За этими лучезарными образами, какую бы обеспокоенность они ни вызывали фиксировавшимися в них гендерными установками и неравенством, маячит более мрачный образ женщины как угрозы для революции, как символа отсталости и контрреволюции. Деревенская баба – визуально обозначенная платком, сарафаном и передником, а иногда и сопровождающим ее ребенком, – по-прежнему тревожила многих революционеров-горожан. Этот образ представлен на знаменитом плакате-карикатуре 1920 г. авторства Михаила Черемных и Владимира Маяковского про «бабу, торгующую бубликами на базаре» (рис. 8). Подобные плакаты, изготавливавшиеся в Российском телеграфном агентстве (РОСТА) и выставлявшиеся в окнах общественных зданий, рассказывали поучительные истории при помощи простоватых картинок с подписями. На этом плакате солдат-красноармеец, отправляющийся на польский фронт, просит у «бабы» на базаре дать ему бесплатно бублик. В ответ она лишь орет на него: «Черта ль мне в республике?!» Другие картинки сообщают нам о том, что ее невежество и эгоизм помогают «Пановой мощи» разбить голодных, отощавших красноармейцев. Но торговка поплатилась за это: после того как польские войска заняли ее городок, польский офицер, увидев на базаре «глупую бабу», съел не только все ее бублики, но и ее саму[488].
РИС. 8. Владимир Маяковский и Михаил Черемных.
Окно РОСТА № 241. 1920.
Общественное достояние
В годы этой все более маскулинизировавшейся революции, охватившей еще вполне патриархальное общество с патриархальной культурой, образ невежественной бабы находил отклик у многих россиян, включая социалистов и феминисток, надеявшихся преобразовать общество и культуру. Такой же отклик находили и позитивные образы женщин как источника пропитания, поддержки, нежности и заботы. Но все эти проблемы еще ни в коем случае не были решены. И впереди еще предстояли такие же, как в прошлом, сражения за насаждение женского равноправия – с тем чтобы женщины «скрашивали жизнь» мужчинам, как выразилась в июне 1917 г. фабричная работница Мария Куцко, переворачивая это расхожее представление о женщинах с ног на голову, «не только дома у плиты», но и «работая плечом к плечу» с мужчинами на заводе и в мире ради того, чтобы «улучшить нашу общую трудовую жизнь, чтобы сделать эту жизнь красивой, чистой и светлой для нас самих, для наших детей и для всего рабочего класса. Мне кажется, что именно в этом – истинная красота и смысл жизни»[489].
Глава 7Преодоление империи
Император Николай II, в 1896 г. короновавшийся в Москве, торжественно въехал в город на белом жеребце в окружении символов мультиэтнической, мультинациональной и мульти-конфессиональной империи, которая, по его мнению, имела в его лице гаранта своего единства. Газета «Новая время» расточала великорусскую и имперскую гордость за приветствовавшую царя многолюдную процессию с участием «разнообразных народностей»: в ней присутствовали посланцы от «всех местностей империи… в своем местном наряде. Какая коллекция шапок, кафтанов, обуви! Какое разнообразие в человеческом облике! Какое богатство типов!»[490] Отличительными чертами российской истории служили как территориальная экспансия, так и рост этнического разнообразия, представлявший собой следствие этой экспансии. К тому моменту, когда Николай II взошел на престол, его подданные говорили почти на сотне местных языков и среди них были распространены самые разные религии и верования. Более того, к досаде некоторых, «русские» уже не являлись большинством в империи: согласно переписи 1897 г. (это была первая всеобщая перепись населения Российской империи), в рамках которой этническая принадлежность определялась на основе родного языка, более 55 % населения объявило своим родным языком какой-либо иной язык, помимо русского. В их число входили такие родственные славянские языки, как украинский, белорусский и польский, а также языки из тюркской, балтийской, кавказской, германской и других языковых групп[491]. Некоторые из нерусских народов – например, поляки – в прошлом были обладателями своих собственных государств и даже региональных империй. Другие – включая украинцев и туркестанских мусульман – начинали осознавать себя в качестве сложившихся наций и целенаправленно занимались национальным строительством. Но это было сложное время для самоидентификации и чувства сопричастности: все большее число людей проникалось ощущением, что такие старые категории идентичности, как национальная, этническая или религиозная принадлежность, слишком узки и примитивны для того, чтобы с их помощью найти свое место в меняющемся и все более космополитичном мире[492].
