нгудовском стиле, но и о бандах разбойников и уголовников, грабивших и убивавших ради своей наживы, хотя их нередко толкало на это отчаянное материальное положение. С учетом реалий той эпохи различие между повстанцами и преступниками представляет собой слишком простую дихотомию. Крестьянский гнев мог принимать самые разные формы.
Те случаи, когда восставшие крестьяне оглашали свои мотивы и цели, дают нам возможность выявить типичные черты, присущие крестьянским движениям самого разного толка. Одним из связующих элементов было влияние эсеровской партии, проявлявшееся как в наследии прежних лет, так и в присутствии эсеровских активистов среди повстанцев. Политические программы таких организаций, как существовавший в конце 1920 г. во время Тамбовского восстания «Союз трудового крестьянства», явно заимствовали у эсеров их аргументацию и словарь, что отражалось и в призывах к вооруженной партизанской борьбе против «ненавистной» власти, которая довела страну «до нищеты, гибели и позора», но в первую очередь в позитивных целях: «Политическое равенство всех граждан, не разделяя на классы»; новые выборы в Учредительное собрание без участия депутатов, «не выполняющих воли народа»; свобода слова, совести, печати, союзов и собраний; обобществление всей земли в соответствии с декретом прежнего Учредительного собрания; национализация крупной промышленности, но в то же время и разрешение мелкого капиталистического и ремесленного производства; контроль над ценами на промышленные товары; потребительские кооперативы по торговле предметами первой необходимости; рабочий контроль в промышленности; бесплатное образование; самоопределение народов бывшей Российской империи[477]. «Армия „Правды“» Сапожкова издавала обращенные к «беднейшему, обиженному и угнетенному крестьянству и рабочему населению» прокламации против «лже-коммунистов» и «комиссаров», забывших о страданиях народа по причине того, что на них влияли «бывшие буржуи, помещики, генералы, урядники и прочие им подобные сволочи, которые как пиявки впились в тело русского народа и стали пить его кровь без всякой жалости»[478]. Лозунги крестьянских восстаний нередко представляли собой вариации темы «Советская власть без коммунистов», включая такие выразительные (и абсурдные) призывы, как «Да здравствуют большевики! Смерть коммунистам!». Восставшие крестьяне утверждали, что они выступают за «советскую власть», давшую добро на крестьянскую земельную революцию и народовластие, но против «комиссарократии» и «узур-паторов-коммунистов», отбиравших зерно, вмешивавшихся в местное крестьянское самоуправление, ограничивших политическую свободу и погубивших страну. Согласно словам одной из многочисленных песен, ходивших среди восставших крестьян, они «Города грабят, жгут села,/Бьют и старцев, и детей. /Не щадят ни лет, ни пола,/Ни господних алтарей./И людям вместо свободы/Дали: террор, рабство, гнет,/Затаил свое дыханье/Весь истерзанный народ;/Роковой час вдруг ударил,/По России грянул гром:/За свободу мы умрем!»[479].
Цели и настроения крестьян выявлялись и в ходе их действий. Значение местной автономии находила выражение в крестьянском насилии, направленном на местные органы власти: убийствах и изгнании должностных лиц, разрушении учреждений, уничтожении телеграфных и телефонных линий.
Кроме того, в насилии отражалось стремление отомстить и покарать. Толпы крестьян не только штурмовали и жгли учреждения, отделения милиции, суды и школы, но и преследовали конкретных лиц, при этом нередко проявляя непомерную жестокость. В 1917 г. крестьяне обычно воздерживались от физического насилия по отношению к помещикам, теперь же в коммунистах видели паразитов или гадов, которых требовалось уничтожить. Орландо Файджес такими словами подытоживает описание этих зверств: «Были жестоко убиты тысячи большевиков. Многие из них пали жертвами ужасающих (и показательных) истязаний: у них отрезали уши и языки, выкалывали глаза, отрубали конечности, головы и гениталии, им вспарывали животы и набивали их колосьями, выжигали кресты на лбу и на теле, коммунистов прибивали к деревьям, сжигали заживо, топили в прорубях, закапывали по шею в землю, бросали на съедение собакам и крысам, и все это совершалось на глазах у множества крестьян и под их восклицания»[480]. Коллективное насилие могло принимать весьма парадное обличье, превращаясь в нечто вроде кровавых и буйных торжеств в честь свободы: крестьянские армии нередко вступали во взятые ими города в сопровождении песен (а иногда и музыки, исполнявшейся оркестрами или звучавшей из заводившихся вручную граммофонов), пьянства, красочных транспарантов и вымпелов, а также непрерывной пальбы. Крестьянский гнев находил выражение в самых разных формах.
