. Большевики приветствовали и оправдывали национализм среди нерусских народов как силу, позволяющую покончить с прошлым, включая и «великорусский шовинизм», на котором держалось имперское неравенство. Но в том, что касается идеологических убеждений, большевики рассматривали национализм как исторический этап, который будет преодолен в ходе экономического, политического и культурного прогресса. Накануне войны в своей статье «О праве наций на самоопределение» Ленин указывал, что революционным марксистам предстояло решить «двустороннюю задачу»: признать право наций на борьбу против имперского господства, включая и право на отделение, и в то же время вести борьбу «со всяческим национализмом», включая и «отстаивание единства пролетарской борьбы и пролетарских организаций… вопреки буржуазным стремлениям к национальной обособленности»[497]. Большевиков беспокоило, что национализм приведет людей в объятия национальных буржуазий, за словами о национальном единстве скрывавших свою глубокую потребность предотвратить революцию против социального неравенства и угнетения.
Возникала дилемма. Каким образом содействовать этническому и национальному антиимпериализму, вести борьбу с гнетущими имперскими взаимоотношениями и ментальностью, находиться в союзе с активными националистами, также желавшими преобразовать свои общества, но не усиливать при этом идеологий и движений, отвергавших главенство классовой солидарности и классовой борьбы? Как содействовать «свободному развитию» национальных, этнических и религиозных институтов и идентичностей, но не допустить при этом, чтобы те укрепляли этнические и национальные разногласия, предрассудки и дискриминацию? Как признать «право на отделение» в качестве политического принципа и в то же время строить на руинах Российской империи разнородное и инклюзивное социалистическое общество? Сталин, как главный проводник советской политики в национальной сфере, был склонен отвечать на сложность простотой, решать проблемы при помощи формул и выдавать декларации за достижения. В этом отношении характерным было его заявление на съезде партии в 1921 г.: «При советском режиме в России и в республиках, связанных с Россией [многие из которых, включая и его родную Грузию, были созданы благодаря интервенции Красной армии, и Сталин знал об этом], нет уже ни господствующих, ни бесправных наций, ни метрополии, ни колоний, ни эксплуатируемых, ни эксплуататоров». Одним словом, «национальный гнет уничтожен». Все, к чему отныне сводится «национальный вопрос», – преодолеть «отсталость», с тем чтобы менее развитые народы могли «догнать… центральную Россию»[498].
В данной главе непростая история антиимпериалистической революции показывается глазами трех личностей: Махмуда Ходжи Бехбуди, среднеазиатского исламского активиста; Владимира Винниченко, украинского политического деятеля и литератора, и загадочного еврейского писателя Исаака Бабеля. Разумеется, никакая подборка личностей или сюжетов неспособна показать все возможные оттенки восприятия людьми имперских различий и брошенного им вызова. И потому вниманию читателя предлагаются «поучительные» сюжеты – каждый из них по-своему раскрывает более широкий круг событий, – но отнюдь не архетипические. Отчасти это обусловлено самой природой исторических работ – всех попыток выявить те или иные мотивы в сложной и разносторонней реальности. Но неизбежная выборочность усиливается, когда мы обращаемся к истории народов, пребывающих на полях традиционного национального нарратива. Историческая наука в последние годы многое сделала для того, чтобы вывести из тени эту историю империи и имперского опыта. И все же остаются ограничения, неотделимые от исторических источников, – это одна из причин (хотя и не единственная причина) того, что женщины и простой люд, будучи маргиналами среди маргиналов, занимают в этих работах относительно мало места.
Одной из важных тем в недавних исследованиях стали сложность и многообразие имперской истории России: Российская империя как многогранный и энергичный мир несообразностей, изменений и неопределенности – «странный гибрид» и даже скопище «поливалентности» и «асимметрии». Отчасти это являлось следствием различных эпох, во время которых в состав империи включались разные народы, различных установок и разной политики по отношению к различным народностям и религиям, а также разнообразия взаимоотношений на низовом уровне. Она была такой сложной, что даже правящие политические элиты затруднялись описать природу своей собственной империи. Как сетовал в 1904 г. один деятель, едва ли существовал способ дать определение «всевозможным частностям в жизни Российской империи… В нашей жизни правит бал хаос, путаница понятий и отношений; на местах невозможно ни в чем разобраться»[499]. Эта «путаница понятий и отношений» была особенно очевидна в том, что касалось имперского опыта. Попросту говоря, актуальный живой опыт и практика этнической и национальной принадлежности не вписывались в насаждаемый империалистами миф, согласно которому идентичность личности представляет собой некую неизменную и врожденную данность. Повседневные столкновения с принадлежностью и дистанцирован-ностью – опыт «инаковости», который и составляет суть «идентичности», – отличались нестабильностью, изменчивостью, текучестью. Инаковость могла радовать и поощряться, кто-то мог к ней приспособиться, а кем-то она могла восприниматься как угроза и проблема. Различия между людьми могли порождать отчуждение, предрассудки, исключение, неравенство, угнетение и насилие, но в то же время вести к открытиям, торгу, неоднозначности и новым возможностям, включая новое понимание своего «я» и сообщества. Империя изменяла почти всех и все, к чему прикасалась, но эти изменения отнюдь не были предопределенными или предсказуемыми.
