[574]. Если имперская столица Санкт-Петербург, как и было ей положено, служила для России символическим окном в Западную Европу и современность, а Москва отображала взгляд нации в свои глубины, оглядку на местные традиции, то Одесса смотрела во все стороны, что давало размытую картину из накладывавшихся друг на друга фрагментов, отмеченную постоянно сдвигающимися, смешивающимися и сплавляющимися идентичностями и привязанностями. Революция внесла во все это еще больше хаоса: в 1917–1920 гг. город неоднократно переходил из рук в руки, и власть над ним поочередно принадлежала украинской Центральной Раде, большевистской Красной гвардии, австрийским войскам, Белой армии, французским войскам и Красной армии.
В то же время Одесса была «еврейским городом». Благодаря своей репутации, особенно в благодатные годы конца XIX в., когда она была известна как «русское Эльдорадо», где даже самый бедный местечковый еврей способен сколотить состояние и избавиться от дискриминации и насилия, Одесса притягивала евреев-мигрантов как магнит. В реальности подавляющее большинство одесских евреев зарабатывало на жизнь в качестве мелких лавочников, продавцов, разносчиков и рабочих. Большинство имело скромный доход, часть жила в нищете. Но в то же время во владении у евреев или под их управлением находилось большинство городских ремесленных мастерских, промышленных предприятий, торговых и коммерческих заведений. Евреями были многие одесские врачи и журналисты. Этот средний класс содержал еврейские школы, театры и периодические издания, которые служили опорой для активной еврейской гражданской жизни. Среди одесских евреев встречались как религиозные, так и светские люди, как увлеченные политикой, так и аполитичные, и у многих эти склонности выражались по-разному. В Одессе как ни в одном другом городе ярко давала о себе знать еврейская современность, постоянно нарушались и лишались четкости традиционные границы и как будто бы открывались новые возможности. Как выразился один влиятельный историк российского еврейства, Одесса была «антиместечком»[575].
РИС. 11. Исаак Бабель, 1920 г.
Общественное достояние
Исаак Бабель (1894–1940) родился в Одессе в 1894 г., хотя вскоре после этого, когда он был еще ребенком, его семья переселилась на восток, в портовый причерноморский город Николаев, ради появившихся там деловых возможностей (рис. 11)[576].
Этот шаг позволил семейству Бабелей, которое также сменило фамилию, отказавшись от имевшей более местечковое звучание фамилии Бобель, войти в ряды среднего класса. В 1906 г. они вернулись в Одессу, теперь уже имея возможность жить в хорошей квартире в «респектабельном» квартале в центре города. В 11-летнем возрасте Исаак (ранее обучавшийся дома) поступил в Коммерческое училище имени Николая I, где, как он вспоминал впоследствии, вместе учились «сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов». На переменах ученики сбегали «в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку [район города, где проживала семья Бабеля на момент его рождения, известный своей еврейской беднотой, ворами и гангстерами] пить в погребах дешевое бессарабское вино»[577].
Жизнь Бабеля, как и многих других подданных империи, чем дальше, тем больше проходила в странствиях. В 1911 г. он отправился учиться в Киевский коммерческий институт и вместе с ним переехал в Саратов, куда институт эвакуировали во время Первой мировой войны (Бабелю удалось избежать призыва – первоначально благодаря своему статусу студента, а затем, когда в армию были призваны даже многие студенты, вероятно, благодаря слабому здоровью). Он начал писать художественную прозу, в которой описывал еврейскую жизнь. В 1916 г. ему удалось перебраться в Петроград (где евреи могли жить лишь при наличии специального разрешения), чтобы изучать право в частном университете, а также для того, чтобы быть ближе к центру русского литературного мира. Бабель безуспешно пытался сбыть свои первые рассказы различным издателям, пока не повстречался с Горьким, который оказал ему поддержку и издал несколько его рассказов. Кроме того, согласно последующим заявлениям Бабеля Горький дал ему совет идти «в люди» – узнавать жизнь, что было нужно, если он действительно хотел стать писателем. И потому
я на семь лет – с 1917 по 1924 – ушел в люди. За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортером в Петербурге и в Тифлисе и проч. И только в 1923 году я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять[578].