Женщины лишь изредка упоминаются в хрониках этих восстаний – не в последнюю очередь потому, что они были маргинализованы усилением роли мужчин и атмосферы жестокой мужественности. Но женщины тоже присутствовали при этих событиях. В тех случаях, когда местное сопротивление было делом рук общины, женщины нередко находились в толпе – причем порой, согласно старой традиции, с младенцами на руках. Местный советский служащий из Тамбова сетовал на то, что бунтующие «крестьяне пускали вперед детей и женщин и под их прикрытием двигались на [прод]отряд»[481]. Тогда же, когда сопротивление перерастало в боевые действия партизанских армий, женщины снабжали повстанцев продовольствием и информацией, вели разведку на вражеской территории, а иногда – хотя это и было редкостью – оказывались под арестом или погибали в бою. В этих документах крестьянки чаще предстают жертвами коммунистов: изнасилованными, выпоротыми за связь с «бандитами», взятыми в «заложники» с целью давления на крестьян-мужчин, а иногда и казненными[482]. В тех случаях, когда женщины упоминаются в заявлениях повстанцев, то чаще всего они предстают в роли любимых, которых необходимо защищать, или оставшихся в живых для того, чтобы хранить память о жертвенной отваге бойцов, с чем мы встречаемся, в частности, в стихотворении, сочиненном самим вождем повстанцев Антоновым с целью призвать бойцов-«собратьев» под свои знамена: «Ведь здесь останутся отец, мать, брат, жена, дети, сестра,/И потомство будет память долго, долго чтить,/Будут превозноситься честь [и] хвала,/Когда с победой начнут жить!»[483]Это была мужская революция.
Коммунистическая пропаганда – в то время это понятие еще не имело приобретенного впоследствии уничижительного значения, означая сообщения, направленные на повышение образовательного уровня населения и углубление их знакомства с важными вопросами жизни и истории, – объявляла гендерное равенство одной из главных целей революции. Однако перед лицом кризисов, угрожавших самому выживанию большевистской власти, практическая деятельность по выдвижению женщин теряла свою приоритетность. Более того, нараставшая волна пропаганды, исходившей от режима, в целом лишь усиливала традиционные гендерные представления[484]. Как мы уже отмечали, на плакатах, призывающих поддержать Красную армию, мужчин изображали как мужественных героев, а женщин – как их помощниц, поддерживающих их своей любовью, нежностью и заботой. На политических плакатах революция обычно принимала мужское обличье. Лишь однажды революция предстала в женском образе, сочетавшем в себе символику, заимствованную из европейской и американской революционной традиции, с религиозной символикой: на гигантском барельефе работы Сергея Коненкова, размещенном в 1918 г. на Красной площади, на стене Московского Кремля, революция была изображена как колоссальная крылатая женская фигура в античном одеянии, с обнаженной грудью, с пальмовой ветвью в руке (традиционный символ праведности, победы, мученичества и воскрешения), с ногами, попирающими разбитые символы насилия и угнетения, и с солнцем, встающим у нее за спиной[485]. Но после начала Гражданской войны преобладающим символом революции стал рабочий-мужчина, обычно кузнец – образ архаический по отношению к реально существующей промышленности, но аллегорически-экспрессивный и доступный для понимания символ сильного и мужественного труженика, кующего новый мир[486]. В тех случаях, когда женщинам находилось место на этой картине, они обычно играли вспомогательную роль – как на плакате 1920 г. (рис. 6), на котором женщина помогает кузнецу (этот образ имеет чисто метафорический характер, так как в реальности у кузнецов не было подручных-женщин)[487].
РИС. 6. Николай Когоут. «Оружием мы добили врага, трудом мы добудем хлеб. Все за работу, товарищи!» Плакат, 1920 г.
Общественное достояние.
Воспроизводится с разрешения Виктории Боннелл
На получившем широкое распространение плакате 1920 г. «Что дала Октябрьская революция работнице и крестьянке» (рис. 7) революция снова предстает в образе женщины – на этот раз не крылатой ангелоподобной абстракции, а сильной труженицы, которая сама могла бы быть кузнецом: она держит в руке символический молот и носит кузнечный фартук. Но она здесь не для того, чтобы работать.
РИС. 7. «Что дала Октябрьская революция работнице и крестьянке».
Плакат, 1920 г.
Общественное достояние.
Воспроизводится с разрешения Виктории Боннелл
В ее лице мы видим революцию как воплощение материнской заботы. Эта фигура в символической красной одежде, вставшая на камне с надписью «Земля крестьянину, фабрики рабочему», демонстрирует женщинам то, что им «дала» революция. Жестом вытянутой руки с заботливо и щедро обращенной вверх ладонью она указывает на освещенный солнцем утопический дворец – Совет рабочих и крестьянских депутатов, в котором нашлось место для «Дома матери и ребенка», детского сада, школы для взрослых, библиотеки, столовой и клуба работниц. Слева внизу мы видим женщин, для которых предназначены все эти учреждения: матерей в платьях и платках, ведущих за собой детей.