Вернувшись в 1917 г. в Киев в качестве политического вождя революции, Винниченко поставил свое перо на службу политике. Он составил проект первой из политических деклараций Центральной Рады, известной как «Универсалы» (это слово было позаимствовано из истории: такое название носили в XVII и XVIII вв. политические заявления казачьих правительств), и принял участие в составлении трех следующих «Универсалов»[558]. Первый «Универсал», обнародованный в июне 1917 г., определял национальную «свободу» в контексте преобразованной России. «Да будет свободная Украина! Да получит украинский народ право распоряжаться своей жизнью на своей земле, не отделяясь от России в целом и не порывая с Российским государством». Однако идея «свободной Украины» в рамках «Российской федерации равноправных и свободных народов» (согласно выражению из Третьего Универсала, появившегося в ноябре), издавна служившая идеалом – причем, как мы видели, не только на Украине, – столкнулась с нежеланием российских вождей в Петрограде соглашаться на автономию (по крайней мере, до того, как соответствующее решение примет Учредительное собрание) и с растущим стремлением к полной независимости.
Винниченко, как и прочие, боровшиеся за преодоление пагубных последствий имперского господства, стоял на том, что ни автономия, ни независимость не станут подлинным освобождением без всеобъемлющего преобразования украинского общества и жизни. Необходимость социальной революции в рамках национальной революции наиболее явным образом была высказана в Третьем Универсале, объявлявшем о том, что с целью «установления порядка и построения новой жизни» вся земля в Украинской народной республике станет собственностью трудящегося населения и будет передана тем, кто ее обрабатывает, для всех трудящихся будет установлен восьмичасовой рабочий день, а государство будет контролировать производство ради удовлетворения требований рабочих и преодоления экономического кризиса. Но в первую очередь Украина должна была пользоваться всеми «свободами, завоеванными общероссийской революцией: свободой речи, печати, вероисповедания, собраний, союзов, стачек, неприкосновенностью личности и жилища, а также правом и возможностью пользоваться местными языками при обращении в любые учреждения». По крайней мере в эти первые многообещающие месяцы революции в качестве источника освобождающей силы виделся преобразованный «всероссийский» идеал— объединяющая категория, по мнению националистов подавлявшая отдельную идентичность украинцев и их свободы.
К 1920 г. Винниченко осознал, что большинство его идей не выдержало столкновения с реалиями политики, а также с более глубинной неспособностью преодолеть внутреннее наследие империи. Дело освобождения Украины по большей части лежало в руинах. Винниченко обвинял в этом неспособность достичь «всестороннего освобождения», прийти к психологической «цельности» и «честности с собой». Он усматривал симптомы этого в лицемерии «российской демократической интеллигенции», особенно по отношению к национальному вопросу. Винниченко описывал ее интеллектуальную и эмоциональную ущербность в «Возрождении нации» – изложении украинской революции, написанном в изгнании в Праге и опубликованном в 1920 г.:
Они воспринимали наилучшее и самое прогрессивное своими мозгами, своим разумом. В интеллектуальном плане русская интеллигенция всегда сражалась – доходя в этом до фанатизма – за прогресс, равенство и свободу… Но в реальной, повседневной и особенно в эмоциональной жизни их до мозга костей пропитывала русская темнота, отсталость, жестокость и неустроенность, как физическая, так и нравственная… То же самое было справедливо и для украинского вопроса. В их кабинетах, в газетах, в их речах можно было услышать искренние слова о равенстве всех народов, о равенстве украинской нации, о ее правах. Но на кухне, в повседневной жизни – там царил штык, кулак, пощечина старой служанке [Украине] за посягательство на привилегии и вкусы «барина». И они были искренни в обеих ситуациях. Разум живет одной жизнью, чувства – другой. Но не имеется ни связи между ними, ни цельности[559].
В то же время и украинская интеллигенция провалила экзамен «всестороннего освобождения». Это заключало в себе непосредственный и практический аспект: однобокое внимание Центральной Рады к крестьянам, в большинстве своем— украинцам, и пренебрежение городскими рабочими, в этническом плане менее однородными. В результате большинство рабочих на Украине пошло за большевиками. Но существовала и другая, более глубокая и обширная однобокость: непонимание того, что национальное освобождение в отсутствие «социального и экономического освобождения» приведет к краху. Какой был смысл, – спрашивал Винниченко, – в создании Украины, представлявшей собой такое же государство, «как у других»? Смысл украинской революции заключался в достижении новой, иной свободы от империи, в отрицании того, что считалось нормой, в преодолении не только империи, но и той нации, которая была сформирована этой империей. Винниченко возлагал вину на буржуазию, неспособную понять, чего именно требовала свобода от империи, и вдохновлявшуюся преимущественно «алчностью», «эгоизмом», отсутствием «желания работать» и «вечной распущенностью», имевшими своим следствием «ложное и вредное понимание революции и свободы». В подлинно свободной Украине не должно было быть места такому классу[560].