Возможно, так оно и было. Во всех своих произведениях, включая и этот автобиографический набросок, написанный на заказ в 1920-х гг., Бабель смешивал факты с вымыслом. Исследователи оспаривают ряд деталей. Но главная истина не вызывает сомнений: «в людях» – а именно в кровавом и хаотическом мире революции и Гражданской войны – Бабель нашел для себя материал и обрел писательский голос. Можно усомниться в его идеологической приверженности той политической борьбе, в которой он принимал участие. Но нет сомнений в его стремлении рассказывать истории и искать ту «правду» о жизни, которая столь часто становится достижимой благодаря литературе. Бабель стал одним из самых знаменитых писателей Советского Союза, хотя по мере ужесточения политики в области культуры в 1930-е гг. его жизнь становилась все более сложной. В годы «большого террора» Бабель, подобно другим деятелям советской культуры, был арестован и расстрелян. Все обвинения были сняты с него лишь после смерти Сталина.
Отношение Бабеля к его принадлежности к еврейскому народу было сложным, но не уникальным. Училище, в которое он поступил, носило более светский характер, чем прочие учебные заведения, которые могли бы выбрать для него родители, но дома, согласно воспоминаниям Бабеля, его заставляли изучать «до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд»[579]. Бабель знал идиш. Более того, его исследователи обращали внимание на то, как глубоко на его русских произведениях отразились стиль идиша и его традиции[580]. Тем не менее Бабели, подобно многим еврейским семьям, стремящимся к успеху или добившимся его, были сведущи в русском языке, литературе и культуре – испытывая к ним реальное влечение и получая от них удовольствие и в то же время используя их ради интеграции в «цивилизацию» и сопричастности с ней[581]. Это уже стало традицией у одесских евреев, принадлежавших к среднему классу. Например, знаменитый сионист Владимир Жаботинский, родившийся в 1880 г. в Одессе, рос в семье, говорившей дома по-русски, любившей русскую литературу и слабо затронутой иудаизмом и еврейскими ритуалами. В детстве Жаботинский ходил в элитную русскую гимназию, а затем отправился в Западную Европу, чтобы учиться и работать в качестве корреспондента одесских газет, мечтая о карьере русского литератора[582]. Аналогичным образом Бабель в свои киевские годы значительную часть своего свободного времени проводил в еще более космополитичной и культурной еврейской семье, чем его собственная. Образ жизни этих людей определяли музыка, искусство и литература. Кроме того, в этой семье Бабель встретил девушку, в которую влюбился и на которой впоследствии женился.
Но при всей своей тяге к русской и европейской культуре Бабель как писатель в первую очередь избрал своей темой опыт еврейского существования. Героем его первого опубликованного рассказа «Старый Шлойме» (1913) был бедный 86-летний местечковый еврей. В этом рассказе в сентиментальном тоне ставились вопросы, прежде почти никогда не поднимавшиеся в русской литературе даже евреями: об антисемитских законах, обращении в христианство как способе избежать дискриминации, об утраченной и вновь обретенной еврейской идентичности. Хотя «старый Шлойме» – человек не религиозный, а в молодые годы он и вовсе считался атеистом, его ошеломляет «безмерность несчастья», выражающегося в том, что его сын хочет «уйти от своего народа, к новому богу» с тем, чтобы избежать выселения из своего дома и навсегда отказаться от «бога униженного и страдающего народа». И Шлойме вешается[583]. В этом рассказе Бабель передает чувство причастности к еврейской жизни на физическом уровне – в описаниях мест, запахов и вкусов. Такой подход находит более полное раскрытие во втором рассказе Бабеля (не опубликованном при его жизни), «Детство. У бабушки», где воспоминания о детстве несут в себе чувственную память об одесских улицах, запахах, языке и еде – автором в том числе упоминается субботняя бабушкина «холодная фаршированная рыба с хреном (блюдо, ради которого стоит принять иудейство)»[584].
Бабель нашел в журналистике возможность зарабатывать на пропитание, а также соприкасаться с различными социальными мирами и наблюдать их – включая и мир евреев, рассеянных по Российской империи. В особенной степени Бабеля привлекал фельетон – короткие зарисовки повседневной городской жизни – как идеальная среда для развития своих наблюдательных способностей, приобщения к повседневной жизни и выражения своих чувств и идей. В 1916 г., переселившись в Петроград, Бабель опубликовал три фельетона под общим названием «М