Российские элиты порой превозносили имперское разнообразие – возможно, в попытке дать ответ на растущую у них озабоченность тем, как обеспечить единство и стабильность России в условиях всей этой неоднородности. В какой-то мере здесь присутствовало и традиционное заблуждение, приходящее в результате героических завоеваний и усиливавшееся современным убеждением в том, что Россия участвует в великой европейской миссии по распространению «цивилизации». Но все большее число людей проникалось убеждением в том, что российский подход к построению империи отличается от европейского колониализма и империализма, будучи более благородным и являясь уникальным в плане позитивного учета многообразия наций. Как утверждали эти идеалисты (или апологеты, в зависимости от того, с какой точки зрения их оценивать), Российская империя была «выстроена не на костях поверженных народов», а ее власть над подданными была лишена колониального эгоизма и алчности[493]. Как указывал один из советников Николая II по Азии, в отличие от западноевропейских колонизаторов, которые живут, «питаясь соками» своих подданных, «держа, когда можно, в экономическом рабстве сотни миллионов многострадальных двуногих существ» и в то же время утверждая, что преподносят культуру, прогресс и христианские ценности якобы отсталым народам, подданные Российской империи могут ожидать от русских только «нравственной опоры, бескорыстной помощи, фактического союза на почве взаимных интересов». Отчасти по причине сухопутного, а не заморского характера экспансии империи, но, главным образом, вследствие того, что русский имперский дух, как считалось, носил иной характер, появлялась возможность провести четкое противопоставление: западноевропейские колонисты всегда оставались чужаками и изгнанниками в своих колониях, в то время как русские поселенцы везде чувствуют себя «родными»[494]. Это ни в коем случае не означало устранения национальных, этнических и религиозных различий и тем более иерархии. Речь шла не о демократической интеграции и ассимиляции и уж, конечно, не о равенстве, а об имперском единстве и стабильности – об империалистическом космополитизме, если можно дать такое парадоксальное определение.
Февральская революция драматически изменила русское имперское пространство, провозгласив новым руководящим принципом «самоопределение народов». На практике же либералов, вставших во главе нового Временного правительства, беспокоило то, что необузданные движения за национальное освобождение создавали угрозу для общего дела русской революции. Павел Милюков, в то время – министр иностранных дел во Временном правительстве, отчитываясь в мае 1917 г. перед съездом леволиберальной Конституционно-демократической (Кадетской) партии, выражал точку зрения, преобладавшую среди либералов: хотя мы признаем принцип «местной автономии», основополагающим принципом должно стать «единство Российского государства». Социалисты относились к национальной борьбе более благожелательно. Например, состоявшийся в июне 1917 г. Съезд Советов одобрил право на «политическую автономию» для всех народов империи, вплоть до независимости и отделения, и подверг критике Временное правительство за недостаточно «энергичную работу» по «удовлетворению требований национальностей», но в то же время предостерег против действий, «разъединяющих революционные силы, ведущих к бесконечным спорам в каждой национальной группе путем противопоставления одной национальной группы прочим группам, снижающим размах революции, подрывающим экономическую и военную мощь России и тем самым снижающим возможность сплочения свободной России»[495]. Имперский миф о великом «разнообразии народов», объединившихся под знаменем общего дела, во время революции обрел новую жизнь. Впоследствии, при Сталине, он переродится в идеал Советского Союза как государства, основанного на «дружбе народов».
Большевики изначально подходили к имперскому вопросу в деструктивном духе: они призывали входящие в состав империи народы бороться против русского господства, содействовали росту национализма у меньшинств с целью вскрыть лицемерие заявлений о единстве в разнообразии, поддерживали национальные движения, ускоряющие распад старого строя (включая и новый либеральный строй, складывавшийся после свержения самодержавия). Придя к власти, большевики на первых порах продолжили работу по демонтажу империи: в одной из первых деклараций большевистского правительства, подписанной Лениным как главой государства и Сталиным как наркомом по делам национальностей, провозглашались «равенство и суверенность народов России; право народов России на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства; отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений; свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп, населяющих территорию России»[496]