Идея «прогресса» (taraqqi) занимала ключевое место в представлениях джадидов о том, как одолеть империю. Подобно многим либералам и социалистам, джадиды полагали, что в современную «новую эпоху» лицо мира определяют постоянные изменения и усовершенствования, и приветствовали их. Их определение прогресса подразумевало развитие науки, техники и экономики. Но глубинным этосом этой идеологии являлась очень современная вера в силы человечества, убеждение в том, что люди, вооруженные имеющимися у человечества знаниями и навыками, способны преодолеть все препятствия и направить историю в сторону нового, лучшего мира. Эта убежденность отрицала как скептическое отношение к современному прогрессу, распространявшееся среди образованных русских и европейцев, так и традиционное религиозное понимание истории как последовательности событий, за которыми стоят божественная воля и вмешательство высших сил. А поскольку такой взгляд на прогресс отводил ведущую роль в истории людям, получившим современное образование, подобно самим джадидам, он отвергал социальный и культурный авторитет улемов как предводителей среднеазиатских мусульман. Не в меньшей мере он отвергал и колониальную дихотомию «туземцы – русские», так как этот прогресс в равной мере охватывал всех и был универсален в своих проявлениях. Джадиды утверждали, что признание логики современного мира – вопрос национального и религиозного выживания. Более того, эта логика бросала радикальный вызов многим различиям и формам неравенства в современном мире – особенно в имперском мире[511].
Центральное место в этом вызове, бросаемом империи, занимала идея о восходящей «нации». В наши дни большинство историков признает, что нации – это исторические конструкты, представляющие собой не естественные и неизбежные, а «вымышленные сообщества», никогда не достигающие завершенности, будучи результатом непрерывных людских усилий по определению, измышлению и созданию как связей, так и различий, особенно по отношению к «другим». В тех нередких случаях, когда Бехбуди и другие джадиды использовали понятие «нация» (millat), они вкладывали в него разный смысл, который, однако, неизменно противоречил имперским нормам. В противоположность этнолингвистическим категориям, применявшимся русским правительством – таким, как узбеки, таджики, сарты, тюрки или киргизы, – джадиды предлагали новую и всеохватную идею «мусульманской нации», несмотря на продолжавшееся возникновение и изменение рубежей и связей. Говоря о «мусульманской нации» (или о «мусульманском языке» – это понятие тоже было в ходу), джадиды могли иметь в виду мусульман Туркестана, всех мусульман Российской империи (в 1915 г. Бехбуди писал: «мы, мусульмане, составляем вторую по численности нацию Российской империи»), все тюркские народы или всемирное сообщество мусульман[512]. Но по большей части они понимали свою нацию в пределах Российской империи. В 1914 г. Бехбуди давал читателям своей газеты «Зеркало» совет о том, как отвечать на вопрос озадаченных чужаков, не понимающих, «как тебя звать, если тебя нельзя называть сартом», то есть употреблять общепринятое, но уничижительное название, под которым были известны все тюркоязычные жители городов Средней Азии[513]. Один из возможных ответов отражал новые «научные» категории этнической принадлежности: например, можно было назвать себя узбеком или таджиком. Но Бехбуди отдавал предпочтение более широкой идентичности: в тех случаях, когда чужаки сетовали, что они не в состоянии отличить друг от друга населявших регион «тюрков, арабов и персов», следовало не спорить с этим и отвечать: мы – «мусульмане Туркестана»[514]. Сложные и неортодоксальные представления Бехбуди о мусульманской нации просматриваются в опубликованном им ранее в «Зеркале» заявлении о том, что туркестанским мусульманам следует владеть четырьмя языками: тюркским (коренным языком большей части узбекского населения), персидским, или фарси (языком таджиков, а также самаркандских и бухарских медресе; кроме того, на нем была написана значительная часть современной литературы региона), арабским (языком ислама) и русским (с целью участия в общеимперских делах)[515]. Лишь один момент был неизменным и четко обозначенным во всех этих вариациях на тему о национальной идентичности: все они подрывали прежние представления о том, что значит быть мусульманином в пределах империи.
