали свою политику насильственных реквизиций зерна перед лицом все более очевидной угрозы голода и даже повышали размер оброка, их вина представляется особенно большой. Несомненно, именно так обстояло дело в глазах многих крестьян, судя по тем письмам, которые они посылали летом 1920 г. своим родным, служившим в Красной армии:
Дорогой сын, у нас здесь дерут с пяток до головы, берут все: хлеб, скот, шерсть, масло, яйца…
Жизнь действительно – полный беспорядок, людей замучили эти проклятые коммунисты, в Урал гонят рубить дрова и в подводы, отбирают скот, почти все стараются съездить за хлебом в Казань, а коммунисты по дороге грабят, последнее сваливают…
У нас в деревне беспорядки, пришли раз солдаты и увели у нас корову молоденькую, накладывают очень большие налоги. Если есть в амбаре пуд муки, то полпуда отбирают. Не знаем, как и жить, очень плохо… Слово сказать сейчас нельзя, а то арестуют. Еще у нас отбирают картошку и яйца. Петя, эта власть очень плохая[474].
ЧК – тайная полиция, которой было поручено вскрывать и подавлять контрреволюционную оппозицию, – внимательно прислушивалась к «настроениям» народа. Осенью 1919 г. агенты ЧК сообщали о росте беспокойства и недовольства среди крестьян, нередко связанном с нехваткой продовольствия и чрезмерными реквизициями. К лету 1920 г. подобные донесения стали более тревожными. Их авторы описывали «озлобленно-враждебные» настроения, которыми были охвачены «широкие массы непролетарских, часто даже полупролетарских элементов», и предупреждали о том, что «восстания, волнения, бунты вполне возможны и почти неизбежны». Сообщалось, что даже коммунисты-крестьяне чувствовали, что их «обманули». С другой стороны, как отмечали агенты, отсутствие сильной крестьянской организации и какой-либо сплоченности у крестьян страны, а также незначительное количество современного оружия, имевшегося у крестьян, делали успешное восстание маловероятным, особенно если правительство будет действовать достаточно решительно[475].
Крестьянские восстания разразились осенью 1920 г., когда угроза для крестьянской революции со стороны белых исчезла, а большевистские реквизиции зерна усилились. По всей бывшей империи – от украинских степей до Западной Сибири, от центральных сельскохозяйственных регионов до Кавказа – вспыхнули десятки крупных восстании, нередко продолжавшихся не один месяц[476].
Нередко они начинались как локальные нападения на отряды, намеревавшиеся реквизировать у крестьян зерно, нарастали, когда власти бросали вооруженные силы на подавление беспорядков, и расширялись по мере того, как другие деревни отвечали на призыв присоединиться к восстанию. Во многих районах крестьянские общины создавали свои собственные советы и милицию, в которых отсутствовали коммунисты. Первоначальным успехам многих восстаний способствовало то, что они возглавлялись опытными политическими активистами – от анархистов до эсеров (обычно это были левые эсеры) и даже разочарованных коммунистов. В некоторых случаях восстания зарождались как мятежи среди крестьян, служивших в Красной армии, или поднимались бандами дезертиров как из Белой, так и из Красной армии. Кое-где крестьяне даже занимали города и оказывали сопротивление армейским отрядам, отправленным на борьбу с повстанцами. Некоторые из этих крестьянских армий сформировались еще в 1918–1919 гг. в тылу у белых или красных. Эти независимые крестьянские силы, часто получавшие прозвище «зеленых» армий, были готовы защищать свои представления о революции от всякого, кто угрожал сельской автономии и местной крестьянской власти, – что обычно означало сперва борьбу против белых (при необходимости в союзе с Красной армией), а затем и против победоносных красных.
Многие вожди повстанцев прежде были связаны с советской властью. Вожак восстания в Тамбовской губернии Александр Антонов был членом партии левых эсеров и ранее служил в местной советской милиции. Нестор Махно, возглавлявший повстанческое движение на Украине, какое-то время находился вместе со своей независимой армией, воевавшей против белых, на стороне Красной армии. Александр Сапожков, крестьянский вождь крупной повстанческой армии в Поволжье, занимал высокие посты и в Красной армии, и в региональной советской администрации. В то время как подобные вожди ставили на службу повстанцам свой политический и военный опыт, корни этих восстаний восходили к сельским организационным структурам – и в первую очередь к деревенским сходам, на которых обсуждалось и одобрялось большинство действий. Участие в сражениях принимали, главным образом, местные крестьяне, орудовавшие топорами и вилами до тех пор, пока им не удавалось раздобыть ружья. Коммунистическое руководство и печать, а впоследствии и советские историки причисляли этих крестьян-повстанцев к «бандитам», тем самым зачастую стремясь низвести вооруженное противостояние с властями до уровня простого криминала. Безоглядное использование слова «бандит» не означало, что бандитизм не имел в те годы места – причем речь идет не только о «социальном бандитизме» в пользу бедных в роби