[521]. Говоря о «пятидесяти годах» русско-мусульманской «дружбы», Бехбуди, возможно, давал несколько неожиданное определение опыта, полученного среднеазиатами после завоевания, но оно свидетельствовало о сложности того пути, на котором джадиды искали сопричастности и равенства. Джадиды не выражали сочувствия участникам грандиозного восстания, вспыхнувшего в Средней Азии в 1916 г., после того как правительство отменило традиционное освобождение местных жителей от воинского призыва (так как в армии отчаянно нуждалась в людях). Бехбуди в характерной для него манере видел в освобождении от призыва признак колониального подчинения и исключенности и потому считал его отмену шагом к равноправному вхождению мусульман в жизнь Российской империи[522].
Революция, пришедшая в 1917 г. в Туркестан, разворачивалась именно в этом сложном колониальном мире. Как и повсюду на пестрой имперской периферии, на классовое расслоение и классовую идеологию, которыми были окрашены события 1917 г. в центре, оказывала влияние сложная национальная и религиозная география. В таких среднеазиатских столицах, как Ташкент, радикально настроенные рабочие и солдаты, создававшие советы, были преимущественно русскими и не проявляли особого интереса ни к коренным низшим классам, существовавшим в деревне и в мелких городах, ни даже к обитателям мусульманских частей их собственных городов – более того, если большинство русских и вспоминало о туземцах, то лишь в контексте возможной утраты своих многочисленных привилегий в том случае, если свобода и демократия повлекли бы за собой власть большинства. С другой стороны, мусульмане были очень далеки от единства: традиционные религиозные элиты, купцы, джадиды-реформаторы и мусульмане из низших классов стояли на разных позициях в отношении того, что означали «свобода» и «равенство» (более того, сами эти группы зачастую были расколоты, например на умеренных и радикалов или на горожан и селян).
Эти многочисленные противоречия нашли выражение в обширном спектре возникших в 1917 г. гражданских и политических организаций. В Средней Азии существовали местные исполкомы, созданные, главным образом, либеральными элитами и лояльные новому Временному правительству (большинство населения в этих исполкомах были приглашены представлять немногочисленные передовые мусульмане из числа элиты, включая и Бехбуди); советы, создававшиеся русскими рабочими и солдатами (многие из которых были отправлены в эти края на подавление восстания 1916 г.); Совет мусульманских рабочих депутатов (ремесленников); новое «Общество улемов», пытавшееся задействовать в современной политике авторитет традиционного религиозно-юридического истэблишмента; «шура» – левацкие советы, обычно возглавлявшиеся интеллектуалами-джадидами, которые пытались объединить новые многочисленные политические организации мусульман под лозунгом радикальных перемен; несколько съездов мусульман всего Туркестана; всевозможные политические партии и огромное количество печатных изданий. Этот институциональный революционный пейзаж в еще большей степени осложняли группы, базировавшиеся в центре империи – такие как Центральное бюро российских мусульман и Всероссийский мусульманский конгресс, тоже пытавшиеся повлиять на ход революции в Средней Азии. Между различными группировками, соперничавшими за право представлять, диктовать и возглавлять местную революцию, существовали сильные взаимные подозрения. В частности, улемы по-прежнему испытывали страх и презрение к интеллектуалам-«юнцам», называя их «ордой лицемеров и выскочек», угрожавших Истиннои вере и заслуженному авторитету[523].
Установление большевистской власти стало для джадидов палкой о двух концах. В ноябре 1917 г. русские солдаты в Ташкенте захватили власть над городом от имени нового советского правительства. Общество улемов отозвалось на это в духе агрессивного национализма, выразив протест против самой идеи о том, что «кучка пришлых солдат, рабочих и крестьян, ничего не знающих об образе жизни туркестанских мусульман», будет иметь право управлять регионом[524]. Что касается Бехбуди и других джадидов, то они без участия улемов создали автономное мусульманское правительство Туркестана в Коканде, в котором, в отличие от Ташкента, не было ни значительного числа русских жителей, ни сильных институтов власти, представляющих политический центр империи. Сделанное ими заявление о том, что Туркестан становится «территориально автономным в единении с Федеративной Демократической Российской Республикой», обосновывалось тем, что оно выражало «волю населяющих Туркестан народностей к самоопределению на началах, возвещенных Великой Российской революцией». Предполагалось, что проработка конкретных деталей будет поручена «Туркестанскому учредительному собранию» – именно Туркестанскому, а не всероссийскому. Кокандское правительство обещало, что «права населяющих Туркестан национальных меньшинств будут всемерно охранены» – тем самым ставя общину русских переселенцев, включая и объявивших себя представителями советской власти в Средней Азии, на причитающееся им при демократии место «меньшинств», наделенных правами[525]. Как уже говорилось, это правительство всего через несколько месяцев было свергнуто отрядами большевиков. Но это был лишь один эпизод в потоке нараставшего хаоса и насилия, включавшего усугубление экономической ситуации – особенно в сельских районах, – к концу 1917 г. поставившее регион на грань голода и продолжавшееся до 1920 г., вооруженные конфликты из-за снабжения продовольствием и охватившее сельские районы восстание так называемых басмачей, выступавших и против советской власти, и против городских мусульман – собственно, против всех, кто покушался на традиции и обычаи[526].