В политическом плане Бехбуди и прочие джадиды выступали за что-то вроде постимперской империи: полное равноправие всех граждан, включая демократическую власть над своей собственной жизнью, что позволило бы отказаться от имперских взаимоотношений, но без демонтажа границ империи. Революция 1905 г. предоставила редкую возможность выразить эти чаяния вслух. Прежний статус-кво заключался в том, что среднеазиатским мусульманам было дозволено ограниченное самоуправление в их собственной отдельной сфере. В новой атмосфере, сложившейся после Октябрьского манифеста, обещавшего равные права и электоральную репрезентацию для всех подданных империи, реформаторы потребовали намного большего. Бехбуди составил программу изменений и переслал ее «мусульманской фракции» депутатов новой Государственной думы[516]. Как указывал Бехбуди, Туркестан должен стать самоуправляющимся государством в рамках Российской империи, а власть в нем должна принадлежать законодательному собранию, сформированному на основе равных избирательных прав для всех жителей региона, что обеспечило бы преимущественный учет интересов мусульманского большинства. Не менее важно и то, что это новое государство мусульманского большинства должно было стать прогрессивной силой, особенно в сфере культурных реформ, включая и борьбу с религиозными «суевериями». По предложению Бехбуди во главе этих модернизационных начинаний следовало поставить специальное министерство, ответственное за «духовные и внутренние дела» – включая образование, право и религиозные институты, – которым бы руководили люди, подобно ему «сведущие в шариате и в современности»[517].
Принципы признания и вовлеченности требовали, чтобы жители Средней Азии придерживались неуловимой грани между ассимиляцией и обособлением, между обрусением и сохранением национально-культурной идентичности. Бехбуди полагал, что мусульмане должны научиться русскому языку и русским обычаям, но не забывать о различиях, которые делали их отдельной и достойной нацией. В пьесе Бехбуди 1911 г. «Отцеубийство» «просвещенный мусульманский интеллигент» высмеивается за утрированное подражание всему русскому – но не за его углубленное знакомство с русской и европейской культурами. По словам этого персонажа, образованный мальчик, обучившись «религии и языку своей нации», должен поступить в русскую школу, а может быть, и в русский университет, чтобы изучить такие современные и полезные области знаний, как медицина, право, инженерное дело, педагогика, экономика, сельское хозяйство, коммерция или физика. А затем «следует стать настоящим соратником родной земли и Российского государства. Также необходимо пойти на государственную службу, чтобы служить своей мусульманской родине (watan) и нации (millat) согласно нашему образу жизни и потребностям нашего века»[518]. Неоднозначность этого заявления – призыв сочетать «наш образ жизни» и потребности «нашего века» (или «шариат и современность», как Бехбуди писал в своем думском проекте), с тем чтобы служить и Российской империи, и исламской нации, – была характерна для взглядов Бехбуди. Более того, под «родиной» Бехбуди явно понимал как мусульманскую нацию Туркестана, так и Российскую империю[519].
Но эта имперская родина должна была стать империей нового типа, постколониальной империей, населенной гражданами. В своих публичных выступлениях и в статьях, которые Бехбуди печатал в «Зеркале», он требовал от мусульманской элиты, чтобы ее молодежь училась и шла в «судьи, юристы, инженеры, учителя, столпы и слуги общества, т. е. становилась депутатами Государственной думы, специалистами, способными реформировать наши ремесла, людьми, обученными искусству коммерции и готовыми помочь нам с коммерческими предприятиями и банками», а также «растить людей, которые будут работать на благо истинной мусульманской веры, слабых и бедных в городских думах и в земствах [органах местного самоуправления], подлежащих созданию в российском отечестве»[520]. Какими бы двусмысленными, компромиссными и ассимиляционистскими ни были эти аргументы, они бросали радикальный вызов реальному месту и опыту существования мусульман в Российской империи. Более того, сама двусмысленность определения «родины» подрывала традиционные имперские ограничения, противопоставления и иерархии. Российская империя отнюдь не была государством граждан, и тем более этого нельзя было сказать о ее нерусских подданных; ни в коей мере она не была и демократической федерацией свободных и самоуправляющихся государств, созданной ради всеобщего блага. Однако джадиды взращивали в себе веру в то, что в этом нет ничего невозможного.
После того как Россия вступила в мировую войну, Бехбуди и другие джадиды увидели возможность поднять свою борьбу с дискриминацией и исключенностью на новый уровень и придать ей более публичный и политизированный характер, чем когда-либо после недолгого периода свободы в 1905–1907 гг. Большинство джадидов поддерживали войну: эту патриотическую позицию можно рассматривать и как компромисс с имперским государством, и как вызов ему. Бехбуди встал во главе движения за сбор средств на военные цели. Он решительно подчеркивал, что в основе его позиции лежит патриотизм: «Российское государство – родина для нас, российских мусульман». Но это заявление в то же время содержало в себе требование, чтобы к мусульманам относились как к членам семьи. Даже после того, как османская Турция в ноябре 1914 г. вступила в войну на стороне Германии, Бехбуди стоял на том, что «наша религиозная и расовая общность не в силах повредить нашей дружбе с Россией»