[565]. В декабре, перед тем как отправиться на Запад, в очередное продолжительное изгнание, он излагал историю своих мучительных взаимоотношений с русскими коммунистами в письме, предназначавшемся для ЦК Российской коммунистической партии, но так и не отправленном. В нем Винниченко писал, что коммунизм лучше социализма, потому что ему свойственно «более преобразующее» понимание того, что для освобождения человечества необходимо преодолеть «двойственность, непоследовательность и неискренность как перед самим собой, так и перед другими». К несчастью, русские коммунистические вожди, по сути, не были «честны с собой», поскольку они не замечали в себе «русского национализма». Вообще говоря, этот национализм не фигурировал в их программах и резолюциях. Они даже не верили в него своим рациональным разумом, осуждая русский национализм как признак отсталости. Но в качестве «чувства» они впитали русский национал-шовинизм «с молоком матери», и тот продолжал жить в глубинах их сознания: «Он у вас в крови, в ваших мыслях и чувствах», – писал Винниченко. Большевики могут думать, что они отвергают консервативную идею о «великой, единой и неделимой» России – этот знаменитый лозунг белых армий. Но «честность с собой» открыла бы им глаза на то, что даже эта презренная идея еще не вполне ими преодолена[566].
Возможно, Винниченко и был «утопистом», вопреки всем препятствиям и вопреки всей критике полным решимости собрать воедино ценности, у прочих существовавшие порознь, воплотить в жизнь гармонию мнимых противоположностей – включая национализм и космополитизм – и реализовать невозможное «всестороннее освобождение». Возможно, он понимал это. В марте 1920 г. в издававшейся в Вене газете зарубежного отделения Украинской коммунистической партии «Новое время» была анонимно напечатана статья Винниченко об «Утопии и реальности». Как отмечал Винниченко, все «здравомыслящие» влиятельные люди в России и на Украине говорят, что «мировая революция – утопия, фантазия мечтателей, вздорная выдумка фантастов-экстремистов». Но эти здравомыслящие реалисты не в состоянии отличить реальность от утопии, так как старый мир вскоре будет низвергнут – он «обрушится со страшным грохотом под безжалостными ударами „фантастов“-пролетариев». «В настоящее время единственной живой, истинной реальностью, – утверждает Винниченко, – является Великая мировая революция». Триумф этой революции и есть «единственная, неизбежная и необходимая реальность». Попытки отрицать это – вот «настоящая преступная и глупая утопия, безнадежная фантазия». Если утопия, как будет указано в следующей главе, не синоним невозможного, а мечта, выявляющая банкротство воображения, неспособного заглянуть за пределы существующего мира, то Винниченко и его «фантасты-коммунисты» и «фантасты-пролетарии» действительно были утопистами в положительном смысле представлений о реальном и возможном[567].
Стереотипное представление о российских евреях, живущих в своеобразном мире традиций – а также вызывающих гораздо меньше жалости дискриминации, виктимизации и бедности, – отражало тогдашнюю точку зрения многих неевреев, включая царя и большинство должностных лиц Российского государства, видевших в евреях неискоренимую «чуждость» и неспособность интегрироваться— даже в империи, претендовавшей на то, чтобы быть родным домом для «разнообразных народностей», представляющих собой «огромное богатство типов». Это своеобразие отчасти было порождением политики. Вследствие юридических ограничений на место жительства подавляющее большинство российских евреев обитало в маленьких городках (местечках) в пределах «черты оседлости» на западных рубежах Российской империи. Вследствие юридических ограничений на род занятий и право землевладения евреи зарабатывали на жизнь, главным образом, в качестве лавочников, разносчиков, торговцев и ремесленников. И в то время как большинство евреев, проживавших за «чертой оседлости», действительно старалось как можно меньше взаимодействовать со своими соседями из числа славян-христиан, еврейский мир был неоднороден, расколот и подвержен изменениям. Религия, культура, политика и классовая принадлежность отделяли евреев друг от друга, не позволяя охватить их существование каким-либо простым сюжетом о традициях и переменах. В состав еврейской «общины» Российской империи входили ортодоксальные иудеи и хасиды; «просвещенные» последователи Хаскалы; марксисты, выступавшие за независимое еврейское социалистическое рабочее движение (в 1897 г. был основан Бунд – Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России); марксисты, полагавшие, что с угнетением евреев покончит лишь общая «всероссийская» борьба; сионисты, усматривавшие спасение лишь в создании отдельного еврейского национального государства; и приверженцы многих других точек зрения и направлений. Границы между ними нередко были размыты: например, религиозные евреи могли тянуться к светской идеологии, а светские радикалы могли обратиться к молитве и мистицизму. Что самое важное, еврейская жизнь перерастала пределы местечка, и все большему числу евреев удавалось перебраться в такие космополитические города, как Киев, Одесса, Москва и Санкт-Петербург. Еврейская жизнь давала все меньше и меньше возможностей к тому, чтобы говорить о ней как о загнанной в гетто и скованной традициями. Более того, не исключено, что рост насилия по отношению к евреям представлял собой не столько вневременной ответ на еврейскую «чуждость», сколько реакцию на все более заметную роль евреев в жизни общества, усугублявшуюся стремительными социальными изменениями и политическими неурядицами.