Большевистская революция несла с собой много обещаний джадидам и другим прогрессивным мусульманским интеллектуалам, не в последнюю очередь из-за того, что многие из них были разочарованы неотзывчивостью мусульманских масс на их модернизаторские усилия и все более враждебной позицией традиционных элит. В коммунистическом государстве многие джадиды видели мощного потенциального союзника. В конце концов, в программе большевиков фигурировала культурная революция, очень похожая на ту, к которой стремились они сами: бескомпромиссная борьба за преодоление народного невежества посредством современного просвещения и образования. Новые власти тоже были готовы поддержать местных интеллектуалов в их противостоянии и со старой улемской элитой, и с русскими переселенцами, выступавшими против советской власти. Революция как будто бы обещала открыть коренному населению двери для равноправного участия в делах современного общества. Большой привлекательностью обладал и большевистский антиколониализм. Сталин в качестве наркома по делам национальностей в заявлении 1919 г. «Наши задачи на Востоке» утверждал, что цель правительства – «отсечь все и всякие ограничения… мешающие развитию максимальной самодеятельности народов Востока по пути к освобождению от пережитков средневековья и разрушенного уже национального гнета»[527]. И это были не пустые слова: джадиды получили много возможностей для приобретения власти и влияния в революционном Туркестане – в сферах печати, культурной жизни, образования и управления[528].
Бехбуди был в 1919 г. убит подручными бухарского эмира, очевидно, по подозрению в принадлежности к союзу коммунистов и джадидов, конфликтовавшему с эмиром. Нам почти ничего не известно об отношении Бехбуди к советскому правительству и к коммунистам-мусульманам, хотя он всегда стоял скорее на либеральных, нежели на социалистических позициях. Но даже если бы он по примеру многих других джадидов в итоге согласился сотрудничать с советским правительством, его главной задачей неизменно оставалось избавление туркестанских мусульман – его «нации» – от имперского гнета и неравенства. Это бы сделало его взаимоотношения с новыми правителями России в лучшем случае непростыми, особенно по мере того, как центральная власть все сильнее вмешивалась в среднеазиатские дела. Большинство джадидов, даже левого толка, были слишком неортодоксальны в своих попытках сочетать социализм с национализмом и в своей готовности видеть в освобождении народов по крайней мере не меньшее историческое значение, чем в классовой борьбе, для того чтобы их сотрудничество с советской властью было бесконфликтным или сколько-нибудь долговечным.
Полагаю, что Бехбуди мог бы согласиться с высказанной в 1919 г. точкой зрения Абдуррауфа Фитрата, воздававшего должное намерению Ленина «пробудить и сплотить» народы Востока, но предупреждавшего, что русские большевики могут вернуться к прежним колониальным обычаям и попытаться «силой перекрасить Восток в цвета коммунизма», не прислушиваясь к «мнению Востока и своей собственной интуиции»[529]. Бехбуди хорошо знал Фитрата: весной 1917 г. Фитрат, джадид из Бухары, бежал от местного эмира в Самарканд и стал сначала постоянным автором газеты Бехбуди «Свобода» (Hurriyat), а с августа – ее редактором. После 1923 г., когда советские власти изгнали Фитрата и прочих джадидов, стоявших на антиколониальных позициях, из бухарского правительства, которое Фитрат возглавлял с 1920 г., он отошел от политики, погрузившись в изучение узбекского языка, литературы и музыки. Но политика догнала его: в 1937–1938 гг. он, как и многие бывшие джадиды, обвиненные в тюркском национализме, был арестован и расстрелян. Такая участь наверняка постигла бы и Бехбуди, если бы он дожил до второй половины 1930-х гг. Но вышло так, что сталинская власть смогла лишь стереть память о Бехбуди и его борьбе, переименовав названный в его честь город, в котором он был подвергнут пыткам и убит. Как и в других местах Советского Союза, дело преодоления империи осталось незавершенным.