Кроме того, Винниченко осуждал советскую национальную политику. С одной стороны, он приветствовал социальные лозунги и глобальное воздействие всероссийской революции. «Итог возрождения и освобождения Украины, – указывал он в заключительной части «Возрождения нации», – зависит от глобальной борьбы между социализмом и капитализмом», в которой русская революция и советская власть играли положительную роль. «Советская Россия… поистине преподнесла Европе подлинный пример социального чуда, вселяющего в революционные и жизнеспособные элементы восторг и внушающего паразитическим, преступным и развращенным элементам смертельный страх»[561]. Тем не менее высокая оценка, которую Винниченко давал этому достижению, лишь усиливала у него досаду и разочарование тем, что советские вожди так легко скатились на однобокие шовинистические позиции, – что еще раз доказывало глубокую дисгармонию, присущую ментальности русской интеллигенции, особенно с точки зрения взаимоотношений между народами Российской империи.
Показательным выражением неустанных нападок Винниченко на имперскую ментальность русской радикальной интеллигенции, никуда не девшуюся при советской власти, служит его знаменитое «открытое письмо» Максиму Горькому, написанное в 1928 г.
Винниченко издавна преклонялся перед Горьким, провел много времени в обществе Горького и других русских революционеров в его доме в Италии и имел с ним много общего: Горький тоже был писателем и выходцем из провинциальных нижних классов, много странствовал и хорошо знал жизнь низов, был независимым социалистом, постоянно указывавшим на необходимость культурной и нравственной революции, без которой невозможен успех политической и социальной революции, критиковал лицемерие и требовал «честности». И потому Винниченко не мог смолчать, когда Горький в 1928 г. пренебрежительно назвал украинский язык «диалектом» русского. В слове «диалект», – писал Винниченко (по-украински) скрывается «целое политико-национальное мировоззрение. Оно содержит в себе всю историю взаимоотношений между двумя славянскими народами. Оно полно страданий, насилия и зла, гражданин Горький. Корни этого слова скрываются во всей истории империалистическо-колониальной политики русского царизма на Украине». Как может не понимать этого Горький, один из первых «смело сорвавший фиговый листок молчания, которым русская интеллигенция столь часто прикрывала зоологическую наготу царского деспотизма в том, что касается украинского вопроса?» Как Горький позволил себе повторять «колониальный вздор царского империализма» о том, что украинский язык – не язык? И особенно «не пристало» говорить такое «глашатаю русской пролетарской культуры». [562]
Призывы Винниченко к всеобъемлющим многомерным изменениям, и в первую очередь его отказ отделять друг от друга национальную и социальную революции, а также украинскую и русскую революции, углубили его отчуждение от других. Большевики отвергали его как националиста, украинские националисты – как коммуниста, и потому он по-прежнему боялся, что многие «люди на улицах будут плевать мне в лицо», как он выразился в январе 1917 г. Даже после смерти Винниченко некоторые украинские деятели выступали с резкой критикой его взглядов. Например, один украинский историк-эмигрант называл Винниченко опасным «социальным утопистом», чья неприязнь к такому же, «как у других», государству, в котором не произошло «полного освобождения», внесла свой вклад в то, что Украина снова оказалась в «полной национальной и социальной кабале» у России[563]. Другие критики проявляли еще меньшую сдержанность, например высмеивая Винниченко как «незаконнорожденного отпрыска Карла Маркса и миловидной и горячей дивчины из украинской деревни»[564].
Как и для многих литературных персонажей Винниченко, такая жизнь на перепутье не была для него ни легкой, ни счастливой, ни хотя бы несущей уверенность в завтрашнем дне. В июне 1920 г. Винниченко, находясь в Москве, где он безуспешно пытался внушить Ленину и другим большевикам свои идеи об украинской революции и найти для себя место в зарождающемся революционном мире, писал в дневнике: «Снова передо мной стоит та же трагедия, которая почти два года разрывала меня надвое. Встать на сторону русских большевиков означает задушить свою нацию и себя самого своими собственными руками. Встать на сторону петлюровских сил и реакции означает задушить революцию, свое „я“ и все, что я считаю благом для людей»