Евреи чаще, чем когда-либо прежде, выходили в светский мир – и исследовали различные аспекты своей принадлежности к еврейскому народу – по мере ослабления образовательных барьеров, снятия профессиональных ограничений (особенно в сфере свободных профессий) и роста политической активности – как бок о бок с русскими, так и в рамках отдельного движения за еврейское освобождение. Не меньшее значение для вовлечения евреев в мир Российской империи имели и арены общественной жизни за пределами школы, работы и политики – особенно культурные, благотворительные и профессиональные организации, а также печать. Например, еще до 1905 г., когда были либерализованы законы о цензуре, в сфере печати появилось множество новых изданий для еврейской аудитории, причем самые важные из них – включая газету «Друг» (Derfraynd, 1903–1912) на идиш и русскоязычный сионистский журнал «Еврейская жизнь» (1904–1907) – издавались в столице империи. Многие русские периодические издания – такие как влиятельная либеральная газета «Речь» (Санкт-Петербург, 1906–1917) и массовая «Газета-копейка» (Санкт-Петербург, 1908–1917) – имели евреев в числе своих корреспондентов, колумнистов, редакторов и издателей. Применять ко всему этому противоречивый термин «ассимиляция» означает ужасно упрощать даже наиболее светские и лишенные национального оттенка стороны жизни. Вхождение евреев в нееврейский мир почти никогда не являлось способом исчезнуть в качестве представителей отдельной этнической и религиозной группы, даже если бы это было возможно перед лицом массовых предубеждений и дискриминации. Скорее, это был сложный и извилистый путь к сопричастности, приобщению и адаптации – сюжет, типичный для империи[568].
Воплощением имперского, космополитического города служила Одесса[569]. В историческом плане она представляла собой краеугольный камень российской имперской экспансии на юг, будучи основана в XVIII в. после завоевания этого края в войне с Турцией. Одесса быстро превратилась в ярчайший пример имперского космополитизма – портовый город, привлекавший иммигрантов со всех концов империи и из-за рубежа. Как выразилась жительница Британии, посетившая Одессу в 1870-е гг., «если бы я неожиданно оказалась посреди этого города, не зная ни его названия, ни местоположения, то мне было бы трудно угадать, в какой стране я нахожусь. У Одессы нет никаких национальных черт»[570]. С ней в 1913 г. соглашался итальянский путешественник, отмечая не только разнообразие народов, но и изменчивость границ между ними и их интенсивное перемешивание: ему казалось, что Одесса не столько интернациональный город с отдельными национальными и этническими районами, сколько «наднациональный город, город-эсперанто»[571]. Согласно переписи населения 1897 г. (ставившей этническую принадлежность в зависимость от родного языка) половина жителей Одессы были русскими, треть – евреями, говорящими на идиш, почти десятая часть – украинцами (составлявшими большинство населения края за пределами города), при наличии небольших, но заметных польской, немецкой, греческой, татарской, армянской и прочих общин[572]. Космополитизм-понятие избитое и спорное. Но в той степени, в какой с его помощью пытаются охватить и истолковать опыт существования в пространствах, отличающихся огромным разнообразием жителей, опыт повседневных встреч с иным (встреч, включающих сосуществование и взаимное влияние, а также трения и конфликты) и в той степени, в какой оно затрудняет написание историй, пренебрегающих подобными сюжетами или выталкивающими их на обочину, оно многое говорит нам об Одессе и русском имперском опыте[573].
Одесса имела своеобразную репутацию, сложившуюся не в последнюю очередь под влиянием творчества многих писателей, родившихся или живших там, – включая большое число писателей-евреев. Согласно этой репутации Одесса представляла собой буржуазный мир деловых предприятий и возможностей, в котором доминировал крупный и респектабельный средний класс, но в то же время и «мир-зеркало», развенчивавший все ценности среднего класса. Одесса была городом трудолюбивых купцов и «городом воров», глобальной экономической столицей и городом на фронтире, респектабельным и наглым, утонченным и убогим, «сказочной страной золота, изобилия и греха, где невероятное кажется естественным и где вот-вот может случиться несбыточное»