Мы могли бы упиваться этим разнообразием во всей его пестроте. Как мы подчеркивали на протяжении всей нашей книги, это – одна из сторон истины о прошлом, иногда теряемая из виду. Но история как наука – это поиск закономерностей. А те три человека, чьи биографии положены в основу данной главы, при всех различиях между ними имели много общего и между собой, и со многими другими жителями империи (особенно с такими же образованными людьми, как они сами) в эпоху изменений и революции. Во-первых, события, формировавшие их личность, выходили за рамки их общин, родных краев и даже империи. Все трое были скитальцами, изгоями и космополитами. В их биографиях, связанных с национальным опытом и национальной борьбой, было много транснационального и даже глобального. Все трое уделяли много внимания условиям существования и судьбе своих «наций» и решительно критиковали неравенство, несправедливости и ограничения, с которыми сталкивались их народы. Но они не были националистами – по крайней мере, не примитивными националистами. Каждый из них по-своему увязывал освобождение своего народа с широкими изменениями в мировом масштабе. Более того, все трое отвергали некритическое следование их собственным этническим, национальным и религиозным «традициям», считая ограниченным, вредным и нежизнеспособным то, что принималось в их общинах в качестве нормы. И суть дела была глубже одной лишь политической аргументации. Все трое страдали, разрываемые на части связями и обязательствами. Их этническую и национальную идентичность подрывал гибридный и неопределенный характер. На их желание получить признание у своих собственных народов накладывалось желание того, чтобы их собственные народы признали свою принадлежность ко всему человечеству. А их идеологические убеждения были окрашены сомнениями и пессимизмом. И вместе с тем они были политическими мечтателями и даже утопистами, стремившимися сделать жизнь такой, какой она должна быть, или, по крайней мере, полагая, что их обязанность – напоминать людям о тех страданиях, которые они испытывают в существующем мире. Возможно, именно поэтому все они избрали для самовыражения художественную литературу, найдя в ней экспрессивное пространство для исследования многогранного опыта существования с его темными сторонами и возможностями.
Хотя русские элиты в большинстве своем относились к мусульманам как к единой группе, а адепты исламского национального строительства пытались насаждать чувство общей идентичности и цели, фоном для этих сюжетов служило колоссальное многообразие. На рубеже веков в Российской империи проживало почти 14 млн мусульман, представлявших собой крупнейшую группу неправославных подданных царя, сильно различавшихся между собой своим опытом оседлой жизни, переселений, обращения в ислам и русского завоевания. Ислам как этнос или национальность следовало открыть и сконструировать, чем и пыталось заниматься имперское государство и мусульманские активисты – по разным соображениям. В еще большей степени искусственным образованием был «Туркестан» – административная территория, возникшая после покорения русскими Средней Азии в XIX в. и объединявшая в своем составе самые разные кочевые и оседлые народы, обладавшие различными культурами и языками и населявшие обширный регион, включавший современные Казахстан, Узбекистан, Туркмению, Киргизию и Таджикистан. В настоящее время многие историки признают сопоставимость русского правления в Средней Азии с европейским колониализмом, проявлявшуюся в «ориенталистском» отношении к коренным народам и их культурам, в противоречии между такими целями, как обеспечение политической стабильности и осуществление разрушительной «цивилизаторской миссии», а главным образом – в громадной дистанции между правителями и подчиненными в том, что касалось соотношения сил, культуры и повседневного социального опыта. Вместе с тем историки не пришли к согласию в отношении той степени, в которой коренные народы воспринимались как абсолютные чужаки и «инородцы» или в качестве подданных были участниками сложных и даже обоюдовыгодных взаимоотношений, в рамках которых коренные народы существовали в своей собственной автономной сфере и обладали определенными властными полномочиями.